Прелюдия 2. Посвящается Арнальдо Момильяно

Ученик философа

Посвящается Арнальдо Момильяно

Прелюдия 1

Авария

Ко времени, когда с Джорджем Маккефри случился припадок (или приступ, называйте как хотите), он уже несколько минут ссорился с женой. Было одиннадцать часов дождливого мартовского вечера. Они возвращались из гостей, от матери Джорджа. Джордж вел машину по набережной, срезав путь вдоль канала, мимо чугунного пешеходного мостика. Дождь шел вовсю. Зловредные капли барабанили по машине, как пули. Их летящие по косой стаи набрасывались на ветровое стекло, вмиг уничтожая все труды выбивающихся из сил «дворников». Капли бежали наперегонки, из них на миг составлялись рожицы чертенят и тут же исчезали. Неверный желтый свет уличных фонарей освещал серые атомы бури и, попадая в капли, кишащие на стекле, внезапно распадался на звездочки. Машина подпрыгивала на булыжниках мостовой, рокотала и грохотала.

Когда у Джорджа бывали припадки ярости, Стелла обычно молчала. На этот раз она заговорила.

— Джордж, пусти меня за руль.

— Нет.

— Пусти.

— Я сказал — нет!

— Сбавь скорость.

— Не трогай меня, чертова баба, отвяжись!

— Я тебя не трогаю.

— Трогаешь, все время трогаешь.

— Понизь передачу, двигатель не справляется.

— Моя машина, что хочу, то и делаю.

— Помедленней, ты не видишь дороги.

— У меня есть глаза, я ими вижу. Ты же моими глазами не видишь? Вот и заткнись.

— Ты пьян.

— Да что ты говоришь!

— Из-за тебя твоя мать слишком много пьет.

— Тогда чего ты туда ходишь? Приятно смотреть, как мы друг друга уничтожаем?

— Ей нельзя столько пить.

— Хоть бы она сдохла наконец от пьянства. Старая стерва. Ну когда же она сдохнет!

— Она тебя всегда нарочно накручивает.

— Это ты меня нарочно накручиваешь. Она тебя ненавидит.

— Да-да, я знаю.

— Кажется, тебе это очень нравится.

— Нет.

— Ты ей завидуешь.

— Нет.

— Считаешь себя выше всех нас.

— В некоторых отношениях — да.

— В некоторых отношениях! Господи!

— Я просто отвечаю на твои идиотские реплики. Лучше помолчи и будь внимательней за рулем.

— Ты меня вечно язвишь своим зверским высокомерным спокойствием, тебя ничто не трогает, ничто, ты никогда не плачешь, как нормальные женщины.

— Может, я только при тебе не плачу.

— Ты вообще не плачешь. Не умеешь. Плачут только люди. А ты, когда никого нет, сидишь с самодовольной улыбочкой, как Будда.

— Ну хватит. Прости меня, пожалуйста!

— Что же ты меня вечно мучаешь!

— Ты сам себя мучаешь.

— Тебя все ненавидят, тебе это известно?

— Нет.

— Ну хорошо, меня тоже ненавидят.

— Я бы сказала, что ты довольно популярен.

— Потому что они не знают, какой я на самом деле.

— Знают. Люди любят паршивых овец.

— Паршивая овца! Какая банальность!

— Могу обозвать чем-нибудь похуже.

— Черт возьми, они не знают, какая ты. Они думают, ты самодовольная ханжа. Знать не знают, что ты сам дьявол.

— Ой, ну хватит.

— Мне физически тошно рядом с тобой.

— Тогда останови, я выйду.

— Никуда ты не пойдешь! Я тебя не пущу!

— Ох, какой дождь!

— Ты меня провоцируешь, а потом я же буду виноват. Знаю я твои штучки. Все время вспоминаешь, как я потерял работу, никак успокоиться не можешь.

— Ты сам все время об этом заговариваешь.

— Ты мне на словах сочувствуешь, а сама думаешь, что я дрянь, никчемный неудачник.

