Вайшья. Психология самоутверждения

В течение военного периода истории общество оформилось в многоуровневые иерархии, нависавшие над каждым индивидом в виде могучих социальных систем. Сила личности стала зависеть от ее положения в этой структуре. Воины, рыцари и дворяне получали в этой зависимости мотивы и смыслы борьбы, жили своей причастностью к социальным группам и их идеалам.

Церковь стала во второй период истории посредником между людьми и детерминирующим их субъектом, выполняла роль потребителя и координатора духовной активности людей и тем самым восстанавливала функциональную структуру деятельности, придавая жизни смысл.

Но в результате произошедшей стабилизации жизни снизилась ее психологическая напряженность. Аскетизм и уход от мира уже не увлекали людей. В организованном обществе жизнь уже не ощущалась как страдание, а мир уже не укладывался в представление о чем-то низменном и грязном. Противопоставление бренного и идеального миров, бывшее основой религиозной идеологии, потеряло свою остроту и мотивирующую силу. Богатство церкви и монастырей дискредитировали дуализм земного и божественного. В итоге авторитет церкви и религиозность масс снизились.

Всплеск кризиса религиозности – эпоха Возрождения. Европа XV–XVI веков вновь устремляется к ценностям земного мира. На смену аскетизму и строгости старых икон приходят картины, увлекающие зрителей телесной красотой. Библейская тематика уже не мешает художникам отражать эротичность женщин и роскошь блюд. Поэты воспевают любовь и чувственность.

Кризис мироощущения выражается не только в искусстве, но и в изменении религиозных концепций. Николай Кузанский в XV в. и Жан Кальвин в XVI в. уводят образ Бога за пределы возможного воздействия на него людей, оставляя людей один на один с реальностью окружающего их мира[13]. Не взывать о помощи, а утверждаться в активной деятельности – вот принцип новой европейской психологии. Возросшая субъектность людей должна была утвердить себя в самостоятельной борьбе с реальностью.

Проблема опасного разрастания субъектных амбиций – основной сюжет трагедий В. Шекспира. Гамлет, Король Лир, Макбет и Ричард III – это сильные личности. Они имеют в руках рычаги власти. Но они стремятся подчинить мир своим личным замыслам и терпят в этом поражение. Герои трагедий погибают, противопоставив свою личную волю законам организованного мира.

Амбиции возросшей субъектности не могли быть реализованы в рамках не только жреческой мифологии, где люди управлялись природой, но и в мифологии военного сословия. Зависимость людей от Бога, от церкви и государственной идеологии делала их вторичными субъектами.

Но снижение роли военных конфликтов и развитие юридического регулирования жизни девальвируют значимость военного сословия. Князья и дворяне уступают место главного организатора социальной жизни торговцам, финансистам, экономистам. Народы западной Европы вступают в третий этап своей истории, в период мифологии “вайшья”.

В сословие “вайшья” у индусов входили ремесленники, торговцы, предприниматели. Начало господства третьего сословия в Европе – XVI–XVIII века, что отмечено эпохами Ренессанса, Реформации и буржуазных революций. На смену католицизму приходят буржуазная рациональность протестантизма и атеизм.

Любой кризис ухода прежнего мировоззрения вначале создает чувство глубокого пессимизма. Таким стал и XVI в., выразившийся в суровости позиций Ж. Кальвина. Удаление Бога за пределы доступности молитвам оставило европейцев без привычной поддержки сверху. Но в XVII в. Ф. Бекон, английский дворянин, уже увлеченный карьерой и финансовыми играми, выражает новый миф Европы – миф победы человеческого ума над силами природы, миф прогресса. Быть не тварью, объектом управления, а творцом – стало мотивом жизни европейцев. Не подчинение миру, а его активное преобразование стало новой идеей христианского мира.

Представители третьего сословия “вайшья” – торговцы, ремесленники, предприниматели не были мотивированы ощущением своей идеологической причастности к мифам военных аристократов. Наоборот, они ощущали отчужденность и от церкви, куда они входили в роли лишь паствы, и от государственной власти, которая опиралась не на торговцев и ремесленников, а на военное сословие.

