Конец Пендрагонов

Отец Браун не был расположен к приключениям. Недавно он занедужил от переутомления, а когда начал поправляться, его друг Фламбо взял священника в круиз на маленькой яхте за компанию с Сесилом Фэншоу, молодым корнуоллским сквайром и большим любителем местных прибрежных пейзажей. Но отец Браун был еще довольно слаб. Плавание не слишком радовало его, и, хотя он не принадлежал к нытикам или ворчунам, но пока что не мог подняться выше вежливой терпимости по отношению к своим спутникам. Когда они восхваляли рваные облака на фоне пурпурного заката или зазубренные вулканические скалы, он учтиво соглашался с ними. Когда Фламбо указал на утес, похожий на дракона, он кивнул, а когда Фэншоу еще более восторженно указал на скалу, напоминавшую фигуру Мерлина, он жестом выразил свое согласие. Когда Фламбо поинтересовался, уместно ли назвать скалистые ворота над петляющей рекой вратами в Сказочную страну, он ответил «да, разумеется». Он выслушивал важные вещи и банальности с одинаково бесстрастной сосредоточенностью. Он слышал, что скалистый берег грозит смертью для всех моряков, кроме самых бдительных, и слышал о том, что корабельная кошка недавно заснула. Он слышал, что Фламбо никак не может найти свой мундштук, и слышал, как штурман произнес присказку: «Смотришь в оба – будешь дома, раз моргнет – ко дну пойдет». Он слышал, как Фламбо сказал Фэншоу, что это, без сомнения, призыв быть бдительнее и держать глаза открытыми. Он слышал, как Фэншоу ответил Фламбо, что на самом деле это означает совсем не то, что кажется: когда штурман видит по обе стороны от себя два береговых огня, один рядом, а другой в отдалении, значит, судно идет по верному фарватеру. Но если один огонь скрывается за другим, то судно идет на скалы. Фэншоу добавил, что его романтическая земля изобилует такими побасенками и причудливыми идиомами. Он даже сравнил этот уголок Корнуолла с Девонширом в качестве претендента на лавры мореходного искусства елизаветинской эпохи. Эти бухты и островки взращивали капитанов, по сравнению с которыми сам Фрэнсис Дрейк показался бы сухопутной крысой.

Отец Браун слышал, как Фламбо рассмеялся и спросил, не означает ли старинный моряцкий клич «на запад, хей‑хо!», что на самом деле все девонширцы хотели бы переселиться в Корнуолл. Фэншоу ответил, что над этим не стоит шутить, и корнуоллские капитаны не только были героями, но и не утратили своей славы. Даже сейчас они находятся недалеко от того места, где живет вышедший в отставку старый адмирал, покрытый шрамами во многих славных и опасных походах; в юности он открыл последнюю неизвестную группу из восьми тихоокеанских островов, нанесенную на карту мира. Сам Сесил Фэншоу принадлежал к тому типу людей, которым свойственна простодушная, но располагающая к себе восторженность. Он был очень молодым человеком, светловолосым, с энергичным лицом и здоровым румянцем на щеках, отличавшимся мальчишеской бравадой на словах, но почти девичьим изяществом в манерах и движениях. Широкие плечи, черные брови и самодовольные мушкетерские манеры Фламбо составляли разительный контраст с его собеседником.

Браун слышал и видел все, что творилось вокруг, но чувствовал себя усталым путником, слушающим перестук железнодорожных колес, или больным, разглядывающим узор на обоях комнаты. Невозможно предсказать подъемы и спады настроения выздоравливающего человека, но подавленное состояние отца Брауна во многом было связано с его непривычностью к морским прогулкам. Когда речное устье сузилось, словно бутылочное горлышко, волны успокоились, а воздух потеплел и наполнился запахами земли, он как будто проснулся и стал с детским любопытством глядеть по сторонам. Они приплыли сюда вскоре после заката, когда воздух и вода еще хранили остатки дневного света, но земля вместе со всем, что растет на ней, казалась почти черной. Однако этот вечер был совершенно необычным. В атмосфере разлилась та редкостная благодать, когда мутное стекло, отделяющее нас от Природы, как будто растворяется, и даже сумерки выглядят более светлыми, чем самые яркие краски в облачные дни. Утоптанные земляные насыпи на берегах реки и торфяные пятна в прудах не удручали взор своей серостью, но сияли жженой умброй, а темный лес, колеблемый ветром, не был подернут обычной синеватой дымкой расстояния, а казался слитной колышущейся массой фиолетовых соцветий. Магическая прозрачность воздуха и насыщенность вечерних оттенков тем сильнее действовали на медленно оживающие чувства Брауна, что в самой форме ландшафта было нечто романтическое и даже таинственное.

Река была еще достаточно широкой и глубокой для прогулочной яхты, но изгибы местности указывали на предстоящее сужение. Лес по обоим берегам подступал все ближе; кроны деревьев постепенно смыкались над водой, и судно как будто проплывало из романтической долины через сказочную лощину в таинственный тоннель. Но кроме природных красот, вокруг было мало пищи для пробудившегося интереса отца Брауна. Он не видел людей, если не считать каких‑то цыган, бредущих вдоль берега, с ивовыми прутьями и вязанками хвороста, собранного в лесу, да темноволосой девушки с непокрытой головой, управлявшейся с веслом в маленьком челноке. В последнем зрелище не было ничего необычного, хотя в таких укромных местах оно встречалось еще редко. Если отец Браун и придал какое‑то значение увиденному, то, несомненно, забыл о нем за следующим изгибом реки, когда взорам путников открылось нечто необычное.

