Часть первая 4 page. Отправились они на курорт в Гризон

Отправились они на курорт в Гризон. О нем Аннета сохранила чудесное воспоминание, была там давнымдавно – прелесть какая гостиница, совсем простая, а вокруг умиротворяющие душу пейзажи в пасторальном стиле, от всего веет старой Швейцарией. Правда, за несколько лет все изменилось.

Появился рой гостиниц. Возник целый городок вычурных отелей. В луга врезались автомобильные дороги, а в лесах слышно было лязганье трамвая. Аннете хотелось бежать. Но ведь они целые сутки проторчали в душном вагоне, утомились; не знали, куда теперь поехать; хотелось одного – вытянуться, лежать не двигаясь: хоть и все здесь изменилось, зато воздух по-прежнему был чист, словно хрусталь, и Сильвия лакомилась им, как лакомилась мороженым, которое слизывала из стаканчика, стоя у тележки продавца среди гомона парижских улиц. Решили так: останутся на несколько дней, пока не спадет жара. А потом привыкли. И нашли, что тут хорошо.

Сезон был оживленный. Посмотреть игру в теннис слеталась неугомонная молодежь разных национальностей. Устраивались вечера с танцами, спектакли. Жужжащий улей бездельничал, флиртовал, щеголял. Анне га обошлась бы без этого. Но Сильвия веселилась от всей души, сияла от удовольствия, и это передалось Аннете. Настроение у сестер было отличное, и не хотелось отказываться от развлечений, до которых так падка молодежь.

Были они молоды, веселы, каждая была по-своему привлекательна, и их сразу окружили поклонники. Анкета похорошела. Спортивные игры на воздухе подчеркивали ее прелесть. Она была прекрасно сложена, сильна, любила ходить, увлекалась спортом, была блестящей партнершей в теннисе – верный глаз, сильные ноги, проворные руки, молниеносные ответные удары. Обычно жесты ее были скупы, но в нужную минуту она горячилась, и ее отдачи ошеломляли. Сильвия приходила в восторг, хлопала в ладоши, когда видела прыжки Аннеты, гордилась сестрой. Она восхищалась искренне – ведь в этой области она даже не пыталась состязаться с ней: хрупкая парижанка не была создана для спортивных игр, да они и мало ее привлекали – столько надо было двигаться! Она находила, что куда приятнее – и, главное, благоразумнее, – оставаться зрительницей. Времени она даром не теряла.

Она создала вокруг себя кружок придворных и царила там с такою непринужденностью, будто только это и делала всю жизнь. Лисичка переняла у молодых светских дам, за которыми наблюдала, высокомерие, жеманство и все, что легко заимствовать. На вид – недотрога, очаровательная рассеянность, а ушки на макушке: ничто не ускользало от ее внимания. Но лучшей ее моделью по-прежнему оставалась Аннета. Чутье у нее было верное, и она умела не только перенимать многие и многие мелочи, но, перенимая, придавать им блеск, чуть видоизменяя и даже иногда доводя их до противоположности – о, только чтобы показать, как изысканно такое пустячное отступление от светских правил! Она была неглупа и никогда не выходила за пределы той области, где чувствовала под ногами твердую почву. Ее манеры, поведение, тон были просто безукоризненны. Благовоспитанная девица с изысканной оригинальностью речи и манер, Аннета не могла удержаться от смеха, слушая, как сестра с очаровательной самоуверенностью выкладывает перед своими поклонниками сведения, обрывками которых она накануне ее напичкала. Сильвия хитро ей подмигивала: не стоит углублять беседу. Несмотря на ум и хорошую память, Сильвия могла нечаянно попасть впросак, но она не допускала этого, бдительно следила за своими границами. К тому же она умела выбирать партнеров.