Вместе с революциями и приходом к власти третьего сословия продолжалось изменение картины мира. Чувство ущемленности и невключенности в духовное пространство общества определило стремление третьего сословия не к государственным идеалам, а к личному самоутверждению. Противостояние “вайшья” с властью и идеологией отразилось в лозунгах “свободы личности” и “деидеологизации общества”.

Стремление в иной мир и стремление к самоутверждению на земле – это разные векторы мотивации. В новом мифе уже не Бог спасает страдающего человека, а люди сами подчиняют себе природу и создают условия для своего счастья. Пространственный градиент плохого и хорошего миров заменяется градиентом во времени, и стремление “в иной мир” сменяется стремлением к будущим успехам.

Образ идеального небесного мира потерял свою энергию, Но третье сословие увидело такой идеал в жизни богатых аристократов. Социальные иерархии создали новый мотив – движение вверх по их уровням. У “вайшья” чувство униженности развилось в стремление к самоутверждению и стало мотивом их жизни. Слова “весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот станет всем” выражали и ущемленность, и стремление приобрести величие, и способ общения с миром – его разрушение.

Новые позиции получают свое выражение в философских и научных концепциях. В них разворачивается драма смены базисной мифологии Европы. Декарт – последний “кшатрий” философии XVII века, дворянин, обучавшийся в католическом колледже, но живший затем в протестантских странах, в юности воевавший в армии и католиков, и протестантов, философ, книги которого сжигали и католики, и протестанты, а тело его после смерти долго не могло найти пристанища ни на одном из кладбищ.

Декарт – еще дуалист. Подобно Гераклиту и Платону, Декарт еще утверждает двойную природу человека. Но Декарт уже уравнивает дух и материю, выводит тело из-под детерминации его идеальным миром, дает телу его собственную физическую логику. Материальная основа жизни – это уже не отрицаемая низость, а механика рефлекторных процессов, обеспечивающих физиологию действий. Рефлекторная теория Декарта становится базисом научной психофизиологии последующих веков.

Возрастание индивидуальной субъектности подкрепляется изменением центра отсчета при построении картины мира. Новой позицией европейцев, выраженной Декартом, становится эгоцентризм. Если дух и определяет у Декарта логику мира, то это, прежде всего, – индивидуальный дух человека. Вначале Декарт, подобно Будде, подвергает сомнению реальность мира, но затем рационально выводит эту реальность из логики своего мышления. Даже реальность Бога утверждается Декартом, как наличие в сознании людей понятия о Боге. Весь мир разворачивается вокруг “cogito” индивида[14].

В переходные периоды перенапряжение сознания людей в распадающемся мире часто проявляется в отрицании реальности мира или в сомнении в этой реальности, в стремлении закрыть свое индивидуальное сознание, как особый мир. Согласно английской поговорке “мой дом – моя крепость”, индивиды стараются, как бы, приватизировать свои образы, отделяя их от внешнего мира глухой стеной отрицания. Р. Декарт, Д. Юм, Дж. Беркли и др. философы XVII-XVIII вв. выражали сомнение в отражении сознанием реальности мира и этим повторяли известный прием самозащиты принца Гаутамы, тоже отрицавшего реальность травмировавшего его мира.

Но такая позиция была присуща, скорее, хрупкому сознанию аристократов. Для активных борцов с реальностью такая позиция была не выгодна. Основным направлением изменения сознания в эпоху “вайшья” стала девальвация мира, его упрощение и ослабление до уровня субъектных возможностей человека.

Эгоцентризм стал характерной позицией европейцев. Базис эгоцентризма столетиями формировался у христиан через веру в подобие человека Богу. Уподобление образа Бога людям обеспечило не только их стремление к этому детерминирующему субъекту, но и рост амбиций личности. Соотнося себя с Богом, христиане утверждались в своей сверхъестественной природе, как единственные субъекты в наблюдаемом ими тварном мире. Изредка возникали и “еретические” концепции, где субъектность признавалась за всей реальностью окружающего людей мира (М. Экхарт в XIII-XIV вв. или Б. Спиноза в XVII в.). Но эти концепции оставались лишь одинокими попытками восстановить древнее мироощущение жреческой эпохи.

