Январь 1349 года – январь 1351 года 2 page

– Не просили.

– Хм‑м.

Но увы, он не в том положении, чтобы устраивать выволочки. Савл, конечно, не поставил монастырское руководство в известность о запланированной перестройке, но Годвин сам пренебрег своим долгом. Кроме того, его устраивало, что обитель надежно защищена.

Двухдневное путешествие несколько успокоило аббата. Смерть матери полностью выбила его из колеи. Все время в Кингсбридже он только и думал о смерти. Как у него еще хватило сил провести заседание капитула и организовать бегство? Несмотря на все красноречие, кое‑кто из монахов не хотел уходить. Но они давали обет послушания, и сознание долга возобладало. И все‑таки настоятель не чувствовал уверенности до тех пор, пока братия с горящими факелами не пересекла двойной мост и не исчезла в ночи. Однако аббату было очень тяжело. Он все время, по всем вопросам хотел просить совета у Петрониллы, затем вспоминал, что уже никогда не сможет этого сделать, и ужас комком желчи вставал в горле.

Да, бежал от чумы – но это нужно было сделать три месяца назад, когда умер Марк Ткач. Не поздно ли? Глава братии старался подавить страх. Он почувствует себя в безопасности, только отгородившись от всего мира. Беглец вернулся мыслями к настоящему. На полях в это время года никого не было, но на пятачке утоптанной земли перед монастырем работали несколько монахов: один подковывал лошадь, другой чинил плуг, кто‑то поднимал рычаг пресса, где давили яблоки для будущего сидра.

Братья прервали занятия и удивленно уставились на приближающихся гостей – двадцать монахов и человек пять послушников с четырьмя повозками и десятком ломовых лошадей. Годвин взял всех, кроме служек. Вперед вышел человек, работавший на прессе. Настоятель узнал Савла Белую Голову. Они изредка виделись, Савл раз в год приезжал в Кингсбридж, но сегодня Годвин впервые заметил в его светло‑пепельных волосах седину.

Двадцать лет назад, когда они вместе учились в Оксфорде, Савл был блестящим студентом, быстро схватывал, умел вести диспуты, отличался от остальных и набожностью. Белая Голова легко мог стать аббатом Кингсбриджа, если бы меньше заботился о духовном и думал о своей карьере, а не предоставлял все Богу. Однако он вовсе не простак и обладает упорной честностью, которой настоятель монастыря несколько побаивался. Примет ли он аббата или станет возражать? И вновь беглец перепугался и приложил все усилия, чтобы сохранить спокойствие. Он внимательно всматривался в настоятеля обители Святого Иоанна. Тот явно удивился и не очень‑то обрадовался. Лицо его выражало старательное и вежливое «добро пожаловать», но без улыбки. Может быть, догадался, что его обвели вокруг пальца перед выборами аббата?

– Добрый день, отец‑настоятель, – поздоровался Савл, подходя к гостям. – Какое неожиданное благословение.

Значит, Белая Голова по крайней мере не собирается протестовать открыто, несомненно, полагая, что это противоречит долгу послушания. Годвину стало легче, Он ответил:

– Да благословит тебя Бог, сын мой. Как долго я вас не навещал.

Савл посмотрел на монахов, лошадей, груженные припасами телеги:

– Кажется, это не просто визит.

Белая Голова не предложил беглецу помочь сойти с лошади, словно требуя прежде объяснений. Смехотворно: здешний настоятель не имеет никакого права не впустить аббата Кингсбриджа. Но Годвин все‑таки счел нужным спросить:

– Ты слышал о чуме?

– Слухи доходили. У нас здесь гости бывают редко.

Это хорошо. Годвина и привлекло сюда малое число посетителей.

– От нее умерли сотни жителей Кингсбриджа. Я боюсь, эпидемия просто сметет аббатство, поэтому и привел монахов сюда. Судя по всему, только здесь можно быть уверенными, что выживем.

– Добро пожаловать, разумеется, что бы ни послужило причиной вашего приезда.

– Само собой, – сухо ответил глава монастырской братии.

Он злился из‑за того, что пришлось оправдываться. Савл задумался:

– Даже не знаю, где всех разместить…

– Я решу этот вопрос. – К Годвину вернулись начальственные повадки. – Пока готовят ужин, покажи мне обитель.