Почти всех их, молодых спортсменов-иностранцев, – англосаксов, румын, – гораздо больше коробили ошибки в игре, чем ошибки в языке. Любимцем женского кружка был один итальянец. Он носил звонкую фамилию, был отпрыском старинного ломбардского рода (род угас давным-давно, но ведь фамилия не исчезает); он принадлежал к тому типу, который так часто встречается среди золотой молодежи Апеннинского полуострова и для которого характерны не столько национальные черты, сколько черты эпохи: в нем видишь любопытную помесь американца с Пятой авеню и итальянца-кондотьера XV века, что, в общем, иногда придает внешности величавость (величавость оперного артиста). Туллио, красивый малый, высокий, статный, хорошо сложенный, с пламенным взглядом, круглой головой и бритым лицом, жгучий брюнет с крупным, хищным носом, раздувающимися ноздрями и тяжелой челюстью, ходил мягкой походкой, расправив плечи. Надменность, заискивающая учтивость и грубость – все это смешалось в его манерах. В общем, мужчина неотразимый. Женские сердца падали к его ногам – наклоняйся и подбирай. Но он не давал себе труда наклоняться. Он ждал, чтобы сердца эти ему поднесли.

Вероятно, именно потому, что Аннета не предложила ему своего сердца, Туллио и остановил на ней свой выбор. Он – первоклассный теннисист – оценил физические качества сильной девушки, а разговаривая с нею, узнал, что она вообще любит спорт; их вкусы сходились – верховой ездой, греблей Аннета увлекалась до страсти, которую она вносила во все свои поступки.

Он крупным своим носом почуял, что избыток энергии переполняет девичье тело, и возжелал им овладеть. Аннета, угадав его намерения, была и пленена и оскорблена. Силы плоти, стесненные годами полузатворнической жизни, пробуждались в пламени чудесного лета, в кругу молодежи, помышлявшей лишь об удовольствиях, в азарте спортивных игр. Последние недели, проведенные с Сильвией, их вольные беседы, какая-то безграничная нежность, переполнявшая Аннету, – все это повергало в смятение и тело ее и душу, которые она сама так плохо, так мало знала. Ненадежно был защищен ее дом от налета страстей. Аннета впервые ощутила, что такое острота чувственного влечения. Стыд, возмущение охватили ее, будто она получила пощечину. Но влечение не стало от этого меньше. Надо было бежать, она же гордо шла вперед с холодным видом и трепещущим сердцем. А он прикрывал свое вожделение безукоризненной почтительностью, стал еще обаятельнее и увлекся еще сильнее, когда увидел, что она поняла его, что она противится ему. И вот начался другой матч, поиному азартный! Они бросили друг другу дерзкий вызов, они вступили в ожесточенное единоборство, хотя никто этого не замечал. Когда он и учтиво и властно склонялся перед нею и целовал ей руку, когда она улыбалась ему надменно и обольстительно, – она читала в его глазах:

«Ты будешь моей».

И ее сомкнутые губы отвечали:

«Никогда!»

Зорким взглядом следила Сильвия за поединком, она забавлялась, но горела желанием принять в нем участие. Какое участие? Право, она и сама не знала. Ну" просто хотелось поразвлечься и, конечно, – само собой разумеется, – выручить Аннету. Он – прелесть. Аннета – тоже прелесть. Как красит ее сильное чувство! Какая испепеляющая гордость! Бычок, готовый ринуться в бой; то вдруг зальют ее щеки волны румянца, то отхлынут, и Сильвия словно видела, как они пробегают по всему ее телу, будто дрожь... А мужчина с головой ушел в игру...

«Ничего не выйдет, мой мальчик, – твоей она не будет, да, да, не будет, если не захочет!.. А может быть, хочет? Или не хочет? Решайся, Аннета! Он увлечен. Добивай его! Глупышка! Не знает, как... Хорошо, мы ей поможем...»

Похвалы, которые Сильвия расточала Аннете, сблизили ее с Туллио. Они вдвоем восхищались ею. Итальянец был бесспорно влюблен в Аннету. Сильвия сияла и, сверкая глазами, все больше входила в роль. Она искусно расхваливала Аннету и не менее искусно пускала в ход свои чары и уже не могла остановиться. Напрасно она уговаривала себя:

«Теперь угомонимся. Довольно. Слишком далеко зашли...»