Психологическим мотивом, т.е. напряжением, побуждающим к девальвации мира, стало рассогласование между субъектными амбициями людей и мощью формирующей их реальности. Стараясь ощутить себя истинным организатором своей судьбы, человек уже не хотел видеть рядом с собой никакой детерминирующей его силы. Ни субъектность биосферы, ни субъектность Бога уже не сочетались с новыми амбициями европейцев.

Образ Бога и символы религии были объединительными символами государства. Воины не противостояли государству, в них сохранялась потребность принадлежать к социуму и зависеть от детерминирующих его высших сил. “Вайшья” же, разрушая давящий их социальный мир, и в церкви видели уже не столько спасение и защиту, сколько подавляющую силу, какую они видели и в государстве. Борьбу с обществом, нависавшим над личностью, идеологи “вайшья” распространили и на Бога. Воинственный и язвительный атеизм стал популярным движением третьего сословия.

Стержнем мировоззрения XVIII-XX в. стал материализм. Мир лишился и природной, и идеальной субъектности, а предстал лишь в виде материи – сырья для деятельности человека. Противоречие, выражавшееся ранее в дуализме, в раздвоении мира на покоряемый, предметный мир и порождающий, идеальный, субъектный мир, разрешилось очень своеобразно. Наука просто отказалась от любых размышлений о детерминации жизни. Факт создания природой человека как бы вовсе перестал существовать для мыслителей.

Однако, даже лишенный субъектности, природный мир был все еще огромен и мало пригоден для его покорения людьми. Серьезным препятствием для победы человека над природой оставалась целостность мира. Мир должен был расчлениться, рассыпаться на малые порции, каждая из которых была бы вполне доступна для амбиций “свободных” субъектов.

Теоретическое упрощение мира было достигнуто особым методологическим приемом – атомизмом. В атомизме реальность мира полностью не отрицается. Мир – это не воображение, не мираж. Но в логике атомизма, мир рассматривается как совокупность частиц. Основание природы сводится к ее элементам. В мироощущении “вайшья” человеку противостоит уже не непостижимая целостность мира, а лишь отдельные атомы, каждый из которых ничтожен в сравнении с человеком. Субъектность личности на фоне атомов возрастает почти безгранично.

Атомизм не был изобретением философов Нового времени. Но он был мифом третьего сословия. Одним из отцов атомизма был Демокрит. В отличие от Будды, Платона и Гераклита, аристократизм которых был шокирован тяжкой реальностью жизни, Демокрит получил в наследство от отца лишь крупную сумму денег. Потратив деньги на образование, Демокрит своим умом и упорством создал себе славу. Он был, по сути, одним из первых “вайшья” в философии.

“В отличие от Гераклита – “плачущего философа” Демокрит был известен как “смеющийся философ”. Сенека об этом пишет: “Каждый раз, как Гераклит выходил из дому и видел вокруг себя такое множество дурно живущих и дурно умирающих людей, он плакал, жалея всех… Демокрит же, как говорят, напротив, без смеха никогда не появлялся на людях: настолько несерьезным казалось ему все, что делалось всерьез”.[15]

Представив мир в виде потока мельчайших атомов, Демокрит получил этим психотерапевтический эффект. Реальность мира в атомизме как бы и не отрицается, но девальвируется настолько, что уже не стоит никаких переживаний. Мир теряет и свою субъектность, и свою значимость. Не уход в нирвану или иной мир спасает здесь от страданий. Спасает чувство превосходства человека над миром.

Не случайно философия Демокрита приобрела популярность именно в Новое время. Уверенность атомизма была необходима в стремлении к покорению мира. Философию Демокрита высоко ценил В.И. Ленин. Субъектное превосходство людей, выраженное в атомизме, снижало тревожность и возбуждало в массах уверенность в успехе разрушения и перестройки реальности.