Спешился сам и прошел в ворота. Белой Голове пришлось следовать за ним. Обитель вылизана, никаких излишеств, все свидетельствовало о том, насколько серьезно Савл воспринимал монашеский обет нестяжания. Но сегодня аббата больше интересовал вопрос, как надежно она защищена от непрошеных гостей. По счастью, благодаря внимательному отношению главы здешней братии к порядку, в обители имелось всего три входа: в церкви, на кухне и на конюшне – мощные двери на крепких засовах. В небольшом дормитории помещалось девять‑десять человек, не больше. Настоятель отдельной комнаты не имел. Еще около тридцати человек можно было разместить лишь в церкви.

Годвин сначала решил расположиться в дормитории, однако здесь оказалось негде спрятать соборную утварь, а он не хотел с ней расставаться. Но в церкви, по счастью, обнаружил небольшую запиравшуюся боковую капеллу, которую и взял себе. Остальные кингсбриджские монахи рассыпали солому на утоптанном земляном полу нефа и устроились как могли. Съестные припасы и вино отправили на кухню и в подвал, а утварь Филемон принес в капеллу‑комнату Годвину. Помощник уже побеседовал с местными монахами.

– У Савла здесь свои порядки, – доложил он. – Он требует безусловного послушания Богу и правилу святого Бенедикта, но сам себя на пьедестал не ставит. Спит вместе со всеми, ест то же, что и остальные, вообще не имеет никаких привилегий. Излишне говорить, что его за это любят. Но есть один монах, которого все время наказывают, – брат Джонкил.

– Я его помню. – В бытность Джонкила послушником в Кингсбридже он вечно получал выговоры за опоздания, лень и жадность. Не имея собственной воли, Джонкил, вероятно, пришел в монастырь, чтобы хоть кто‑то его ограничивал, чего сам он сделать не мог. – Этот вряд ли окажется нам полезен.

– Есть малая вероятность, что нарушитель порядка может внести раздор, – заметил Филемон. – Но у него нет авторитета. За ним никто не пойдет.

– Ну хоть какие‑нибудь жалобы на Савла? – со слабой надеждой спросил Годвин.

– Ничего не слышал.

– Хм‑м.

Савл честен, как всегда. Беглец расстроился, но не очень удивился. На вечерне бросались в глаза торжественный настрой и дисциплинированность монахов обители. Много лет подряд настоятель Кингсбриджа отправлял сюда трудных братьев: бунтарей, душевнобольных, сомневающихся в церковном учении, интересующихся ересями. Белая Голова никогда не жаловался, никогда не посылал строптивцев обратно. Похоже, ему удавалось превращать таких людей в образцовых иноков.

После службы Годвин велел почти всем братьям Кингсбриджа, кроме Филемона и двух сильных молодых монахов, идти в трапезную на ужин. Когда они остались одни, поставил Филемона у дверей в аркаду, а братьям приказал сдвинуть резной деревянный алтарь и вырыть под ним яму. Когда все было готово и настоятель вынес из своей капеллы уже упакованную утварь, появился Савл. Филемон остановил его:

– Лорд аббат желает побыть один.

Послышался голос Савла:

– Тогда он может сказать мне об этом сам.

– Он попросил меня передать вам.

Белая Голова повысил голос:

– Я не намерен терпеть, чтобы меня выставляли из собственной церкви – по крайней мере вы.

– Поднимете на меня руку, на меня, помощника настоятеля Кингсбриджа?

– Если не уступите мне дорогу, брошу вас в фонтан.

Годвин, конечно, предпочел бы, чтобы Савл ничего не знал, но делать нечего.

– Пусти его, Филемон. – крикнул он.

Помощник сделал шаг в сторону, и глава здешней братии вошел в храм. Увидев свертки и без разрешения заглянув в один из них, он вытащил серебряный потир с позолотой и воскликнул:

– Боже мой! Что все это значит?

Беглецу очень хотелось запретить ему задавать вопросы аббату. Белая Голова ведь исповедует послушание, по крайней мере в принципе. Но какие‑либо сомнения крайне нежелательны, и поэтому аббат ответил:

– Я привез соборную утварь.

Савл с отвращением передернулся.

– Такие веши уместны в большом соборе, но совершенно излишни в скромной лесной обители.

– Тебе не придется на них смотреть. Я хочу их спрятать. Хорошо, если ты будешь знать где, хотя я и собирался избавить тебя от этого бремени.

Глава обители подозрительно взглянул на лорда настоятеля:

– А зачем вообще было их привозить?

