Моим читателям 4 page

Кашмарек поспешно согласился:

– Разумеется! Потому его и осудили, потому он и окончил свои дни в тюрьме.

Как Люси ни пыталась скрыть свои чувства, майор понимал, насколько она ошеломлена, потрясена.

– Все позади, Люси. Сумасшедший Царно или нормальный, теперь уже не имеет значения. Дело закончено: завтра его похоронят.

– Не имеет значения, говорите? Наоборот, майор, наоборот! Очень большое значение имеет, куда уж больше!

Люси снова встала и принялась ходить взад‑вперед по кухне.

– Грегори Царно отнял жизнь у моей девочки. Если… если версия о его сумасшествии может рассматриваться всерьез, я должна это знать.

– Слишком поздно, Люси.

– Как фамилия тюремного психиатра?

Полицейский взглянул на часы, допил кофе и поднялся.

– Не хочу больше отнимать у тебя времени. Да мне и самому пора на работу.

– Его фамилия, майор!

Кашмарек вздохнул. Разве не следовало этого ожидать? Они несколько лет проработали вместе, и Люси никогда не надеялась на то, что все как‑нибудь решится само собой. Если проанализировать ее поведение, скорее всего обнаружится, что в ней еще живут первобытные охотничьи инстинкты.

– Доктор Дюветт.

– Добейтесь для меня пропуска туда. На завтра.

Он сжал челюсти, но все‑таки нехотя кивнул, соглашаясь.

– Попробую – в надежде, что это поможет тебе видеть яснее и навести хоть какой‑то порядок в голове… Но ведь ты постараешься быть осторожной, обещаешь?

Люси тоже кивнула. Теперь на лице ее не было никаких эмоций. У Кашмарека, очень хорошо знавшего это выражение лица своей бывшей сотрудницы, все внутри задрожало.

– Обещаю, – сказала она.

– И не раздумывай, если тебе понадобится помощь бригады, помни, что нам всем только в радость тебе помочь.

Люси вежливо улыбнулась.

– Простите, майор, теперь все это не для меня. Но передайте всем от меня привет и скажите… скажите, что все у меня в порядке.

Кашмарек стал было собирать со стола фотографии, Люси остановила его:

– Если можно, я бы оставила снимки себе. Хочу их сжечь. Доказать себе таким образом, что все уже почти закончилось. И… спасибо, майор.

Он смотрел на Люси, как смотрят на близкого друга.

– Ромуальд. Думаю, что теперь ты можешь называть меня просто Ромуальдом.

Она проводила гостя к выходу, перед тем как переступить порог, он добавил:

– Если ты когда‑нибудь захочешь вернуться к нам, помни: двери для тебя всегда открыты.

– До свидания, майор.

Она закрыла за ним дверь, вздохнула, не отпуская ручки. Сегодняшнее утро оказалось совсем иным, чем она планировала.

Вернувшись на кухню, она встала на стул и провела рукой по верху буфета, где были спрятаны коричневый конверт, зажигалка «Зиппо» и полуавтоматический пистолет калибра 6,35 миллиметра. Оружие музейное, но в отличном состоянии. Его Люси трогать не стала.

В конверте лежали две недавние фотографии Царно – фас и профиль. Скотина с приплюснутым носом, выпуклым лбом, глубоко сидящими в орбитах глазами. Рост – метр девяносто пять, устрашающая морда, атлетическое сложение.

«Ему удалось пальцами вырвать артерию из собственной шеи». Слова бывшего начальника все еще звучали в ее голове. Она прекрасно себе представляла эту кошмарную сцену в карцере. Юный колосс валяется в луже собственной горячей черной крови, вцепившись руками в шею… Действительно ли виной всему его безумие? Но что за галлюцинации заставили Царно поступить с собой таким вот образом?