— Это ты так думаешь, а не я.

— Я бы тебя убил за такие слова.

— Тебя волнует только, что люди скажут, тебе плевать, что мне больно, и на все важное тоже плевать.

— Вроде тебя.

— Вроде того, чтоб обходиться со мной по-человечески.

— А ты со мной обходишься по-человечески?

— Стараюсь. Я тебя люблю.

— Ты просто садистка — говоришь то, что на самом деле неправда, мне нужна настоящая любовь, а ты, мать твою, жаждешь власти, для тебя это просто предлог, ты думаешь, это как индульгенция, сказала — и можешь делать все, что угодно. Господи, да ты даже речь лишаешь смысла, сторожишь меня со своей фальшивой любовью, как санитарка, которая ждет, когда у больного будет нервный срыв. Думаешь, я в один прекрасный день упаду к тебе в объятия, весь из себя беспомощный. Даже не надейся, этого никогда не будет, никогда, никогда. Я скорей себя убью — или тебя, ты лишила мою жизнь всякого смысла. Если я псих, то только из-за тебя…

— Ты не псих.

— Ты сама говорила, что меня надо лечить электрошоком.

— Нет.

— Врешь.

— Я сказала, что кто-то другой так сказал.

— Кто?

— Не важно.

— Кто?!

— Доктор.

— А, ты, значит, ходишь по врачам советоваться насчет меня!

— Нет, я случайно познакомилась с ним у Брайана.

— И сказала: «Мой муж — псих, я хочу упрятать его в дурдом».

— Перестань кривляться.

— Это ты заставляешь меня кривляться. Я твоя марионетка, ты меня низводишь до безмозглой марионетки и прячешь в карман. Ты такая железная, холодная, никакой в тебе ни душевности, ни нежности, ни пощады. Если б я женился на милой, доброй женщине, я был бы совсем другим человеком. О, как все черно, как беспросветно. Почему ты от меня не уходишь?

— Не хочу.

— А то люди увидят, что и ты не ангел! Ты меня не любишь, верно? Ты меня терпеть не можешь, ненавидишь, вот в эту самую минуту. Признайся уж.

— Не сказала бы.

— Ага, значит, это на самом деле правда, только не скажешь, что ж ты тогда признаешься мне в любви, ханжа проклятая?

— Ничего подобного, я сказала совсем другое.

— «Ничего подобного, я сказала совсем другое»! Ты что, свихнулась?

— Я могу сказать, что я тебя ненавижу, но это будет неправда. Я думаю, что говорю.

— Ты думаешь, что говоришь! Наш брак — сумасшедший дом. Зачем ты вообще за меня вышла? Все были поражены. Твой отец чуть не рехнулся. Так зачем ты…

— Ох, какая разница.

— «Какая разница». Ты всегда это говоришь. Я буду умирать, ты опять это скажешь. Ты пиявка, вошь, паразит-кровосос. Ты как комар, как блоха, сосешь мою кровь, чтобы жить. Высосешь меня досуха, прислонишь к стенке и будешь всем говорить: «Вот мой муж, бедненький Джордж!»

— Ты же сам в это не веришь, зачем ты все это говоришь?

— Верю. Ты думаешь, сколько б я ни орал, все равно я в тебе нуждаюсь, и стоит мне перестать орать, ты тут же решаешь, что у нас все безоблачно.

— Да.

— Ты все врешь, это неправда, это тебе кажется. Господи, если б я только мог засунуть эти слова тебе в глотку, прикончить тебя. Такое можно сказать, только если ненавидишь кого-нибудь всеми фибрами души, понимаешь ты или нет?

— Врешь. Нет у тебя никакой ненависти ко мне!

— Тебя дьявол послал, чтоб меня мучить. Что б тебе не уйти, пока я тебя не убил? Неужели ты не можешь проявить человеколюбие и не дожидаться, чтоб тебя убили? Но нет, о нет, ты не уйдешь, ты никогда не уйдешь, ты хочешь, чтоб люди смотрели на тебя и говорили: «Вот многострадальная Стелла, добродетельная жена!»