– Из соображений безопасности.

Савла это не очень убедило.

– Странно, что епископ позволил.

Епископа, разумеется, никто не спрашивал, но Годвин не стал этого уточнять.

– В настоящий момент ситуация в Кингсбридже угрожающая. Мы не были уверены, что ценности в безопасности, даже в аббатстве.

– Но уж куда в большей безопасности, чем здесь. У нас вокруг разбойники, ты же знаешь. Слава Богу, вы не встретили их по дороге.

– Господь сохранил нас.

– И утварь, надеюсь.

Речь Савла граничила с непослушанием, но беглец не стал выговаривать ему, опасаясь, что резкость наведет Белую Голову на мысль о том, будто здесь что‑то нечисто. Однако заметил: смирение давнего соученика имеет границы. Может быть, здешний настоятель все‑таки сообразил, что двенадцать лет назад его облапошили.

– Пожалуйста, попроси монахов остаться после ужина в трапезной. Как закончу здесь, я хочу кое‑что им сообщить.

Савл понял это как просьбу уйти и вышел. Годвин спрятал утварь, хартии аббатства, мощи и почти все деньги. Монахи засыпали яму землей, утоптали ее и поставили алтарь на место, а оставшуюся землю вынесли, рассыпали где придется и направились в трапезную. Небольшое помещение, учитывая пополнение из Кингсбриджа, оказалось забито до отказа. Аббат жестом велел чтецу сесть и занял его место.

– Это святая обитель, – начал он. – Бог наслал ужасную чуму наказать нас за грехи. Мы пришли сюда, чтобы очиститься от них вдали от развратного города.

Годвин вовсе не собирался открывать диспут, но Савл спросил:

– Какие именно грехи, отец Годвин?

Тот начал импровизировать:

– Мужчины начали сомневаться во власти святой Божьей Церкви; женщины стали распущенны; монахам не удалось полностью прекратить общение с женщинами; сестры обратились к ереси и колдовству.

– И сколько времени займет очищение?

– Мы поймем, что сражение окончено, когда прекратится чума.

– И как же вы собираетесь очищаться? – Годвин узнал Джонкила, крупного нескладного человека со свирепым взглядом.

Аббат был поражен, какую свободу имеют здесь монахи, если осмеливаются задавать вопросы вышестоящим.

– Молитвой, размышлением и постом.

– Пост – прекрасная мысль, – заявил строптивец. – У нас не очень много съестных припасов.

Кто‑то рассмеялся, и беглец забеспокоился, что может потерять слушателей. Постучал по пюпитру, призывая к тишине.

– Отныне всякий, кто придет сюда из внешнего мира, представляет для нас опасность. Я хочу, чтобы все ворота на территорию обители были заперты изнутри день и ночь. Никто не должен выходить отсюда без моего личного разрешения, которое я буду давать только в крайних случаях. Всех просителей разворачивать. Мы запремся, пока не окончится эта чудовищная чума.

– А если… – начал было Джонкил.

Годвин перебил его:

– Я не предлагал задавать вопросов, брат. – Обвел глазами трапезную, призывая всех к молчанию. – Вы монахи, и ваш долг повиноваться. А теперь давайте помолимся.

Сложности начались на следующий же день. Беглец чувствовал, что с приказами настоятеля Кингсбриджа Савл и его братия мирятся лишь временно. Их застали врасплох, они не смогли с ходу найти возражений по существу и, за неимением уважительной причины для неповиновения, покорялись вышестоящему. Он понимал, что недалек тот час, когда монахи обители придут в себя, однако не ожидал, что это произойдет так скоро.

Шла служба первого часа. В маленькой церкви было очень холодно. У Годвина после ночи в неудобной постели все затекло и болело. Он с тоской вспоминал дворец с каминами, мягкими перинами. Когда забрезжил серый зимний рассвет, в тяжелые западные двери храма кто‑то постучал. Аббат напрягся. Ему бы еще пару дней, чтобы укрепить свои позиции. Настоятель жестом велел монахам не обращать внимания на стук и продолжать службу.

Снаружи послышались возгласы. Савл было встал и двинулся к дверям, но Годвин молча приказал ему сесть, и Белая Голова после минутного колебания подчинился. Беглец собирался держаться до конца. Если монахи не отреагируют, непрошеные гости уйдут.