Все было тщетно; оставалось одно: предоставить им свободу действия...

Это было презабавно! И, конечно, этот болван тотчас воспламенился. До чего же глупы мужчины! Он воображал, что с ним любезны из-за его прекрасных глаз... Правда, глаза у него были прекрасные... Как же он теперь поступит? Рыбешка мечется между двумя крючками. Уж не хочет ли он проглотить обеих сразу? На что он решится? «А ну, приятель, выбирай!»

Она ничего не делала, чтобы облегчить ему выбор, она стушевывалась перед Аннетой. Аннета-перед ней. Но Аннета инстинктивно удвоила усилия, чтобы затмить Сильвию. Сестры нежно любили друг друга. Сильвия гордилась, что Аннету расхваливают, Аннета гордилась тем, какое впечатление производит Сильвия. Они советовались друг с другом. Следили, чтобы у каждой был туалет к лицу. Умело, по контрасту, выделяли лучшее во внешности друг друга. На вечерах в гостинице привлекали всеобщие взоры. Но эти взоры невольно разжигали соперничество между ними. И хоть они запрещали себе это, но во время танцев одна сестра невольно оценивала успех, которым пользовалась другая. Особенно у того, кто, право, занимал их мысли теперь гораздо больше, чем им хотелось... Он стал занимать их мысли гораздо больше с тех пор, как сам перестал понимать, которая же больше занимает его мысли. У Аннеты портилось настроение, когда она видела, как Туллио увивается вокруг сестры. Обе прекрасно танцевали, каждая в своем стиле. Аннета старалась утвердить свое превосходство. И, конечно, танцевала лучше – на взгляд знатоков. Но Сильвия держалась непринужденней, танцевала с большим увлечением, а когда она поняла намерение Аннеты, то стала просто неотразимой. И Туллио не устоял. Аннета увидела, что покинута, и ей было больно. В одну прекрасную летнюю ночь Туллио протанцевал несколько раз подряд с Сильвией, а потом оба вышли, болтая и смеясь. Аннета не владела собой. Она тоже вышла из зала. Она не решилась пойти следом за ними и попыталась разглядеть их из окна галереи, выходившей в сад; и она увидела их; увидела, что они идут по аллее, прижавшись друг к другу, что они целуются.

Но это не так огорчило ее, как то, что случилось потом. Аннета поднялась в свою комнату и села, не зажигая света; внезапно к ней вбежала радостная Сильвия, разахалась, увидев, что сестра сидит одна в потемках, принялась гладить ей руки, чмокать в щеки; как всегда, наговорила уйму всяких милых пустячков; когда же Аннета, сказав, что ей пришлось уйти, потому что у нее вдруг началась мигрень, спросила сестру, как прошел вечер и гуляла ли она с Туллио, Сильвия с невинным видом ответила, что не гуляла, что понятия не имеет, куда делся Туллио, что вообще Туллио ей надоел, к тому же она не любит слишком красивых мужчин, а он еще и фатоват, да и смугловат... И она стала укладываться спать, напевая вальс.

Аннета не сомкнула глаз. Сильвия спала отлично. Она и не подозревала о буре, которую сама же вызвала. Аннета очутилась во власти демонов, сорвавшихся с цепи. Все, что произошло, было катастрофой. Катастрофой вдвойне. Сильвия стала ее соперницей. И Сильвия ей лгала. Любимая ее Сильвия! Сильвия-радость ее, надежда!.. Все рухнуло. Она больше не может ее любить... Не может любить? Но разве может, разве может она не любить ее? О, как внедрилась в нее эта любовь, сильнее, чем она думала! Но разве можно любить то, что презираешь? Ах да, предательство Сильвии еще не все! Что-то еще случилось... «Что-то еще... еще... Но что же это такое?»

А! Тут замешан человек, которого Аннета не уважала, которого Аннета не любила и которого теперь любит. Любит? Нет! Которого хочет покорить.