Зеркало воды расширилось и разделилось надвое, прорезанное темным клином продолговатого лесистого острова. При той скорости, с которой они двигались, остров был похож на огромный корабль, приближающийся к ним. То был корабль с очень высоким носом – или, точнее, с очень высокой трубой – потому что на ближайшем мысу стоял очень странный дом, непохожий на все, что им когда‑либо приходилось видеть. Он был не особенно высоким, но, принимая во внимание его ширину, не мог называться иначе как башней. Эта башня была целиком построена из дерева, причем самым беспорядочным и причудливым образом. Некоторые брусья из прочного, выдержанного дуба чередовались со свежеотструганными дубовыми досками, а белые сосновые балки соседствовали с гораздо большим количеством той же сосны, густо покрытой черным варом. Эти черные балки выпирали и перекрещивались под разными углами, создавая впечатление пестрой составной головоломки. Несколько окон с разноцветными стеклами были забраны чугунными решетками в старомодном, но изысканном стиле. Путешественники смотрели на это сооружение с парадоксальным ощущением, которое возникает у человека, когда он видит нечто знакомое и вместе с тем уверен, что это нечто совершенно иное.

Даже пребывая в замешательстве, отец Браун не забывал анализировать свое состояние. Он пришел к выводу, что необычность башни состояла в том, что знакомая форма была изготовлена из несообразного материала, как если бы человек вдруг увидел цилиндр, сделанный из олова, или сюртук из клетчатой шотландской ткани. Он был уверен, что где‑то видел разноцветные балки, уложенные таким образом, но в более скромных архитектурных пропорциях. В следующее мгновение он увидел за темными деревьями какой‑то силуэт и рассмеялся, потому что узнал все, что хотел знать. Через просвет в листве на мгновение возник один из тех старинных деревянных домов, облицованных черными балками, какие до сих пор встречаются в Англии, но большинству из нас доводилось видеть их лишь в какой‑нибудь постановке под названием «Старый Лондон» или «Шекспировская Англия». Священник успел заметить, что, несмотря на старомодный вид, это был комфортабельный и ухоженный сельский дом с цветочными клумбами перед фасадом. Он ничем не напоминал диковинную разномастную башню, которая казалась построенной из его отходов.

– Это еще что такое? – поинтересовался Фламбо, по‑прежнему смотревший на башню.

– Ага! – торжествующим тоном воскликнул Фэншоу, поблескивая глазами. – Готов поспорить, раньше вы не видели ничего подобного! Поэтому я и привез вас сюда, друг мой. Теперь вы увидите, преувеличивал ли я, когда рассказывал о моряках из Корнуолла. Эта усадьба принадлежит старому Пендрагону, которого мы все зовем Адмиралом, хотя он вышел в отставку, так и не дослужившись до адмирала. Дух Уолтера Рэли и Хоукинса живет в памяти девонширцев, но Пендрагоны – это живая легенда. Если бы королева Елизавета восстала из мертвых и поднялась по этой реке на позолоченной барке, она бы встретила в доме Адмирала точно такой же прием, к которому привыкла у себя, вплоть до каждого уголка и оконной створки, от каждой стенной панели до каждой тарелки на стене. И она поговорила бы с английским капитаном, который до сих пор горит неукротимым желанием открывать новые земли, плавая на легких и непрочных судах, – точно так же, как в то время, когда она ужинала с Дрейком.

– Она бы обнаружила в саду нечто подозрительное, что не порадовало бы ее классический вкус, – заметил отец Браун. – Елизаветинская домашняя архитектура по‑своему очаровательна, но башни противоречат самой ее природе.

– Тем не менее это самая романтичная часть усадьбы, и она имеет прямое отношение к елизаветинской эпохе, – отозвался Фэншоу. – Башня была построена Пендрагонами во времена войн с Испанией, и хотя с тех пор она нуждалась в ремонте и даже в перестройке по другой причине, ее каждый раз воссоздавали в прежнем виде. По преданию, супруга сэра Питера Пендрагона построила башню в таком месте и такой высоты, чтобы с вершины можно было видеть угол побережья, где суда поворачивают в устье реки. Она хотела первой увидеть корабль своего мужа, возвращавшийся домой из Испанского Мэйна.

– Вы упомянули о перестройке по другой причине, – сказал отец Браун. – Что это за причина?

– О, это тоже странная история, – с видимым удовольствием ответил молодой сквайр. – Вы попали в страну старинных легенд. Здесь был и король Артур, и Мерлин, а до них – дивный народ Фаэри. История гласит, что сэр Питер Пендрагон, увы, обладавший некими пиратскими наклонностями наряду с выдающимися мореходными достоинствами, вез домой трех испанских джентльменов, находившихся у него в почетном плену, намереваясь представить их ко двору Елизаветы. Но он обладал вспыльчивым и буйным характером и как‑то, повздорив с одним из испанцев, схватил беднягу за горло и, случайно или умышленно, бросил его в море. Второй испанец, брат первого, сразу же обнажил шпагу и бросился на Пендрагона. После короткой, но яростной схватки, в которой оба получили по три ранения, Пендрагон пронзил его своим клинком, и второй испанец тоже отдал Богу душу. В это время корабль уже повернул в устье реки и находился поблизости от мелководья. Третий испанец прыгнул за борт, поплыл к берегу и вскоре достиг такого места, где можно было стоять по пояс в воде. Повернувшись лицом к кораблю и воздев руки над головой, словно пророк, призывающий гнев небесный на город грешников, он обратился к Пендрагону ужасным и пронзительным голосом. Он сказал, что еще жив и будет жить вечно и что в течение многих поколений потомки рода Пендрагонов не увидят его, но будут знать по вполне определенным признакам, что его месть по‑прежнему жива. С этими словами он нырнул под набежавшую волну и либо утонул, либо проплыл под водой так далеко, что с тех пор его никто не видел.