— Не надо так вести машину, ты ее изуродуешь.

— Машину тебе жалко, а меня?

— Жаль, что я не могу тебе помочь.

— Лучше себе помоги. Ты еще пожалеешь…

— Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю и забочусь о тебе.

— Ах, какая формулировка, какой тон. Тебе надо бы брать уроки женственности.

— Как мне еще формулировать, когда ты так себя ведешь?

— Неужели ты совсем бесчувственная?

— Сейчас да. Я отключила все чувства. Иначе бы заорала.

— Можешь орать, мне это нравится.

— Достаточно и один раз крикнуть.

— Ну признайся, что ненавидишь меня?

— Если я скажу, что ненавижу, это будет конец, в мире больше не будет никакого смысла, одна сплошная тьма…

— Если ты это скажешь, это станет правдой? Значит, это уже правда…

— Нет-нет…

— Давай, навлекай тьму! Она и так меня поглотила. Господи, ты же мне всю душу вымотала!

— Ну так не разговаривай. Попробуй помолчать немного, попридержи свою мерзость в себе. У других получается, может, и у тебя получится?

— Ты-то уж точно свою мерзость держишь в себе, но она все равно воняет, гниет и воняет. Ты кислая, мерзкая, вся прогнившая.

— Заткнись, чтоб тебя!

— Что ты сказала?

— Неважно.

— Что ты сказала?!

— Ты сумасшедший. Ты сходишь с ума от страха, потому что этот человек должен приехать.

— Что?!

— Ты сходишь с ума от страха, потому что Розанов должен приехать.

— Ты… стерва… ты…

Джордж двинул рукой вбок, попав ей по скуле тыльной стороной ладони.

— Джордж… стой… останови… стой…

— Черт, черт, черт!..

Джордж завертел руль, яростно выворачивая машину в сторону канала. Он дергал руль, словно это было ядовитое растение, которое он поклялся выдрать с корнями. Машина вильнула, кренясь и скользя по неровным камням, и свет ближайшего фонаря проехался по лобовому стеклу, оставив звездную тропу, а дождь принялся хлестать машину по-другому, скача вокруг, словно машина сама отряхивалась, как собака. Джордж понял, что еще секунда и он задохнется; вся кровь словно ринулась в голову, вот-вот взорвется, распустится пылающим, сочащимся алым мокрым цветком. Он подумал: «У меня сердечный приступ или что-то вроде, если я не выберусь на воздух, то умру». Хватая ртом воздух, он нашарил ручку двери и почти вывалился наружу, поскользнувшись на булыжниках и налетев на мокрый скользкий бок машины. Дождь оросил его пылающее лицо. Он увидел совсем рядом под собой темную поверхность канала, покрытую подвижными колечками, похожими на серые монетки. Дальше виднелась крутая эллиптическая дуга чугунного пешеходного мостика. Машина, колесами уже почти на краю набережной, удалялась от Джорджа на автоматической передаче. Должно быть, он машинально нажал на тормоз, когда разворачивался. У него вырвался яростный вой отчаяния. Почему машина не свалилась в воду, как он хотел, почему он все должен делать своими руками? Исчезни, все постылое, погрузись в пучину разрушения! Руки скользили по мокрому металлу. Нечто всеобъемлющее, как секс, как чувство долга, вселилось в него, захватывающая дрожь яростной спешки и чистого, абсолютного страха. Скорей, скорей, скорей, должен, должен, должен. Он почти упал на машину сзади, уперся ногами в неровные камни вымостки и надавил раскрытыми ладонями на заднее окно. Он ощутил под руками залитое дождем грязное стекло и задрал к небу безумное гневное лицо, словно воющий пес. До него донеслись вопли — его собственный и чужой. В тот же миг он глянул на чугунный мостик и увидел, что там кто-то стоит: высокий, в длинном черном плаще. Это дьявол, подумал Джордж, дьявол наконец явился за…

И тут он упал головой вперед на камни. Все исчезло — и машина, и человек на мосту. Он лежал лицом в луже. Послышался оглушительный звук, гулкий грохот, словно у него в мозгу что-то взорвалось. Он поднял голову.