Материализм и атомизм стали теоретической основой науки. Англия, отделенная от всего мира локальностью своего острова, стала родиной концепций, сводящих основание всех процессов к видимым, локальным, телесным формам. Вся сложность субъектности мира и человека сводится теперь к чему-то простому для наблюдения и понимания. В XVII в. И. Ньютон строит теорию физики, представляя мир в виде атомов. Т. Гоббс объясняет все психические процессы движениями тела. Отрицая реальность и мирового духа, и души человека, Гоббс утверждает в психологии материализм. Дж. Локк провозглашает отказ от анализа души и видит предмет психологии лишь в наблюдаемых явлениях сознания. В XVIII в. Д. Юм применяет в психологии технологию атомизма и исследует явления сознания как элементы и связи между ними – ассоциации. Еще один англичанин Д. Гартли объясняет ассоциации нервными рефлексами и вибрациями, что становится главной концепцией психологии XVIII–XX вв.

Таким образом, источники субъектности человека локализуются в тело. В стремлении бороться с миром и в страхе быть зависимыми от него люди спрятали все свои основания в самих себя. Теперь человек может двигаться “свободно”, разрушая и перестраивая окружающий мир по своей воле, не беспокоясь о том, что разрушает этим основы своей жизни.

Эгоцентризм европейцев и амбиции властвовать над миром подкрепляются еще одним мифом научного познания – сенсуализмом. Реальность мира признается только по мере ее доступности ощущениям людей. Все, что не охватывается чувствами человека, для сенсуалистов как бы не существует.

Наука провозгласила своим основанием разум и строгую рациональность исследований. Но в ее концепциях отразились мотивы, возникшие из бессознательного стремления “вайшья” к господству над миром. Атомизм, материализм, эгоцентризм, телесная локализация субъектности и признание в качестве реальности только той, что открыта ощущениям людей, стали принципами “познания” и природы, и самого человека. Сенсуализм отрицал реальность объектов, превышающих возможности их восприятия. Атомизм внушал веру в локальность источников мировых процессов. Поиск ответственной “ключевой точки” стал целью научных изысканий в разных сферах жизни. Даже в ХХ в. жизнь представлялась как продукт развертывания спор, клеток и др. локальных событий. Генезис организмов объяснялся не детерминирующей их логикой мирового субъекта, а строением молекул ДНК. Вера в возможность господства над природой путем овладения локальными “ключевыми точками” подкрепляла стремление человека к власти.

Природа организуется непрерывным движением глобальных процессов. Представлять это бесконечное, нелокальное, а для ограниченного восприятия якобы бесформенное движение большинству людей не по силам. Тем более, сложно пытаться управлять природой, ощущая ее целостность и безграничность. Поэтому люди стали подгонять картину мира под привычную схему построения ими вещей. Мир был представлен не в виде глобальных полей и непрерывных процессов, а в виде стабильных и доступных восприятию элементов и единиц.

Демокрит, Ньютон, Юм покоряют реальность путем ее расчленения. Расщепление стало методом освоения Вселенной. В подсознании ученых закрепился миф, что, разрушая атомы, они приближаются к их основанию, постигают сущность природы. В ХХ в. мечта о покорении мира воплотилась в физике, расщеплявшей материю на все более мелкие элементы. Физики ощущали себя на пороге открытия великих тайн Вселенной. Они постигали мир, раскалывая атомы на все более мелкие частицы, стараясь “поймать нейтрино за бороду”[16].

Ведет ли расщепление атомов к пониманию сущности природы? Но то, что это действие усиливает в людях чувство их субъектного величия, – бесспорно.

Методом расчленения природы и ее преобразования в картину устойчивых единиц стало измерение. Орудиями преобразования подвижных и целостных процессов в единицы стали меры. Единицы оформляются путем отнесения объектов и процессов к мерам. Обязательное качество мер – то, что все измеряемые качества и параметры фиксированы в мерах неподвижно, жестко. Именно фиксация величины превращала тот или иной предмет в меру. Метр, час, градус, фут, кулон, ампер, грамм, джоуль – все это жестко фиксированные величины. Измерение стало способом превращения процессов в устойчивые и доступные уму количества.