Гордость и ревность терзали ее, требовали, чтобы она пленила его, чтобы вырвала из рук другой, а главное, чтобы не позволила той, другой, вырвать его из ее рук... (Другая – вот чем стала Сильвия для Аннеты!).

И часа не спала Аннета в ту ночь. Простыни жгли кожу. А с соседней кровати доносилось легкое посапывание – там спали сном невинности.

Когда утром они очутились лицом к лицу, Сильвия сразу увидела, что все изменилось, но она не поняла, что же произошло. Аннета, с кругами под глазами, бледная, суровая, надменная, но до странности похорошевшая (и похорошевшая и подурневшая – будто на призыв вдруг поднялись все затаенные ее силы). Аннета, в броне гордости, холодная, враждебная, замкнутая, посмотрела на Сильвию, послушала, как та болтает, по обыкновению, о всяких пустяках, невнятно поздоровалась и вышла из комнаты... Сильвия запнулась на полуслове и тоже вышла, не сводя глаз с Аннеты, спускавшейся по лестнице.

Она все поняла. Аннета увидела Туллио, сидевшего в холле, и направилась прямо к нему. Он тоже понял, что положение изменилось. Она села рядом с ним. Заговорила о вещах, самых незначительных.

Высоко держа голову, полная презрения, Аннета смотрела в одну точку и старалась не встречаться с ним взглядом. Но у него не было сомнения: ее взгляд стремился к нему. Словно избегая слишком яркого света, ее глаза, полузакрытые голубоватыми веками, спрашивали:

«Хочешь, чтобы я была твоей?»

А он рассматривал свои ногти, с самодовольным видом говорил какие-то глупости и, поглядывая, как кот, на ее тело, на упругие груди, допытывался:

«Ты ведь тоже этого хочешь?»

«Я хочу, чтобы хотел ты», – был ответ.

Сильвия не колебалась. Покружила по холлу, подошла и села между Аннетой и Туллио. Аннета была возмущена, взгляд выдал ее – один взгляд: его было достаточно. Она посмотрела на сестру в упор, и Сильвия прочла в ее взгляде презрение. Она прищурила глаза и прикинулась, будто ничего не заметила, но ощетинилась, как кошка, через которую пропустили электрический ток: она улыбалась, а готова была кусаться. Начался поединок – поединок втроем, притворно любезный. Сильвия, казалось, перестала существовать для сестры: Аннета не обращала внимания на ее слова, разговаривала через голову с Туллио, который чувствовал себя неловко; а если старшей сестре все-таки приходилось выслушивать младшую, потому что та трещала без умолку, Аннета улыбкой или ироническим замечанием подчеркивала погрешности языка, которыми еще пестрила речь Сильвии (лисичке пока не удалось выполоть их из своего лексикона).

Сильвия была смертельно оскорблена и видела в Аннете уже не сестру, а соперницу; она думала:

«Подожди, ты у меня попляшешь».

Приподняв губу, она оскалила клычки:

«Око за око, зуб за зуб... Нет, два ока за око...»

И ринулась в бой.

Как неосторожна была Аннета! Чувство собственного достоинства не обременяло Сильвию: всякое оружие было для нее приемлемо – лишь бы выиграть. Аннета, закованная в латы гордости, сочла бы себя униженной, если б Туллио заметил даже намек на ее чувство. Сильвию же не стесняли такие мелочи; пусть кавалер увидит, как они состязаются: это ему польстит.

«Что же ты предпочитаешь? Нравится ли тебе великолепное презрение, или нравится, чтобы тобой восхищались?..»

Она знала: мужчина – животное тщеславное. Туллио был падок на лесть.

Сильвия на нее не скупилась. С простодушным, спокойным бесстыдством плутовка расхваливала совершенства молодого курортного Гаттамелаты: его фигуру, ум и одежду. Одежду главным образом – она угадала, что ею он дорожит больше всего. А он обожал похвалу. Разумеется, он сам знал, что красив, ну, а громкое имя отчасти заменяло ум. Но вот костюм был его собственным творением, и он не мог равнодушно отнестись к одобрению всеведущей парижанки. Сильвия, глядя на него взглядом знатока, посмеивалась про себя над его простоватым вкусом и любовью к ярким сочетаниям, а восхищалась всем – с головы до пят. Аннета сгорала от стыда и гнева – сестра хитрила так явно, что она спрашивала себя:

«Как он переносит все это?»