Он поднял голову. Он лежал в постели, в своей комнате, дома, и сквозь занавеси виднелся дневной свет, пробивая себе дорогу через бесплотный узор из желтых цветов. «Значит, — подумал Джордж, — это лишь сон! Мне приснилось, что я убил Стеллу. И не в первый раз, бог свидетель! И еще мне снился дьявол. Он переходил мост. Для меня дьявол всегда связан с водой. И Стелла утонула, я ее утопил». Джорджу часто такое снилось, но обычно он топил Стеллу в ванне, удерживая ее голову под водой и все время гадая, долго ли еще держать, чтоб уж наверняка.

В полумраке он прищурился, пытаясь разглядеть часы. Полвосьмого. Потом он вспомнил, что потерял работу. В припадке ярости он уничтожил небольшую, но очень ценную коллекцию римского стекла, собственность музея. Выжил лишь один маленький синевато-зеленый кубок — чудесным образом спасся, отскочив от плиток пола. Джорджу вспомнилось робкое страдальческое лицо директора, когда тот, чуть не плача, осторожно подобрал уцелевший предмет. После этого он затаил злобу на Джорджа; всегда все и со всеми кончалось затаенной злобой на Джорджа. Может, начать с ними судиться? Нынче никого не увольняют. «А и черт с ними», — подумал он. Потом: «Боже, почему я такой дурак, что ж я творю такие глупости, я сам во всем виноват. Господи, почему мне так не везет». Он задумался, следует ли ему обдумать восстановление в должности или поиски новой работы, и если да, то какой и как, и решил не обдумывать.

Еще один болезненный укол окончательно прогнал дремоту Джорджа, и он резко сел в кровати. Джон Роберт Розанов. Джордж представил себе лицо Джона Роберта, огромное, влажное, мясистое, с большим пористым крючковатым носом и живым чувственным ртом, вечно приоткрытым. Он увидел мокрые красные губы Джона Роберта и ужасные, умные, жестокие, налитые кровью глаза. Одновременно до Джорджа наконец дошло, что с самого момента пробуждения у него раскалывается голова от чудовищной боли. Лицо, судя по ощущениям, было в синяках. Должно быть, вчера напился как свинья. Он попытался вспомнить вчерашнее, но не смог. Джон Роберт возвращается. О господи боже мой.

Джордж решил, что сейчас не повредит выпить молока, большой стакан жирного холодного молока из холодильника. Очень медленно, осторожно, придерживая рукой голову, он откинул одеяло, поелозил ногами, придвинул их к краю кровати и осторожно спустил на пол. Но ступни будто свело судорогой, и они отказывались развернуться в плоскости, на которых можно было бы стоять; он словно пытался балансировать на двух кулаках. Он все же умудрился встать, держась за столбик кровати, проковылял к окну и раздвинул занавески. Солнце освещало садик Джорджа и тополь. Его Стелла посадила еще в… Господи, почему в мире столько боли. Дерево уже вытянулось, юные бутоны словно светились изнутри. Солнце освещало и зеленый треугольничек общинного луга, что виднелся из окна, и назойливые, любопытные, зловредные окна других домов. Джордж отступил от окна. Он обо что-то споткнулся.

Это была его одежда, лежащая кучей на полу. Она обычно так и лежала. Но странно, что на этот раз все вещи были мокры до нитки и черны от грязи.

Джордж вспомнил. Это не сон. Это все правда. Стелла в машине свалилась в канал. Значит, Стелла мертва?

Он неспешно прошел из спальни на лестничную площадку, а оттуда в комнату Стеллы. Комната была залита ярким солнцем, занавески раздвинуты, постель не смята. Джордж сел на стул. Нет, Стелла не умерла. Рад ли он этому? Боже, ну он и влип, теперь у него права отберут. Он стал вспоминать последовательность событий прошлой ночи — мучительно, со стыдом и раскаянием. Теперь он вспомнил все.