В принципе, единицами могут быть выбраны любые порции явлений, соответствующие мерам. Меры же, как орудия построения научной картины мира, подбираются людьми относительно произвольно. Поэтому измерение процессов и выражение их в виде устойчивых количеств стало компромиссом между объективной самопроизвольностью (субъектностью) мира и формирующей образ этого мира субъектностью людей. Через меры и единицы люди внесли формы своего сознания в картину мира. В научных теориях мир предстал в мерах и единицах, соответствующих умственной логике человечества.

Не случайно психология осталась за бортом строгого научного исследования мира. Несколько столетий психологи стремились походить на ученых, имитируя в своих работах измерение сознания, искали меры психического и старались представить психику в строгих количественных величинах. Но меры, как средство фиксации и превращения процессов в устойчивые объекты – это орудия обездвиживания образа объекта. Обездвижить мерами психику, деятельность и, тем более, душу так и не удалось. Попытки зафиксировать психику с помощью мер устраняли саму суть субъектности. Это и определило в психологии дилемму: либо измерять формы чего-то, не имеющего отношения к субъектности, либо оставаться за рамками “строгой науки”.

Расщепление и локализация – судьба не только исследуемых объектов, но и самого общества. Социальные системы в своем развитии как бы растаивают[17].

Родовые группы были связаны плотными зависимостями, где люди действовали сообща, подобно молекулам кристаллов. Когда родовые системы разрушались, индивиды включались в религиозно-идеологические объединения. В период военной идеологии покорение народов происходило как их включение в более сильную систему. Александр Македонский, Рим, Россия и др. стремились присоединить народы к своим расширяющимся империям. Именно в присоединении виделся смысл военной агрессии.

У “вайшья” принцип агрессии изменяется. Теперь, способ покорения и природы, и общества – не присоединение, а расщепление. В эпоху “вайшья” государственные структуры буквально раскалываются. Идет их расчленение, и территориальное, и экономическое, путем приватизации, и идеологическое, через противопоставление разных групп общества.

В России кризис военного сословия проходил в XIX веке. “Служить бы рад, прислуживаться тошно”. “И скучно, и грустно, и некому руку подать”. Эти фразы А.С. Грибоедова и М.Ю. Лермонтова выразили суть потери дворянами функций и смыслов жизни. Служить было уже нечему. Прежние социальные функции дворянства по завоеванию территорий были практически исчерпаны, наступал новый этап развития субъектности. Теряя свои функции в государстве, дворяне усиливали рефлексивность и перерождались в интеллигенцию, критично взиравшую на низкую духовность и прагматичность идущего к власти “вайшья”.

В пьесе “Вишневый сад” А.П. Чехов свел в одной проблемной ситуации позиции разных сословий. Отнимаемый “по суду” Вишневый сад – это отнимаемый “по суду истории” дворянский мир. И для самого Чехова, и для его героев Вишневый сад наполнен уходящей духовностью. Сад – это родовой очаг семьи, с ним связаны воспоминания героини о детстве, об умершем ребенке, о матери, о прошедшей жизни.

В кризисной ситуации дворяне, прежние хозяева сада, проявляют типичную для аристократов позицию психологического бегства от реальности. Гаев, подобно Будде или Декарту, уходит в “нирвану”, погружается в свое “я” и, по сути, перестает реагировать на остроту проблемы. Его сестра Раневская более открыто переживает боль потери имения, но от решения вопросов беспомощно убегает в свой идеальный мир, в мир любовных писем и мечтаний о Париже.

Студент Петр Трофимов – это переходная субъектная позиция. Он тоже не способен действовать в этом мире прагматически и тоже стремится отринуть от себя реальность. Но Трофимов не аристократ, и у него нет прошлого, как идеального мира, куда бы он ушел в своих воспоминаниях. Он проецирует идеальный мир в будущее: “Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед!”. Дуализм веры в спасение в ином мире сменяется здесь дуализмом стремления к “светлому будущему”, что предполагает веру в грядущее счастье.