А он переносил отлично. Туллио упивался лестью. Сильвия, осматривая его сверху донизу, перешла от оранжевого галстука к лиловому поясу, к зеленым в золотистую полоску носкам и тут сделала передышку: у нее были свои соображения! Восторгаясь изяществом ног Туллио (он ими очень гордился), она выставила свои прехорошенькие ножки. Шаловливо и кокетливо приблизила она их к ногам Туллио, стала сравнивать, приоткрывая свои до колен. Потом повернулась к Аннете, откинувшейся на качалке с презрительным видом, и произнесла с чарующей улыбкой:

– Душечка, а ну-ка покажи свои ножки! И рывком подняла подол ее платья – показались топорные лодыжки бочонком, сильные, но не изящные ноги. Только на две секунды. Аннета вырвалась из коварных коготков, и они, вполне довольные собой, спрягались. Туллио все видел...

На этом Сильвия не успокоилась. Все утро она изощрялась в сравнениях, делала их как бы нечаянно, но они были не в пользу Аннеты. Будто взывая к утонченному вкусу Туллио, она то и дело просила его взглянуть на воротничок, блузку или шарфик, привлекала его снимание к тому, что у нее было всего красивее, а у Аннеты – всего хуже. Аннета дрожала и с непроницаемым видом еле сдерживалась, чтобы не задушить ее. Сильвия, как всегда обворожительная, между двумя предательскими выходками прижимала пальчики к губам и посылала Аннете воздушный поцелуй. Но временами молнии их взглядов скрещивались.

(Аннета). «Презираю тебя!»

(Сильвия). «Возможно. Но любит он меня!»

«Нет! Нет!» – возмущалась Аннета.

«Да! Да!» – твердила Сильвия.

Они переглядывались с недобрым задором.

Аннета не в силах была долго скрывать неприязнь под улыбкой, как змею под цветами. Еще немного – и она закричала бы. Внезапно она покинула поле битвы. Ушла с высоко поднятой головой, напоследок бросив на Сильвию взгляд-вызов. Насмешливые глаза Сильвии ответили:

«Поживем – увидим».

Битва продолжалась на другой день и во все последующие дни под взглядами забавлявшейся публики: вся гостиница заметила, что сестры ведут борьбу, и досужие язвительные глаза подстерегали их; заключались пари.

Соперницы были так поглощены своей игрой, что не обращали внимания на игру других.

Дело в том, что для них это уже не было игрой. Сильвия тоже увлеклась серьезно. Какая-то злая сила смущала сестер, возбуждала их чувственность. Туллио, гордый своей победой, не прилагал никаких усилий, чтобы разжечь огонь. Он действительно был красив, неглуп, и он сам горел страстью, которую разжег; стоило быть завоеванным. Он-то хорошо это знал.

По вечерам сестры-соперницы встречались у себя в комнате. Они ненавидели друг друга. Однако притворялись, будто не знают об этом. Их кровати стояли рядышком, бок о бок, и быть рядом по ночам стало бы невыносимо, если бы они все сказали друг другу; не избежали бы они и публичной огласки, которой боялись. Они устраивались так: выходили и входили в разное время, больше не разговаривали, притворяясь, будто не видят друг друга, ну, а если это было просто невозможно, холодно произносили: «доброе утро», «добрый вечер», словно ничего и не произошло. Всего честней, всего разумней было бы объясниться. Но они не хотели. Не могли. Если страсть овладела женщиной, не может быть и речи о честности; о рассудке – тем более.

Страсть стала для Аннеты отравой. Поцелуй, который однажды вечером на повороте аллеи Туллио, пользуясь своей властью, насильно запечатлел на губах гордой девушки, не защитившейся вовремя, прорвал плотину страсти.