Когда Джордж сел на мокрых от дождя холодных камнях набережной и обнаружил, что машины нет, он поначалу растерялся. Куда она делась? Он слышал какой-то ужасный, адский шум. У него болела рука — похоже, он потянул ее, перенапряг в чудовищном усилии. Он вскочил и помчался к краю набережной. Воды канала, освещенные фонарем, черные от грязи, пенились, бурлили, кипели, словно сам дьявол черным китом поднимался на поверхность. Посреди этого бурления светилась бледная плоскость, в которой Джордж через несколько секунд опознал крышу автомобиля. Джордж исполнил что-то вроде танца на краю набережной — словно собирался пойти пешком по воздуху; потом побежал вдоль края и спустился вниз по зеленоватым склизким каменным ступенькам, о существовании которых откуда-то знал. На середине лестницы он даже уверенно положил руку на огромное железное кольцо, вделанное в стену. Холодная вода потянула его за брючины.

Джордж хорошо плавал. Скуля от ужаса и холода, он доплыл до машины. В канале все было непонятно, темно и ужасно. Казалось, что свет сюда вообще не проникает. Джордж осознал, что вот-вот лишится чувств. Он понятия не имел, в каком состоянии машина и что с ней делать. Он не мог разглядеть, высоко ли поднялась вода внутри машины. Он беспомощно цеплялся за край крыши. Держась за машину, он чувствовал, что она продолжает опускаться, медленно утопая в грязи. Что-то коснулось его колена. Открытая дверь. Джордж шарил в черном отверстии, как ему теперь вспоминалось — ужасающе медленно, словно слепой, цепляясь одной рукой за дверь и пытаясь спустить ноги вниз вдоль бока машины. Угол двери ударил его в лицо. Возникла Стелла, как насекомое из куколки, как влажная черная летучая мышь из щели. Кажется, потом Джордж вел ее обратно к лестнице; он не помнил, чтобы тащил ее в воде. На лестнице все стало по-другому. Стеллу — тяжелый, недвижный мокрый мешок — пришлось волочить наверх, ступенька за ступенькой; и тут Джорджа стукнуло, что она мертва. Наверху сразу стало ясно, что нет. Стелла лежала на камнях, шевелясь, задыхаясь, извиваясь, как червяк. Джорджа не удивляло то, что он сделал после этого. Он несколько раз пнул мокрое обмякшее тело, крича: «Сука! Сука!»

Явилась «скорая». Явилась полиция. Стеллу отвезли в больницу. Джорджа забрали в полицейский участок, где он дал путаные показания и сидел, стеная, пока они выясняли, насколько он пьян. Тогда он не помнил, кто была фигура в черном на мосту, а сейчас вспомнил. Священник, отец Бернард Джекоби. Это он, должно быть, поднял тревогу. Наверное, увидел, как Джордж толкал машину. Это имеет какое-то значение? Боже, ну и каша.

— Ну, как мы себя чувствуем?

Вопрос исходил от Габриель Маккефри, Стеллиной невестки.

Стелла все плакала и ничего не отвечала.

Габриель сама часто проливала слезы. Казалось, ей на самом деле не о чем плакать — она счастлива замужем, у нее очаровательный сынишка, — но она плакала оттого, что в мире столько горя, столько уязвимых местечек, оттого, что все любимое ею так хрупко. У Стеллы, напротив, для плача были все основания. Однако Габриель никогда раньше не видела невестку плачущей и даже не могла бы себе такого представить.

Они не были близкими подругами или союзницами, но хорошо относились друг к другу. У Стеллы были основания полагать, что Габриель ее жалеет, потому что сама замужем за хорошим Брайаном, а Стелла — за ужасным Джорджем. Габриель, с другой стороны, вполне могла считать, что Стелла находит Джорджа интересным, а Брайана — скучным. Отношения Стеллы и Джорджа были загадкой для Габриель и Брайана. Конечно, Стелла училась в университете, она образованная и умная. Однако ей от ее ума никакой пользы, а вот Габриель, хоть и не училась в университете, гораздо лучше устроилась. Габриель была счастливей. Но, может быть, Стелла, закаленная в жизненных битвах, зато «не витает в облаках»? Были и другие сложности, о которых они обе знали и невзирая на которые могли, как правило, иметь дело друг с другом относительно спокойно.