Но оказалось крайне трудно убедить людей ничего не делать. Братия никак не могла сосредоточиться на псалмах. Монахи перешептывались и оборачивались. Пение стало нестройным и скоро прекратилось, был слышен только голос Годвина. Придя в бешенство от подобного малодушия, аббат наконец встал и по короткому нефу подошел к запертым на засов дверям:

– Кто там?

– Пустите! – раздался приглушенный голос.

– Нет! Уходите.

– Ты запрещаешь людям войти в церковь? – с ужасом спросил подошедший Савл.

– Я же говорил, никаких посетителей.

Стук возобновился.

– Пустите нас!

– Кто вы? – крикнул Белая Голова.

После паузы раздался ответ:

– Люди леса.

– Разбойники, – уточнил Филемон.

Настоятель обители возмущенно сказал:

– Такие же грешники, как и мы, тоже дети Божьи.

– Это еще не повод, чтобы впускать собственных убийц.

– Может быть, стоит выяснить их действительные намерения. – Монах приблизился к окну справа от двери. Церковь была низкой, и подоконники располагались на уровне глаз. Вместо стекол оконные проемы на зиму затягивали просвечивающим льном. Савл приоткрыл завесу и, встав на цыпочки, выглянул в окно. – Зачем вы пришли?

– Принесли больного товарища.

– Я хочу с ними поговорить. – Савл изумленно уставился на Годвина. – Отойди от окна. – Белая Голова неохотно подчинился. – Мы не можем вас пустить. Уходите.

– Ты гонишь больного? Мы монахи и врачи!

– Если у этого человека чума, помочь ничем нельзя. А пустив его, убьем себя.

– Но все в руках Божьих.

– Бог не позволяет совершать самоубийство.

– Ты ведь даже не знаешь, что с ним. Может, у него сломана рука.

Годвин открыл симметрично расположенное окно слева от двери и выглянул на улицу. У входа в церковь вокруг носилок стояли шестеро мужланов. Одежда на них была дорогой, но грязной, как будто они спали прямо в лучших воскресных нарядах, что типично для разбойников, которые грабили путников и очень быстро загаживали трофеи. Все просители вооружены до зубов – хорошие мечи, кинжалы, луки, – стало быть, солдаты, вернувшиеся с войны.

Несмотря на морозное январское утро, человек на носилках тяжело дышал, носом у него шла кровь, и аббат невольно вспомнил, как у его умирающей матери из носа постоянно текла струйка крови, хотя ее все время подтирали. Мысль о подобной же собственной смерти исполнила его паническим ужасом, захотелось броситься вниз с Кингсбриджского собора. Вот бы умереть после секундной непереносимой боли, а не через три, четыре, пять дней безумного бреда и сводящей с ума жажды.

– У него чума! – воскликнул настоятель, услышав у себя истеричные нотки.

Один из разбойников выступил вперед:

– Я вас знаю. Вы аббат Кингсбриджа.

Беглец поспешил спрятаться, продолжая со страхом и гневом наблюдать за вожаком из укрытия. Некогда красивый мужчина с высокомерной уверенностью представителя знатного сословия после многих лет разбойничьей жизни загрубел. Годвин спросил:

– А вы кто такой, чтобы приходить в церковь и колотить в дверь, когда монахи поют псалмы Богу?

– Кое‑кто называет меня Тэмом Невидимкой.

Монахи ахнули. Тэм Невидимка был легендой. Брат Джонкил воскликнул:

– Они всех нас убьют!

Савл повернулся к Джонкилу:

– Тихо! Все мы умрем, когда это будет угодно Богу, но не прежде.

– Да, отец.

Белая Голова снова развернулся к окну:

– В прошлом году вы украли у нас цыплят.

– Простите, отец, – ответил Тэм. – Мы умирали с голоду.

– И теперь просите у меня помощи?

– Но вы учите, что Бог прощает.

Годвин предложил Савлу:

– Дай мне все уладить!

На лице настоятеля обители явственно читалась внутренняя борьба, он то смирялся, то вспыхивал, но в конце концов склонил голову. Аббат крикнул Тэму:

– Бог прощает тем, кто искренне раскаивается!

– Ну что ж, этого человека зовут Уин Лесник, он искренне раскаивается во всех своих грехах и хотел бы в церкви помолиться о выздоровлении, а если не суждено, то умереть в мире.

Один из разбойников чихнул. Савл отошел от окна и, уперев руки в бока, посмотрел прямо на Годвина.

– Мы не можем выгнать его!