Она была оскорблена этим, ожесточена, она боролась с собой. Но она не знала, как сопротивляться, – ведь поток страсти захватил ее впервые. Горе обороняющимся сердцам! Когда в них вторгается страсть, самое целомудренное становится самым доступным...

В одну из тех бессонных ночей, которые так ее терзали, Аннета задремала, хоть и думала, что бодрствует. Ей приснилось, будто она лежит в постели с открытыми глазами, но не в силах двинуться, точно связана по рукам и ногам. Она знает, что Сильвия рядом притворяется спящей и что должен прийти Туллио. Вот она услышала, как в коридоре скрипнул пол, крадущиеся шаги все ближе, ближе. Аннета увидела: Сильвия приподнимается с подушки, из-под простыни показались ее ноги; она встает, скользит к двери, которую кто-то приоткрыл. Аннета тоже хочет встать, но не может.

Сильвия, будто услышав, оборачивается, возвращается, подходит к постели, смотрит на Анкету, наклоняется, вглядывается в ее лицо. Да ведь это совсем, совсем и не Сильвия; даже не похожа на нее; и все же это Сильвия; у нее злой смех, острые зубы; длинные черные волосы, без завитков, прямые, жесткие упали Аннете на лоб, когда Сильвия наклонялась, попали в рот, в глаза. У Аннеты на языке привкус конского волоса, его терпкий запах. Лицо соперницы все ближе, ближе. Сильвия откинула одеяло. Аннета чувствует, что острое колено вдавливается ей в бедро. Она задыхается. В руке у Сильвии нож; холодное лезвие щекочет горло Аннете, она отбивается, кричит... Она очнулась – сидит на постели в тихой своей комнате, простыни сбиты. Сильвия безмятежно спит. Аннета, унимая сердцебиение, прислушивается к мерному дыханию сестры и все еще содрогается от ненависти и ужаса...

Она ненавидела... Кого же? И кого же любила? Она осуждала Туллио, не уважала его, боялась и совсем, совсем не доверяла ему. И вот из-за этого человека, которого она не знала еще две недели назад, из-за этого ничтожества, она готова возненавидеть сестру, ту, которую любила больше всего на свете, которую и сейчас любит... (Нет! Да! Которую любила всегда...).

Ради этого человека она готова была, не задумываясь, пожертвовать своей жизнью. Да как же... как же все это случилось?

Она ужаснулась, но могла сделать лишь одно: установить, как всесильно наваждение. Минутами проблеск здравого смысла, пробужденная ирония, возврат былой нежности к Сильвии приподнимали ее голову над течением. Но достаточно было одного ревнивого взгляда, достаточно было увидеть Туллио, перешептывающегося с Сильвией, – и Аннета снова тонула...

Она сдавала позиции, и это было ясно. Поэтому-то страсть ее и бушевала. Она была неловка. Не могла скрывать, что ее достоинство уязвлено.

Туллио, этот добрый принц, согласен был не делать выбора между ними, он соизволил бросить платок обеим. Сильвия проворно подняла его; Сильвия не церемонилась; она выжидала, она знала, что потом Туллио затанцует под ее дудку. Ее нисколько не встревожило бы, если бы этот донжуан украдкой сорвал несколько поцелуев у Аннеты. Пусть неприятно, но и вида показывать не надо. Ведь это можно скрыть. Аннета не умела так вести себя. Она не допускала половинчатости, и явно было, как противна ей двойственная игра Туллио.

Туллио охладел к ней. Серьезная страсть его стесняла, она «осточертела» ему (в этом слове, как и многие иностранцы, он видел особый, столичный шик). Немного серьезности в любви – хорошо. Но не слишком, не то получается какая-то повинность, а не удовольствие. Он представлял себе страсть в виде примадонны: с чувством исполнив каватину, она возвращается на сцену и, простирая руки, кланяется публике. Но страсть Аннеты, по-видимому, не считалась с тем, что публика существует. Играла она лишь для себя. Играла плохо...