Люси смотрела на фотографии, не чувствуя ничего, кроме злобы и горечи. С тех пор как не стало Клары, ей ни разу не удалось взглянуть на Царно как на человеческое существо, пусть даже по необъяснимой причине он пощадил Жюльетту. Для нее Грегори Царно был всего лишь ошибкой природы, паразитом, единственное назначение которого – сеять зло. И сколько ни ищи этому объяснений, сколько ни сваливай на садизм, на извращенность натуры, на аффект, никакого вразумительного ответа не найдешь. Грегори Царно был исключением, он стоял в стороне от всего остального мира, Кларе и Жюльетте не повезло оказаться у него на пути, так некоторых людей прямо при выходе из аэропорта кусает комар – переносчик опасной болезни. Роковая случайность, совпадение. Но никакое не сумасшествие. Нет, душевная болезнь ни при чем…

Фотографии Царно были уже не раз изорваны в клочья и склеены снова. Люси положила их вместе со снимками его рисунков, сделанных в камере, на дно мойки.

– Да, это хорошо, что ты сдох, Царно. Гори теперь в аду вместе со всеми своими грехами. Ты целиком ответствен за все, что совершил, и ты за это заплатишь.

Она покрутила колесико зажигалки.

Первым пламя пожрало лицо убийцы.

Люси не ощутила ни удовлетворения, ни облегчения.

Пожалуй, она чувствовала себя как человек, которому ожог третьей степени смазали гелем.

Ни одно расследование уголовного дела, ведущееся на набережной Орфевр, не обходится без визита на другую набережную – Рапе. Нет, полицейские приходят сюда отнюдь не затем, чтобы полюбоваться Сеной, баржами и шлюпками. Открывающееся им здесь зрелище куда менее привлекательно.

Шарко стоял, скрестив руки на груди, между двумя прозекторскими столами парижского Института судебной медицины. Слепые стены, бесконечные коридоры, свет неоновых ламп, как нельзя больше соответствующий унылым краскам поздней осени. Да еще этот запах тления, который после долгого пребывания здесь пропитывает каждый волосок на твоем теле. Бледный Леваллуа за спиной у комиссара привалился спиной к стене. Перед тем как войти сюда, он по секрету сообщил Шарко, что ему не слишком‑то нравятся эти аутопсии. Было бы странно и даже тревожно, если бы нравились!

Судмедэксперт Поль Шене расценил нынешнее свое занятие как, мягко говоря, своеобразное, ведь обезьяну в этих стенах видели впервые. Спящее животное, раскинувшись, лежало на левом столе для вскрытий. Длиннющие пальцы были чуть‑чуть согнуты, будто сжимали яблоки. На столе справа под безжалостным светом лампы покоилось обнаженное тело Евы Лутц. Такие лампы используются и в операционных, потому что не дают ни малейшей тени.

Шарко молча тер подбородок. Сходство двух неподвижных тел, лежащих рядом в почти одинаковой позе, впечатляло. «Девяносто восемь процентов нашей ДНК – это ДНК шимпанзе», – сказала ему Жаспар.

К тому времени, когда пришли полицейские, Шене только что закончил внешний осмотр тела человека. Голова девушки была побрита наголо, так что стали хорошо видны и рана, и обширная гематома в области затылка. Бедняжка Ева Лутц, которую вот так вот выложили на всеобщее обозрение на прозекторском столе, потеряла и то немногое человеческое, что у нее оставалось.

– Тут все что угодно, только не несчастный случай. Если позволите влезть в вашу епархию, «Чита» тут ни при чем.

Первая хорошая новость за день. Клементина Жаспар получит свою шимпанзе, свою «деточку» тридцати семи лет, целой и невредимой. Но с другой стороны, это означало, что и впрямь имеет место преступление и что впереди непростое дело.

– Удар по голове оказался роковым. Скорее всего, жертва сразу после него упала, и кровотечение из раны ускорило ее кончину. Смерть наступила между двадцатью часами и полуночью. Синюшность на лопатках и ягодицах говорит о том, что тело после смерти не перемещали. Что же до укуса, то трудно сказать, был он до или после того, как жертва перестала дышать.