Позиция Трофимова – это вариация мечтаний дворянина Ф. Бэкона о прогрессе человечества. Если вера в платоновский небесный мир мотивировала терпение, то миф о светлом будущем мотивировал и терпение, и активное конструирование реальности. Будущее создается как бы самим человеком. Миф о будущем организовывал мотивацию более высокой активности, чем пространственный дуализм Платона.

Но такая активность – это еще не индивидуальная субъектность “вайшья”. Светлое будущее может выступать и общей целью, может объединять людей в их причастности к обществу, как единому детерминирующему субъекту. Миф о будущем обеспечивал функциональную энергию идеологического типа. В России идея “светлого будущего” соответствовала коллективной субъектности и интеллигентов, и рабочих, выпадавших из родовой организации жизни. Миф о будущем привлекал индивидов, ущемленных лично, но привлекал именно причастностью к детерминирующему социальному субъекту.

На функциональной энергии образа “светлого будущего” организовался субъект-потребитель и координатор активности масс. Образ “светлого будущего” притягивал массы, как когда-то мотивировали людей биосферно-родовые функции, а затем – образ небесного мира. Функциональная сила детерминирующих систем передавалась субъектам-потребителям, принимавшим на себя роль медиумов, посредников между социальными массами и детерминирующими силами. В родовой системе векторы активности направлялись женщинами и жрецами, в религиозной системе – церковью, а в направленности на будущее – политическими партиями. Заняв место медиума, проводника к будущему, партия коммунистов стала потребителем, оценщиком и координатором деятельности, сконцентрировала на себе энергию общества.

Разрыв между красотой мечтаний о будущем и реальным ходом воплощения этих мечтаний в войнах и революциях приносил массу разочарований. Трофимов не случайно – “вечный студент”. Его мечты далеки от реальности жизни. Герой живет идеалами, отрицая окружающее, и не хочет “опошлять” красоту этих идеалов реальным действием.

Реальный “вайшья” в пьесе Чехова – Ермолай Лопахин. Он любит сад и его жителей, мечтает стать им равным. Изначально он унижен своим происхождением, и эта униженность, как градиент социального неравенства, дает ему мотив самоутверждения. Лопахин активен и предприимчив, и в итоге сад достается ему: “Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже на кухню… Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по Вишневому саду, как упадут на землю деревья!”. По типичной логике атомизма, Лопахин дробит сад на отдельные участки, каждый из которых посилен для обработки. Расчленение – типичный способ “вайшья” покорять субъектность природы.

Топор – это орудие покорения сада, орудие ремесленника, плотника, подчиняющего природу своему замыслу. Топор – это теоретическое орудие атомистов, разрушающих мир. Лишь подавив жизненность окружающих объектов можно уверенно ощутить себя их господином. “Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек… Тварь ли я дрожащая или право имею…” объясняет свои мотивы Родион Раскольников в романе Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”. Орудием его самоутверждения тоже оказывается топор. А способом утверждения своей личной силы – расчленение, убийство. Мотив “вайшья” реализуется путем разрушения объектов, лишения окружающих их субъектности. Обездушивание природы – путь “вайшья”, покоряющего мир.

Переход от военно-государственной жесткости общества к его промышленно-торговой организации изменил психологию женщин, энергия которых при переходе от родового к государственному типу общества подавлялась. В прежней военной структуре женщина играла, скорее, роль украшения или прислуги. Ее функции центра родовой семьи были разрушены, амбиции женщины на власть реализовывались лишь через интриги и соблазнение власть имущих. Но градиенты социального неравенства дали и женщинам энергию самоутверждения.

В эпоху “вайшья” женщины пытаются усилить свою значимость. Мифы самоутверждения и борьбы против социального неравенства возбуждают и в них стремление преодолеть прежние формы подавленности. Женщины начинают борьбу за равенство с мужчинами, включаются в политические процессы, стремятся занять место в руководстве социальными структурами. Но это уже не роль субъекта-потребителя, дававшая женщинам центральное место в организации родовых систем.