Аннета была так искренна, так искренне было ее увлечение, что она неспособна была думать о том, как навести на себя лоск, как скрыть печать терзаний и тревог на лице и все следы дневных забот, которые женщина, следящая за своей внешностью, смягчает или стирает не один раз в день. Она просто подурнела, увидев, что побеждена.

Торжествующая Сильвия, уверенная, что партия выиграна, смотрела на Аннету, выбитую из колеи, с удовлетворением и насмешкой, приправленной издевкой, а в глубине души жалела сестру.

«Что, получила? Добилась своего? Хорош у тебя вид!.. Бедная, побитая собачонка...»

И Сильвии хотелось ее поцеловать. Но стоило ей приблизиться, и выражение лица у Аннеты делалось таким враждебным, что задетая Сильвия повертывалась к ней спиной, бормоча:

"Как хочешь, моя милая!.. Дело твое! Устраивайся сама! Я-то добрая!..

Но каждый за себя, и к черту всех!.. Ну, а если эта дуреха страдает, то сама и виновата! Она всегда до смешного серьезна, к чему это?"

(Так о ней думали все.).

Аннета в конце концов отстранилась от борьбы. Сильвия вместе с Туллио устроили вечер живых картин, где Сильвия должна была показать все свои прелести и кое-что в придачу... (Она изображала парижанку-чародейку; лоскуток материи – и она превращается в своих двойников, вереницу двойников, причем каждый красивее оригинала, но, прибавляя к нему новое, они делают его очаровательнее всех предыдущих, ибо в нем заключаются все они.) Если бы Аннета попыталась соревноваться с ней, то потерпела бы полное поражение. Она это знала отлично; она предвидела свое поражение; как же стала бы она жить после! Она отказалась участвовать в вечере, сославшись на нездоровье – плохой вид служил ей оправданием. Туллио и не пытался ее уговаривать. Но когда Аннета отказалась, ее замучила мысль, что она сложила оружие. Даже безнадежная борьба – сама по себе надежда.

Теперь полдня Туллио и Сильвия проводили вдвоем, с глазу на глаз. Аннета заставляла себя ходить на все репетиции, чтобы быть им помехой. Но им ничто не мешало. Она, пожалуй, их даже подзадоривала, – особенно бесстыдницу Сильвию, заставлявшую повторять раз десять ту сцену, когда одалиску, млеющую от наслаждения, похищает корсар байроновского типа, – мрачно сверкают его глаза, он скрежещет зубами, вид роковой и хищный, – ягуар, готовый к прыжку. Туллио вел свою роль так, словно вот-вот предаст огню и мечу весь «Палас-отель». А Сильвия вела роль так, что ей могли позавидовать двадцать тысяч гурий, выщипывающих бороду пророку в раю.

Наступил вечер представления. Аннета, забившаяся в последний ряд кресел, к счастью, позабытая восхищенной публикой, не могла досидеть до конца. Она ушла измученная. Голова у нее горела. Во рту было горько. Она думала все об одном: о своих страданиях. Поруганная страсть терзала ей душу.

Аннета вышла на лужайку, зеленевшую вокруг гостиницы, но не было сил уйти совсем; она бродила около освещенного зала. Солнце уже закатилось.

Стемнело. Звериный инстинкт заставил Аннету ревниво следить за той дверью, из которой, конечно, они оба выйдут. Боковая дверка сделана для актеров; не пересекая зала, они могут пройти в костюмерную, в другое крыло дома. И правда, они вышли; остановились в тени на лужайке, заговорили. Аннета притаилась за деревьями и услышала, как смеется, как хохочет Сильвия...

– Нет, нет, только не сегодня! А Туллио настаивал:

– Почему же?

– Во-первых, хочется спать.

– Выспаться успеете!

– Нет, нет, люблю поспать!

– Так, значит, завтра ночью.

– Но и завтра будет то же самое! И, кроме того, ночью я не одна. Меня стерегут!

– Значит, никогда? Тут озорница Сильвия расхохоталась.

– Но я ведь и днем не боюсь! – ответила она. – А вы что, боитесь?