Сейчас Габриель не была спокойна. Она всегда знала, что Джордж может превратить их жизнь в хаос, и боялась этого. «Он нас всех может уничтожить», — думала она порой, а иногда: «Он хочет нас всех уничтожить». Конечно, это ощущение противоречило здравому смыслу, но столь же неразумно было бы думать, что Джорджу просто не везет. «Как же я ненавижу домашних тиранов, — подумала Габриель. — Слава богу, что мой муж не такой».

Вчера ночью Брайану и Габриель позвонил отец Бернард Джекоби, сообщил про несчастный случай: машина в канале, Джордж и Стелла живы, Стелла в больнице, а Джорджа отпустили домой. Священник намекнул (к разочарованию Брайана и Габриель), что время слишком позднее для визитов, оба пострадавших, скорее всего, уже спят. Сейчас было девять утра. Стелла в отдельной палате полулежала, откинувшись на подушки. У нее был синяк под глазом, трещина в ребре и, как выразилась медсестра, «сильный шок». Джордж не подходил к телефону. Брайан собирался навестить его.

— Не надо плакать, пожалуйста, — сказала Габриель, — Ты себя изматываешь и меня расстраиваешь.

Габриели подобное ледяное спокойствие казалось неестественным, но именно такое обращение предпочитала ее невестка.

Стелла рыдала в носовой платок. Наконец она отложила его и обратила к Габриель ужасающее, мокрое, распухшее, покрытое синяками лицо. Стелла принялась качать головой, лежащей на подушке, туда-сюда, видимо, пытаясь выровнять дыхание. Габриель коснулась ее руки. Стелла не любила объятий и поцелуев. Габриель ее никогда не целовала.

— Мне остаться с тобой, поговорить?

— Я хотела у тебя кое-что спросить.

Поток иссяк, хотя Стелла еще смаргивала отдельные слезинки.

Габриель умела разгадывать ребусы и знала, что это значит: «Расскажи мне что-нибудь, все равно что».

— Сегодня солнечный день. Отсюда не видно, но солнце светит.

— Ты на машине приехала?

— Да.

— Где ты ее оставила?

— На больничной стоянке, там много места.

— У тебя новое платье.

— Я его купила в Боукоке, на распродаже. Ты знаешь, отсюда, из окна, видно Хай-стрит, и ботанический сад, и Институт…

— Я не смотрела.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Что случилось? Или тебе не хочется…

— Джордж был пьян. Он выскочил. Потом вытащил меня.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала Габриель, надеясь, что эта затасканная фраза выведет Стеллу из себя и заставит сказать еще что-нибудь.

— Это я виновата, — сказала Стелла.

— Неправда, я уверена.

В семье часто обсуждали положение Стеллы, то, как она терпит истерики и измены Джорджа, как неколебимо убеждена, что ее любовь его исправит. Она все время надеялась, выискивала мелкие признаки улучшения. Странно, подумала Габриель, как глупа может быть умная женщина. Она думает, что если все прощать Джорджу, это каким-то образом поможет ему исправиться.

— Я с ним спорила, — не сдавалась Стелла, — Я кое-что ляпнула и разозлила его. Потом машина потеряла управление.

— Джорджа легко разозлить!

— Вчера ночью он был совершенно не в себе.

— Он всегда не в себе и всегда будет не в себе. Когда-нибудь он слишком далеко зайдет.

— Если это случится, ему станет лучше.

— Ты имеешь в виду, он раскается?

— Нет.

— Ты вечно придумываешь для него всякие оправдания, ему все сходит с рук, его всегда прощают, и первая его прощаешь ты!

