Дополнение к предисловию

ПРЕДИСЛОВИЕ

(К ПЕСНЯМ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ)

Большая часть этой поэмы была написана в тех местах, где происходит ее

действие. Она была начата в Албании, а те части, которые относятся к Испания

и Португалии, основаны на личных наблюдениях автора в этих странах. Я

упоминаю об этом как о ручательстве за верность описаний. Сцены и пейзажи,

набросанные здесь автором, рисуют Испанию, Португалию, Эпир, Акарнанию и

Грецию. На этом поэма покуда остановилась. Осмелится ли автор повести

читателя по Ионии и Фригии в столицу Востока, зависит от того, как будет

принято его творение. Эти две песни - не более чем проба.

Вымышленный герой был введен в поэму с целью связать ее отдельные

части: это, однако, не означает, что автор не намерен допускать отступления.

Друзья, мнение которых я высоко ценю, предостерегали меня, считая, что

кое-кто может заподозрить, будто в этом вымышленном характере

Чайльд-Гарольда я изобразил реально существующую личность. Такое подозрение

я позволю себе отвергнуть раз и навсегда. Гарольд - дитя воображенья,

созданное мною только ради упомянутой цели. Некоторые совсем несущественные

и чисто индивидуальные черты, конечно, могут дать основание для таких

предположений. Но главное в нем, я надеюсь, никаких подозрений не вызовет.

Излишне, может быть, говорить, что титул "Чайльд" (вспомним

Чайльд-Уотерс, Чайльд-Чайльдерс и т. п.) был мною выбран как наиболее

сообразный со старинной формой стихосложения.

"Прости, прости!" в начале первой песни навеяно "Прощанием лорда

Максвелла" в "Пограничных песнях", изданных м-ром Скоттом.

В первой части, где речь идет о Пиренейском полуострове, можно

усмотреть некоторое сходство с различными стихотворениями, темой которых

является Испания; но это только случайность, потому что, за исключением

нескольких конечных строф, вся эта песнь была написана в Леванте.

Спенсерова строфа, принадлежащая одному из наших наиболее прославленных

поэтов, допускает огромное разнообразие. Д-р Битти говорит об этом: "Недавно

я начал поэму в стиле Спенсера, его строфой. Я хочу в ней дать полный

простор моим склонностям и сделать ее то шутливой, то возвышенной, то

описательной, то сентиментальной, нежной или сатирической - как подскажет

настроение. Если не ошибаюсь, размер, выбранный мной, в одинаковой степени

допускает все эти композиционные ходы..."

Опираясь на такие авторитеты и на пример многих выдающихся итальянских

поэтов, я не стану оправдываться в том, что мое сочинение построено на таких

же сменах и переходах. Если мои стихи не будут иметь успеха, я буду

удовлетворен сознанием, что причина этой неудачи кроется только в

исполнении, но не в замысле, освященном именами Ариосто, Томсона и Битти.

Лондон, февраль 1812

ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ

Я ждал, пока наши периодические листки не израсходуют свою обычную

порцию критики. Против справедливости этой критики в целом я ничего не могу

воз- разить; мне не пристало оспаривать ее легкие порицания, и возможно,

что, будь она менее доброй, она была бы более искренней. Но, выражая всем

критикам и каждому в отдельности свою благодарность за их терпимость, я

должен все-таки высказать свои замечания по одному только поводу. Среди

многих справедливых упреков, которые вызвал характер моего "странствующего

рыцаря" (я все-таки, несмотря на многочисленные признаки обратного,

утверждаю, что это характер вымышленный), высказывалось мнение, что он, не

говоря уже об анахронизмах, ведет себя очень нерыцарственно, между тем как

времена рыцарства - это времена любви, чести и т. п. Но теперь уже известно,

что доброе старое время, когда процветала "любовь добрых старых времен,

старинная любовь", было как раз наиболее развратным из всех возможных эпох

истории. Те, кто сомневается в этом, могут справиться у Сент-Пале во многих

местах, и особенно во второй части (стр. 69). Обеты рыцарства исполнялись не

лучше, чем все другие обеты, а песни трубадуров были не менее непристойны и,

уж во всяком случае, менее изысканны, чем песни Овидия. В "Судах любви",

"Беседах о любви, учтивости и любезности" гораздо больше занимались любовью,

чем учтивостью и любезностью. Смотри об этом Роллана и Сент-Пале.