Тот попытался говорить спокойно:

– Ты слышал, как он чихнул? Ты что, не понимаешь, что это значит? – Аббат повернулся к монахам, чтобы его слышали все. – У них у всех чума!

Раздалось испуганное бормотание. Высокий гость из Кингсбриджа и хотел их испугать. Тогда, если Белая Голова решится на открытое неповиновение, местная братия поддержит настоятеля Кингсбриджа. Савл возразил:

– Мы обязаны помочь им, даже если у них чума. Наша жизнь принадлежит не нам, чтобы оберегать ее как спрятанное под землей золото. Мы предали себя Богу, чтобы покоряться Его велениям, и Он окончит наши дни, когда на то будет Его священная воля.

– Но впустить разбойников – самоубийство. Лесные братья всех нас погубят!

– Мы люди Божьи. Для нас смерть – блаженный союз с Богом. Чего же нам бояться, отец аббат?

До беглого монаха дошло, что он производит впечатление отъявленного труса, а здешний настоятель рассуждает здраво. Он заставил себя говорить спокойно, рассудительно:

– Искать смерти – грех.

– Но если смерть приходит к нам, когда мы выполняем свой долг, мы с радостью принимаем ее.

Годвин понял, что так можно проспорить целый день. Пустыми разговорами власть не удержать. Он закрыл ставни.

– Закрой окно, брат Савл, и подойди ко мне. – Аббат в ожидании смотрел на монаха. После недолгого колебания Белая Голова послушался. – Какие три обета ты давал, брат?

Наступила тишина. Настоятель обители понимал, что Годвин не признает в нем равного, и с вызовом посмотрел на него, но затем чувство долга взяло свое, и он произнес:

– Нестяжания, целомудрия и послушания.

– И кому ты должен повиноваться?

– Богу, правилу святого Бенедикта и своему аббату.

– Сейчас перед тобой стоит твой аббат. Ты признаешь это?

– Да.

– Должен отвечать: «Да, отец аббат».

– Да, отец аббат.

– Теперь я скажу, что делать, и ты обязан покориться. – Годвин осмотрелся: – Вы все – возвращайтесь на места.

Наступила мертвая тишина. Никто не двигался, все молчали. Может обернуться по‑всякому, думал беглец, – покорностью и бунтом, порядком и анархией, победой и поражением. Он затаил дыхание.

Наконец Савл склонил голову и занял свое место у алтаря. Остальные последовали его примеру. На улице послышались возгласы, но, кажется, люди уходили. Вероятно, разбойники пришли к выводу, что так и не убедили врача осмотреть больного товарища. Настоятель Кингсбриджа подошел к алтарю и развернулся к монахам:

– Закончим прерванную молитву.

Слава Отцу и Сыну

И Святому Духу.

Пели нестройно. Братья были слишком возбуждены, но все‑таки стояли на своих местах и молились. Победа.

И ныне и присно

И во веки веков.

Аминь.

– Аминь, – повторил Годвин.

Кто‑то из монахов чихнул.

Вскоре после бегства Годвина от чумы умер Элфрик. Керис жалела Алису, но не особенно скорбела. Строитель притеснял слабых и заискивал перед сильными, а из‑за его наветов на суде она едва не угодила на виселицу. Мир без этого человека стал немного лучше. Даже строительное дело наладится, когда за него возьмется зять Элфрика Гарольд Каменщик. Олдерменом избрали Мерфина. Мастер говорил, что чувствует себя капитаном тонущего корабля.

Люди продолжали умирать и хоронить родных, соседей, друзей, покупателей и работников. Постоянный ужас ожесточил многих настолько, что насилие и жестокость не производили уже никакого впечатления. Те, кто думал, что умрет, пускались во все тяжкие и без удержу потакали своим прихотям, невзирая на последствия.

Мерфин и Керис пытались наладить в городе хоть какую‑то нормальную жизнь. Приют оказался самой удачной затеей настоятельницы. Сироты с радостью укрывались за надежными стенами монастыря. Забота о детях, обучение их грамоте, пению отчасти восполняли подавленную материнскую потребность некоторых сестер. Съестных припасов было много, а едоков становилось все меньше. И Кингсбриджское аббатство наполнилось здоровыми детьми.

В городе все обстояло сложнее. Продолжались ожесточенные споры по поводу имущества умерших. Люди просто заходили в опустевшие дома и брали все, что нравилось. Малолетних наследников нередко усыновляли бессовестные соседи, жадные до денег или запасов ткани и зерна. Возможность обогатиться, не прикладывая для этого никаких усилий, выявляет в людях худшее, в отчаянии думала Керис.