— Это большая честь для меня — прощать его первой.

Какая же она лицемерка, подумала Габриель, и все-таки она искренна. Бывают ли искренние лицемеры? Да, и они — самые несносные. Стелла, конечно, странная, как инопланетянка или эльфийский подменыш. Она красивая, высокая, стройная. Она воспринимает Джорджа как нерешенную задачу, подумала Габриель, она видит в нем вызов и думает, что это любовь. Джорджу надо было бы жениться на мягкой, покорной девушке, а не на этой женщине, благородной и нелепой. И еще она подумала, что они со Стеллой еще ни разу не говорили так откровенно.

— Тебе бы уехать ненадолго, отдохнуть от Джорджа.

— Ерунда.

— Надо, надо уехать, куда-нибудь за границу.

— У него отберут права.

— Ой, бедненький!

— Он хотел, чтобы мы ушли.

— Вчера ночью-то? Взяли и ушли, после всего? И после того, как явилась полиция, надо думать!

— Я бы ушла, если б могла, — сказала Стелла.

— Ой, он сюда идет.

В открытую дверь палаты Габриель увидела, что Джордж идет к ним по коридору.

— До свидания, Габриель, спасибо, что зашла.

Габриель вышла, едва заметно махнув Стелле рукой. Джордж приближался, ступая с характерной неловкой решимостью, словно человек, не очень уверенно идущий по воде. Он шел, чуть подавшись вперед и бесшумно ступая на толстый, мягкий, рыхлый, бледно-серый больничный ковер. Он чуть размахивал руками, изящно и небрежно. Он выглядел как спортсмен на скамейке запасных, знающий, что его фотографируют. Увидев Габриель, он прищурился и чуть заметно улыбнулся, словно его что-то позабавило. Она, обуреваемая смешанными чувствами, сделала нетерпеливый жест рукой. Габриель хмурилась, но губы ее вопреки желанию скривились в нервной, судорожной улыбке.

Джордж Маккефри удачно избежал встречи со своим братом Брайаном, покинув дом до его прихода. Перед уходом Джордж позвонил в больницу и узнал, что Стелла «в стабильном состоянии». Он вышел из дому, но первым делом направился к каналу.

Канал был заброшенный. Он мог быть живописен: на входе в город он изгибался, вдоль него шла мощенная булыжником дорога, на краю набережной стояли огромные гранитные блоки, а в стены были вделаны большие железные кольца, к которым когда-то швартовались раскрашенные баржи. Горбатый пешеходный мост, отражающийся в неподвижной воде, часто изображали на открытках, а небольшой элегантный газгольдер (которым все еще пользовались) ближайшего завода, увенчанный ажурным венцом из кованого чугуна, был настоящей жемчужиной своего периода и отрадой для историков промышленной архитектуры. Но медленный бурый поток был с виду грязен и уныл, и все попытки возродить его как место для гуляний потерпели неудачу. Канал словно до сих пор скорбел о своем трудовом прошлом, выражая скорее мрачный пуританский характер местной истории, чем желание обрести красоту. На том берегу царила мерзость запустения, если не считать горстки домишек послевоенной постройки, по большей части обреченных на снос; эта территория именовалась Пустошью. У ржавых перил, огораживающих дорогу, ничего не росло, кроме сорняков; меж косыми булыжниками торчала вялая, жалкая трава, а сверкающие точки в гранитных блоках выглядели как язвочки от некоего профессионального заболевания.

Когда Джордж подошел к тому месту, начался дождь. Несколько человек стояли и смотрели на машину. (Разумеется, «Газетт» опубликовала отчет о несчастном случае.) Джордж, понимая, что его узнают, присоединился к зевакам. Кое-кто из них торопливо пошел прочь. Оставшиеся слегка отодвинулись от него.

Машина стояла на колесах, белая крыша едва приподнималась из воды. Должно быть, машина осела в иле со вчерашнего дня. Бурая вода канала, изрытая оспинами дождя, очень медленно обтекала ее, принимая в свои объятия, как приняла бы камень или заросли камыша. Картина была чрезвычайно мирная.