За пятнадцать лет Шене разделал не одну тонну человеческого мяса. Аккуратная бородка, маленькие круглые очочки, но выражение лица выдает человека жесткого и неуступчивого. В этом халате Поля запросто можно было принять за профессора медицинского факультета, да, кстати, он и поистине ошеломляющими познаниями обладал в самых разных областях медицины. Этот человек был неисчерпаемым кладезем научной информации, и у него находился ответ практически на любой вопрос. С Шарко они были знакомы достаточно хорошо.

Комиссар молча обошел вокруг стола, изучая распростертое на столе тело в разных ракурсах. Первый, неизменно тяжелый момент позади, и вот перед Шарко уже не обнаженное тело молодой женщины, но лишь территория, которую предстоит исследовать, территория, по которой расставлено множество сигнальных флажков‑улик.

– Тебе показали пресс‑папье?

– Да. Никаких сомнений – это орудие убийства.

– А почему ты исключаешь участие обезьяны? Все‑таки есть укус, и только что стало известно, что шимпанзе хватала это пресс‑папье. Так почему же она не могла нанести им удар?

– Если обезьяна его и хватала, то, скорее всего, уже после убийства девушки. И в любом случае размеры укуса не соответствуют тем, какие могли бы оставить челюсти данного примата. Следы укуса очень четкие. Диастема, щель между центральными резцами верхней челюсти, другая. И расстояние между челюстями другое. Добавлю еще, что на деснах этой обезьяны отсутствуют следы крови. Что же до крови на ее шерсти и конечностях, то как ей там не быть, если обезьяна дотрагивалась до жертвы после смерти. Убийца надеялся совершить идеальное преступление, но он не настолько хитер, чтобы нас обмануть.

Судмедэксперт повернулся к погруженной в наркотический сон обезьяне и произнес:

– Шерочка без машерочки, счастлив тебе объявить, что ты еще очень долго сможешь есть бананы!

Его шутка разрядила атмосферу, и снова посыпались конкретные вопросы:

– В таком случае кем или чем мог быть произведен такой укус?

– Кем‑то, у кого челюсти помассивнее, чем у данного экземпляра. Форма челюстей и диастема точно обезьяньи, и, по мнению ветеринара, речь может идти о семействе больших обезьян, но он исключает при этом гориллу и орангутана. Он считает, что это мог быть другой шимпанзе, более крупный и сильный. Во всяком случае, животное, которое при определенных обстоятельствах становится агрессивным.

Шене кивнул в сторону стола у раковины, где стояли закупоренные стеклянные пробирки:

– Я сейчас отправлю в лабораторию образцы крови, взятые из раны. Попрошу исследовать их. И слюну тоже. Надеюсь, удастся получить ДНК обезьяны‑агрессора, а следовательно, и узнать, к какому виду она принадлежит.

– Это разве возможно? Узнать вид животного по ДНК?

– Прочитав последовательность нуклеотидов генома в обоих направлениях, вполне возможно получить полный и подробный перечень генов, характерный для данного вида или данной породы.

Леваллуа подошел к химическому столу с выложенной плиткой столешницей, взял в руки крошечный флакончик, на вид – почти пустой.

– М‑да… прогресс не останавливается! Что там внутри?

– Похоже, микроскопический обломок зубной эмали. Я нашел его, исследуя рану на лице жертвы. В этом обломке тоже содержится ДНК, и эту ДНК тоже можно проанализировать – в случае, если слюна растворится в крови. Теперь, я бы сказал, дело за биологами.

– А что ты еще обнаружил? – спросил Шарко.

Судмедэксперт улыбнулся:

– Чем больше тебе даешь, тем больше ты требуешь!

– Ты же меня знаешь…

– Я немало рассказал, разве нет? Ну а теперь мне пора заняться вскрытием.

Шарко протянул приятелю руку, тот машинально пожал ее и только потом удивился:

– Как? Ты уходишь?