Они с Мерфином не могли остановить падение нравов. К разочарованию настоятельницы, суровые меры Джона Констебля по отношению к пьяницам не дали результатов. Множество вдов и вдовцов искали друзей и подруг, и сплошь и рядом можно было увидеть людей среднего возраста, слившихся в страстных объятиях в тавернах или просто на крыльце. Распущенность в сочетании с пьянством часто приводила к дракам. А прекратить их Фитцджеральд‑олдермен и приходская гильдия оказались бессильны.

Горожанам нужно в этот момент придать сил, а исчезновение монахов деморализовало. Представители Бога бежали. Всемогущий покинул город. Говорили, будто мощи святого приносят удачу, а теперь, когда они исчезли из города, ушла и удача. Отсутствие драгоценных распятий и подсвечников на воскресных службах внушало мысль о том, что на Кингсбридже можно ставить крест. Так почему бы не напиться и не поблудить прямо на улице?

Из семи тысяч населения к середине января Кингсбридж потерял по меньшей мере тысячу. В других городах ситуация сложилась сходная. Несмотря на маски, среди монахинь смерть пожинала обильную жатву, поскольку они постоянно соприкасались с чумными. Из тридцати пяти сестер в монастыре осталось двадцать. Но ходили слухи, что кое‑где умерли почти все насельники, кроме нескольких человек, а то и вообще одного; так что можно считать, им повезло. Настоятельница сократила срок послушничества и принялась активнее обучать помощниц для госпиталя. Мерфин переманил из «Остролиста» в «Колокол» одного работника и нанял для Лоллы симпатичную семнадцатилетнюю девушку по имени Мартина.

А затем чума как будто начала убывать. Под Рождество хоронили около сотни человек в неделю, в январе это число сократилось до пятидесяти, а в феврале – до двадцати. Керис позволила себе надеяться, что кошмар может кончиться.

Одним из несчастных, кто заболел именно в это время, оказался темноволосый человек лет тридцати, наверняка когда‑то слывший красавцем. Он был не из города.

– Я было решил, что простудился, – сообщил больной, зайдя в госпиталь, – но у меня идет носом кровь.

Он прижимал к лицу окровавленную тряпку.

– Я найду вам место, – ответила Керис через льняную маску.

– Это ведь чума? – спросил незнакомец, и вместо обычного ужаса целительница с удивлением услышала в его голосе спокойное отчаяние. – Вы можете это как‑то вылечить?

– Мы можем поудобнее вас уложить и молиться.

– Это не поможет. Точно не поможет, да вы и сами не верите.

Настоятельница изумилась легкости, с которой больной прочел ее мысли, но слабо возразила:

– Что вы такое говорите? Я монахиня и должна верить.

– Скажите мне правду. Когда я умру?

Аббатиса посмотрела ему прямо в глаза. Чумной улыбался очаровательной улыбкой, наверняка покорившей немало женских сердец.

– Вы не боитесь? Все боятся.

– Я не верю священникам. – Умник лукаво посмотрел на нее: – И подозреваю, что вы тоже.

Керис вовсе не собиралась обсуждать этот вопрос с незнакомцем, хоть и обаятельным, и резко ответила:

– Почти все заболевшие чумой умирают в течение трех – пяти дней. Некоторые выживают, но никто не знает почему.

Больной воспринял это спокойно.

– Я так и думал.

– Вы можете лечь здесь.

Незнакомец вновь озорно усмехнулся:

– И это поможет?

– Если не ляжете, то скоро упадете.

– Ладно.

Он лег на тюфяк, который ему указали. Керис принесла одеяло.

– Как вас зовут?

– Тэм.

Монахиня всматривалась в его лицо. Несмотря на все обаяние, в нем проглядывала какая‑то жестокость. Может, он и покоряет женщин, подумалось ей, но если те не поддаются, просто насилует. Кожа его лица огрубела от ветра, а нос покраснел от возлияний. Одежда на пришельце была дорогая, но грязная.

– Я знаю, кто вы. Не боитесь наказания за все ваши грехи?

– Если бы я в это верил, не совершал бы их. А вы не боитесь, что будете гореть в аду?

В любой другой ситуации целительница уклонилась бы от ответа, но ей показалось, что умирающий разбойник заслуживает правды.