Джордж никогда в фантазиях не сбрасывал машины с набережных в воду, хотя часто воображал смерть от воды, через утопление, — собственную или чужую. В этих фантазиях, а может, мечтах, он топил кого-то, может, и Стеллу, и зарывал тело в лесу и часто приходил на тихую могилку; шли месяцы, годы, зима сменялась летом, могила зарастала лесными цветами, и никто ничего не подозревал. Иногда в мечтах он убивал Стеллу, а потом вдруг встречал ее живой, и после догадывался, что это не она, а ее сестра-близнец, о чьем существовании он понятия не имел.

«Как я мог это сделать?» — подумал он, глядя вниз. Как уже не раз бывало, он чувствовал разницу между собой и тем Джорджем, который выкидывал всякие фортели. Однако он был и этим Джорджем, с которым ему было удобно, и лишь мягко упрекал его. «Какого же я дурака свалял, — думал он теперь, оказавшись в мире последствий, — Я любил эту машину. Что еще скажут в страховой компании. Боже, ну почему мы не могли сбежать до прихода полиции».

Когда Джордж вошел в палату, Стелла опять заплакала. Она честно пыталась перестать. Плач для нее был чем-то вроде постыдной, необычной болезни. Он не приносил облегчения. Она качала головой на подушке, пытаясь дышать медленно, но не могла остановить конвульсивное дрожание нижней губы и унять сердцебиение. Она схватилась за больной бок и тяжело дышала, отвернув мокрый рот от мужа.

— Ну как ты? — спросил Джордж.

— Нормально.

— У тебя все нормально?

— Да.

— У тебя глаз подбит.

— Да.

— У меня тоже, распух во всяком случае, не пойму, как это я умудрился.

— О… да…

— Здесь, кажется, персонал очень милый, медсестра была со мной очень мила.

— Хорошо.

— Тебе не больно?

— Нет.

— Это хорошо.

— Я никак не могу перестать плакать.

— Ничего.

— Наверное, это истерика. Совсем на меня не похоже.

— Нет. Габриель рано пришла.

— Да.

— Что она сказала?

— Ничего.

— А ты ей?

— Ничего.

— Ничего?

— Я ей ничего не сказала.

— Я плохо помню, что было вчера ночью.

— Это хорошо, я тоже ничего не помню.

— Если ты ничего не помнишь, почему ты рада, что я тоже ничего не помню?

— Это была ужасная авария, лучше про нее забыть.

— Мы многое забываем. Сколько ты тут пробудешь?

— Не знаю. Спроси у заведующей.

— Тебе чего-нибудь принести — книги, цветы?

— Нет, спасибо.

— Я дико устал.

— У тебя шок.

— Да, наверное, так и есть.

— Иди лучше домой, отдохни.

— Нет, я лучше пойду поплаваю, это мне всегда помогает.

— Да, пойди поплавай, это тебе поможет.

Как будто мячиком перекидываемся, подумал Джордж. Или так, или ссоримся. Стелла не умеет со мной разговаривать, в этом вся ее беда: она не умеет глупо шутить, болтать просто так, как другие люди, она не умеет разговаривать с людьми, она отрезана от всего рода человеческого. Она величественна, словно особа королевской крови, я женился на принцессе. Ужасно неприятно, когда она плачет, это так неестественно, она похожа на мокрую свинью. В ней нет теплоты, мягкости, ни тихой гавани в ней не найдешь, ни прибежища. Боже, как мне страшно, как я нуждаюсь в помощи теперь, когда он приезжает. Почему я должен всегда так страдать, как в аду. Знакомая черная злость поднялась у него в сердце, в горле. Я отравлен, подумал он.

— Алекс пришла, — сказала Стелла и перестала рыдать.

Джордж быстро поднялся и направился к двери. Мать шагнула в сторону, пропуская его. Они обменялись краткими понимающими взглядами, но промолчали.

Прелюдия 2