Больше Аннета не могла слушать. Шквалом налетели ярость, отвращение, отчаяние, и она убежала в темноту, куда-то вдаль. Наверное, было слышно, как она бежит, потеряв голову, как ломаются ветки, – так убегает затравленный дверь. Но Аннету больше не тревожило, что ее услышат. Она уже ни с чем не считалась. Она бежала, бежала... Куда? Она и сама не знала. И так никогда и не узнала. Бежала во мраке, стонала. Ничего не видела перед собой. Сколько она бежала? Пять минут, двадцать минут, час? Этого она так никогда и не узнала. Бежала, пока не споткнулась о корни, не упала во весь рост, не ударилась лбом о ствол дерева... И тут она закричала, завыла, как раненое животное, прижавшись ртом к земле.

Мрак вокруг. Небо черное, ни луны, ни звезд. Земля не дышит, не прошелестит букашка. Тишина. Только журчит ручей, струясь по голышам, у ствола сосенки, о которую Аннета расшибла лоб. Да из глубины ущелья, разрезавшего высокое обрывистое плато, поднимается яростный рев потока.

Его стоны вторят стонам измученной женщины. Словно то извечный вопль земли...

Она кричала и ни о чем не думала. Судорожные рыдания, сотрясая тело, разрядили тоску, тяжесть которой давила ее столько дней. Разум молчал. И вдруг тело ее, изнемогая, перестало стенать. Прорвалась вся скорбь ее души. Аннета поняла, что покинута. Одинока и предана. Круг ее мыслей дальше не простирался. Не было сил собрать их разбредшееся стадо. Даже подняться не хватало сил. Она приникла к земле... Ах, если бы земля расступилась!.. Поток рокотал, говоря и думая за нее.

Он омыл ее раны. И наступила минута, – а их, вероятно, прошло немало в муках и душевной слабости, – и вот истомленная Аннета стала медленно подниматься. Ссадина на лбу ныла довольно сильно: боль отвлекала мысли.

Аннета омочила в ручье расцарапанные руки, приложила их к израненному, горящему лбу. И потом долго сидела, сжав виски и глаза мокрыми ладонями, ощущая, как проникает в нее ледяная чистота. И горе ее осталось где-то далеко позади. Она, как посторонняя, внимала его стонам и уже не понимала своего исступления. Она думала:

«Почему? Для чего? Да стоит ли из-за этого огорчаться?..»

Поток вторил во мраке:

«Безумье, безумье, безумье... все тщета... все суета...»

Аннета горестно улыбалась:

"Чего же я хотела? И сама не знаю... Где же оно, большое счастье?

Пусть его берет кто хочет!.. Оспаривать не стану..."

И вдруг перед ней встали, вдруг налетели на нее призраки этого счастья, которого она все-таки жаждала, и жгучие порывы тех желаний, которые, хоть и отвергал их разум, все еще владели ее телом и которым суждено было еще долго владеть им. И вслед за ними, за их ожесточенным натиском, зазвучал гадкий отголосок ревности... Она выдержала их приступ молча, согнулась, будто под порывом вихря, потом подняла голову и громко заговорила:

– Я была не права... Сильвию он полюбил сильнее... И это справедливо.

Она больше, чем я, создана для любви. И она гораздо красивее. Я знаю это и люблю ее. Люблю, потому что она такая. Значит, ее счастье должно стать моим счастьем. Я эгоистка... Но только почему, почему она мне солгала?

Все остальное неважно! Почему она обманула меня? Почему чистосердечно не сказала, что любит его? Почему все делала назло мне, как враг? Да и во всех ее черточках, которые я старалась не замечать, есть что-то не очень чистое, не очень порядочное, не очень красивое! Но тут нет ее вины. Как она могла в этом разобраться? Ведь какую жизнь с самого детства ей пришлось вести! Вправе ли я упрекать ее? Разве я была искренна?.. И то, что было во мне, разве было чище?.. То, что было! То, что есть!.. Ведь я отлично знаю, что это по-прежнему во мне...