– Полагаю, то, что я делаю, стало частью меня. Испытывая не страх, а силу, заботясь о детях, больных и бедных, я становлюсь лучше. А жестокость и трусость, ложь и пьянство подрывают мое достоинство, я не смогу уважать себя. Это божественное возмездие, в которое я верю.

Чумной задумчиво посмотрел на нее.

– Мне бы повстречать вас лет двадцать назад.

Монахиня демонстративно занялась каким‑то делом.

– Тогда мне было двенадцать лет.

Больной многозначительно поднял брови. Хватит, решила она. Разбойник начинает флиртовать, а ей начинает это нравиться. Керис отвернулась.

– Вы смелая женщина, разделаете такую работу. Можете погибнуть.

– Знаю. – Целительница повернулась к нему. – Но это моя судьба. Я не могу покинуть людей, которые нуждаются в помощи.

– Ваш аббат, кажется, решил вопрос иначе.

– Он исчез.

– Люди просто так не исчезают.

– Я хочу сказать, никто не знает, куда делся аббат Годвин с монахами.

– Почему же, я знаю.

В конце февраля установилась теплая солнечная погода. Керис выехала из Кингсбриджа в обитель Святого Иоанна‑в‑Лесу на серовато‑коричневом пони. Мерфин оседлал черного коба.[16]В обычное время при виде монахини, путешествующей в сопровождении мужчины, все недоуменно подняли бы брови, но наступили странные времена.

Разбойников теперь боялись меньше. Их тоже выкосила чума. Тэм Невидимка, прежде чем покинуть этот мир, назвал свое имя. Кроме того, резкое сокращение численности населения привело к изобилию в округе еды, вина, одежды – что обычно грабили. Оставшиеся в живых разбойники могли спокойно брать все, что угодно, в опустевших городах и покинутых деревнях.

Узнав, что Годвин всего в двух днях пути от Кингсбриджа, Керис поначалу расстроилась, понадеявшись, что он уедет куда‑нибудь далеко‑далеко и уже никогда не вернется. Но ее обрадовала возможность вернуть ценности аббатства и особенно сестринские хартии, необходимые при решении вопросов об имущественных и других правах.

При встрече с аббатом она потребует возвращения монастырского имущества от имени епископа. Настоятельница везла с собой письмо Анри. Отказ явится доказательством того, что беглец не спрятал их в безопасное место, а украл. Тогда епископ сможет вернуть их силой закона, а то и просто приехать в обитель с вооруженным отрядом. Хотя и опечалившись тем, что Годвин не навсегда исчез из ее жизни, монахиня предвкушала открытую схватку с его трусостью и лживостью.

Выезжая из города, вспомнила путешествие во Францию – тогда ее каждый день ждали настоящие приключения. Мэр. Из всех, кто умер от чумы, Мэр ей не хватало больше всего: ее красивого лица, доброго сердца, любви. Но рядом был Мерфин, целых два дня. Пока ехали лесом, они без умолку болтали обо всем, что взбредет в голову, как в детстве.

У Фитцджеральда, как всегда, в голове роилось множество замыслов. Несмотря на чуму, на острове Прокаженных он строил таверны и лавки, собирался снести постоялый двор, оставленный ему в наследство Бесси Белл, и поставить на этом месте вдвое больший.

Керис догадывалась, что Бесси не просто так завещала ему «Колокол», но винить в этом могла только себя. По‑настоящему Мерфин тянулся к ней, а дочь Пола была на втором месте – это знали обе женщины. И все‑таки монахиня ревновала и злилась, представляя себе возлюбленного в постели с пухлой трактирщицей.

В полдень сделали привал у ручья, пообедали хлебом, сыром и яблоками, чем питались все путники, кроме самых богатых, покормили лошадей зерном: животным, которым нужно везти на себе человека целый день, лесной растительности недостаточно. Поев, ненадолго прилегли на солнышке, однако на холодной и мокрой земле было не уснуть, и они решили продолжить путь. Им стало легко друг с другом, как прежде. Мерфин всегда умел заставить ее смеяться, а ей, свидетельнице ежедневных смертей, требовалась разрядка. Скоро целительница уже не злилась из‑за Бесси.

Путники выбрали дорогу, по которой сотни лет ездили кингсбриджские монахи, на полпути остановились на ночлег, в таверне «Красная корона» в городке Лордсборо, и получили на ужин жареную говядину и крепкий эль.