В новую эпоху центр социальной организации переместился от родовых процессов к процессам экономическим и политическим. Для реализации субъектных амбиций женщины стали принимать на себя функции и формы поведения, уподобляющие их мужчинам. Это создало противоречие между прежними, традиционными, именно женскими формами поведения и новыми, воспринимаемыми от мужчин стереотипами поведения и переживания. Эпоха “вайшья” развернула миф об освобождении женщин от их семейной роли, миф о необходимости их включения в производство, науку и общественную жизнь. Женщины-ученые, женщины-комиссары, депутаты, металлурги, летчицы и пулеметчицы стали героинями мифологии “вайшья”. За успехи в бизнесе и политике женщины стали платить изменением не только своей семейной роли, но и психологии, а порой и физиологии.

Семья в Новое время разрушается еще больше, чем в прежней государственной системе. В эпоху власти аристократов общество еще нуждалось в идеологическом и духовном воспитании личности. Такое воспитание давала семья. Поэтому при военном феодализме семейно-родовые структуры, хотя и контролировались государством, но еще сохраняли свою значимость. А в эпоху “вайшья” снижается зависимость общества от готовности личности служить идеалам государства и, следовательно, от качества воспитания личности в семье. Наоборот, люди, не получившие в детстве должного семейного тепла или ущемленные распадом отношений в родительской семье, с большей энергией включались в борьбу против “мира насилия”. “Гавроши”, “павлики морозовы” и “дети подземелья” стали символами и барабанщиками революций.

Энергия самоутверждения “вайшья” и стремление разрушить окружающий мир опирались на боль детской ущемленности, на желание отринуть прошлое, разорвать с ним. Но борьба с миром была не посильна одиночкам. “Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин – каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. А если в партию сгрудились малые – сдайся, враг, замри и ляг!”[18]. В эпоху “вайшья” формируются политические партии, союзы борцов, товарищества купцов, корпорации промышленников и другие объединения. Даже военные аристократы, теряя веру в идеалы государства, включаются в тайные и явные союзы: масонов, розенкрейцеров, мушкетеров, декабристов и пр. В официальных и товарищеских объединениях они, подобно “вайшья”, стараются изменить мир и ведут борьбу с властью.

В культуре народов, переживших эпоху “вайшья”, отложился особый этап формирования личности, характеризующийся даже в самых благополучных семьях противостоянием ребенка его родителям. В подростковом возрасте личность должна вырваться из под родительской опеки и начать самоутверждаться в социальном мире, включаясь в группы друзей, противостоящие окружающему обществу.

Основой социальной организации в эпоху “вайшья” становятся не религиозные и не государственные структуры, а экономические связи. “Вайшья” утверждают себя в мире чуждой им идеологии, и их социальная ущемленность мотивирует замену духовных ценностей ценностями материального владения. Мир “вайшья” – это мир материальных интересов, мир предметов и орудий производства. Орудия становятся объектом поклонения в новой мифологии.

Л.С. Выготский, вслед за Спинозой, Гегелем и Марксом, подчеркивал роль орудий в организации деятельности и личности. В эпоху “кшатриев” Платон выделял в душе высшие и низшие уровни и видел основание произвольности и сознательности личности в причастности верхнего уровня души к идеальному миру. Низший уровень души отличался стихийностью чувств и слабостью воли. В эпоху “вайшья” Л.С. Выготский тоже выделил высшие и низшие психические функции. Как и у Платона, высшие уровни психики отличаются от низших их произвольностью и подконтрольностью сознанию. Но у Выготского, основа произвольности и осознанности психических процессов – их орудийность. Орудия усиливают мощь человека в покорении природы. Они повышают и субъектную силу личности, овладевающей стихийными энергиями психики.

Культ духовных орудий и идеологических символов формировался в военно-религиозную эпоху. Мечи и щиты стали геральдической основой гербов аристократов. Крест, бывший в древности орудием казни, стал для христиан объектом поклонения и символом самопожертвования, принятия добровольного страдания “за грехи людей”. Как символ самоуничижения, крест стал и средством развития воли субъекта.

Переход от самопожертвования к самоутверждению изменил и функцию, и характер орудий. Особую значимость в социальной жизни “вайшья” приобрели деньги, как средство измерения количества труда, качества товара, как средство организации обменных процессов. Разрастание роли денег, как орудий в структурировании товарообмена стало одним из главных моментов формирования рынка труда и капитала.