Какие бы возражения ни вызывал в высшей степени непривлекательный

характер Чайльд-Гарольда, он был, во всяком случае, настоящим рыцарем - "не

трактирным слугой, а тамплиером". Между прочим, я подозреваю, что сэр

Тристрам и сэр Ланселот были тоже не лучше, чем они могли быть, при том, что

это персонажи высокопоэтические и настоящие рыцари "без страха", хотя и не

"без упрека". Если история установления "Ордена Подвязки" не вымысел, то,

значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графини

Сэлисбери, отнюдь не блиставшей доброй славой. Вот правда о рыцарстве. Берку

не следовало сожалеть о том, что времена рыцарства прошли, хотя

Мария-Антуанетта была так же целомудренна, как и большинство тех, во славу

которых ломались копья и рыцарей сбрасывали с коней.

За время от Баярда до сэра Джозефа Бенкса, самого целомудренного и

знаменитого рыцаря старых и новых времен, мы найдем очень мало исключений из

этого правила, и я боюсь, что при некотором углублении в предмет мы

перестанем сожалеть об этом чудовищном маскараде средних веков.

Теперь я предоставляю Чайльд-Гарольду продолжать свою жизнь таким,

каков он есть. Было бы приятнее и, конечно, легче изобразить более

привлекательный характер. Было бы легко притушить его недостатки, заставить

его больше делать и меньше говорить, но он предназначался отнюдь не для

того, чтобы служить примером. Скорее следовало бы учиться на нем тому, что

ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности

прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость

путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия -

самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или,

вернее, ложно направленной. Если бы я продолжил поэму, образ Чайльда к концу

углубился бы, потому что контур, который я хотел заполнить, стал бы, за

некоторыми отклонениями, портретом современного Тимона или принявшего

поэтическую форму Зелуко.

ИАНТЕ

Ни в землях, где бродил я пилигримом,

Где несравненны чары красоты,

Ни в том, что сердцу горестно любимым

Осталось от несбывшейся мечты,

Нет образа прекраснее, чем ты,

Ни наяву, ни в снах воображенья.

Для видевших прекрасные черты

Бессильны будут все изображенья,

А для невидевших - найду ли выраженья?

Будь до конца такой! Не измени

Весне своей, для счастья расцветая.

И красоту и прелесть сохрани -

Все, что Надежда видит в розах мая.

Любовь без крыльев! Чистота святая!

Хранительнице юности твоей,

Все лучезарней с каждым днем блистая,

Будь исцеленьем от земных скорбей,

Прекрасной радугой ее грядущих дней.

Я счастлив, пери Запада, что вдвое

Тебя я старше, что могу мечтать,

Бесстрастно глядя на лицо такое,

Что суждена мне жизнью благодать

Не видеть, как ты будешь увядать,

Что я счастливей юношей докучных,

Которым скоро по тебе страдать,

И мне не изливаться в рифмах звучных,

Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных.

О, влажный взор газели молодой,

То ласковый, то пламенный и страстный,

Всегда влекущий дикой красотой,

Моим стихам ответь улыбкой ясной,

Которой ждал бы я в тоске напрасной,

Когда бы дружбы преступил порог.

И у певца не спрашивай, безгласный,

Зачем, отдав ребенку столько строк,

Я чистой лилией украсил свой венок.

Вошла ты в песню именем своим,

И друг, страницы "Чайльда" пробегая,

Ианту первой встретив перед ним,

Тебя забыть не сможет, дорогая.

Когда ж мой век исчислит парка злая,

Коснись тех струн, что пели твой расцвет,

Хвалу тебе, красавица, слагая.

Надежде большим твой не льстит поэт.

А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.