В Новое время главным средством покорения природы стали механизмы. Природа безгранична, и ее покорение потребовало от людей безмерного расширения покоряющей ее силы. Это привело к беспрецедентному разрастанию роли орудий. В эпоху “вайшья” орудия из простого средства покорения природы превратились в базис организации общества.

Связывая людей с детерминирующей биосферой, механизмы более мощно, чем организмы, используют энергию ее движущего химического градиента, сжигая нефть, газ и уголь, не окисляемые организмами. Планета направляет активность всех жизненных процессов своими геохимическими напряжениями. Главное химическое напряжение биосферы – градиент между кислородом и органическими накоплениями, возникающими в ходе фотосинтеза. Напряжение “органика-кислород” обеспечивает энергию жизни, разряжаясь через дыхание и окисление веществ. Градиенты биосферы определяют энергетические точки, которые, как функциональные воронки, тянут к себе потоки жизненной активности. В XIX-XX веках машины вступили в более мощную связь с планетой, чем живые организмы, и превратились из помощников людей в управляющую ими силу. Механизмы стали играть ключевую роль субъектов-потребителей, посредников между активностью людей и энергетическими напряжениями биосферы.

С разрастанием технических систем, активность людей сконцентрировалась вокруг узлов биосферы, дающих энергию не организмам, а машинам. Главными социальными структурами стали корпорации, деятельность которых связана с созданием и обслуживанием техники, с очагами нефти и других источников энергии. Машины стали главными гетеротрофами, снимающими напряжение химических градиентов биосферы, заменив прежних субъектов потребителей в функции центров, концентрирующих энергию общества. Люди стали обслуживать эти огромные организмы, но не биологические, а технологические.

Логика функционирования машин кажется людям понятной, и через нее им “удобно объяснять” логику природы. И свое собственное формирование, и свою организованность люди стали объяснять не субъектной логикой природы, а “механизмами” развития. В научных концепциях исчезли проблемы субъектности, и в понимании функционирования машин, и в природе. Механику не интересовала ни субъектность жизни, ни логика ее происхождения. Исследователям были видны лишь детали и их связи. Именно в элементах и связях наука стремилась увидеть основу мира. Разложив мир на атомы и молекулы, теоретики через соединение атомов и молекул объясняли затем все, включая и процессы жизни.

Механицизм стал принципом мышления XVII-XX веков. Культ орудий приобрел в мифологии “вайшья” безграничные и парадоксальные формы. Родился новый идеальный образ, через сравнение с которым ученые стали понимать и мир, и самого человека. Этим образом стал не Бог, не природа, а машина. Основой научных концепций о природе человека стала рефлекторная теория, технически объясняющая работу живых тел.

В древности человек выражал свою связь с природой через миф о превращении людей в животных, представляя себя подобием птиц и зверей. В мифах технической эпохи выражается родство людей с механизмами. Киборги и биороботы – образы новой родовой общности людей. Машины стали семьей человека. На смену христианской истории о Спасителе в ХХ веке пришло “Евангелие от Терминатора”, где в образе Спасителя мира, добровольно принимающего смерть ради человечества, предстает не посланец Бога, а робот, “новый Христос”, созданный самим человеком[19].

Что же произошло с личностью в эпоху “вайшья”? Интериоризация субъектности усилила мотивы произвольности индивидов. Стремясь выстраивать деятельность по индивидуальным траекториям, “вайшья” выдвинули в качестве главных ценностей “личность”, “творчество” и “свободу”. Казалось, что мир вступает в эпоху максимального развития субъектности людей.

Но мотивы самоутверждения, наполнявшие энергией борьбы предпринимателей и авантюристов, могли реализоваться лишь в периоды дестабилизации и реформирования общества. После амбициозного штурма природы, революций и мечтаний людей о господстве над миром человечество переходит к новому типу жизнедеятельности. Роль субъектов – организаторов деятельности принимают на себя не индивиды, а техногенные корпорации, функции которых жестко определяются рынком.