Леваллуа сверкнул глазами, но Шарко не дал лейтенанту времени произнести хоть что‑то и бросил уже на пути к двери:

– Что‑то нет сегодня настроения любоваться потрохами. Коллега прекрасно обойдется без меня. Аутопсия – его любимое зрелище.

– Мы же собирались вместе пообедать? Когда ты меня должен был пригласить?

– Не волнуйся, Поль, еще приглашу. А пока выпьешь пива за мое здоровье.

Он распахнул двустворчатую дверь и вышел не оборачиваясь.

На улице он глубоко вдохнул. Хоть и привык, но все‑таки вид трупов плохо на него действовал. Неудобоваримое зрелище!

Шарко позвонил Клементине Жаспар, сообщил ей, что она сможет получить свою обезьяну целой и невредимой, и попросил, как только это случится, сделать попытку вытащить из шимпанзе еще какие‑нибудь сведения. Клементина пообещала позвонить, если попытка окажется удачной, и от всего сердца поблагодарила комиссара. И он был уверен: она сделает все, что только сможет, чтобы ему помочь, он чувствовал, что эта женщина отличается не только абсолютной искренностью, но и подлинной человечностью.

Он потихоньку добрался до железной скамьи на набережной, сел. Народу тут было немного: близость Института судебной медицины и множество полицейских машин отпугивали случайных прохожих. Порт Арсенала с его катерами и тяжелыми лодками поблизости, приятный легкий ветерок, ласковое сентябрьское солнце. А Ева Лутц больше ничего этого не увидит. Кто‑то, кого шимпанзе назвала «чудовищем», лишил Еву основного права человека: права дышать. А потом бросил в клетке, будто она просто кусок мяса. Шарко думал о родителях девушки. Им скажут не всю правду, им скажут, что «совершено преступление», но не сообщат подробностей. И пообещают «приложить все силы, чтобы найти того, кто это сделал». Отец и мать, наверное, даже не услышат конца фразы, потому что с первых же слов мир для них внезапно померкнет.

Шарко потер висок и, сняв солнечные очки, одна из дужек которых была кое‑как склеена и обмотана скотчем, подставил лицо солнцу. Лучи ласково скользили по щекам. Комиссар закрыл глаза и легко представил себе, как убийца появляется в питомнике вместе с крупной агрессивной обезьяной. Первый наносит смертельный удар, вторая, движимая звериным инстинктом, прокусывает жертве щеку. Может быть, это и было «чудовище», о котором говорила Шери. Кто‑то из ей подобных. Обезьяна.

Приглушенные голоса людей и шум моторов. Плеск воды… Дыхание ветра… Тени, танцующие под опущенными веками… Все это внезапно рассыпалось, словно горсть песка, брошенная к небу: на плечо Шарко легла тяжелая рука, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, где он находится. Комиссар, поморщившись, помассировал шею и поднял глаза. Перед ним стоял Леваллуа.

– Взял и вот так спокойненько бросил меня в прозекторской! Мы с тобой только начинаем работать вместе, а ты уже показываешь, на что способен.

Шарко посмотрел на часы, оказывается, прошло больше часа. Он удержал зевок.

– Прости, но сейчас мне это трудновато.

– Судя по тому, что говорят, тебе уже целую вечность это трудновато! И еще говорят, что вы с Маньяном до того друг другу обрыдли, что он тебя выгнал.

– Больше слушай, что говорят! Мало где услышишь столько гадостей, сколько на Орфевр, тридцать шесть. В любом коридоре сплетни, слухи – и большей частью необоснованные. Ну и как тебе вскрытие?

– Ты ничего не потерял. Оставаться там, чтобы увидеть такое, ей‑богу… Шене орудует своими ножичками, как скрипач смычком. Просто ужас какой‑то, омерзительно! Если я что‑то и ненавижу в нашей работе, так именно это.

– Жертва была изнасилована?

– Нет.

– Значит, сексуальный мотив отбрасываем.

– Неужто?

Жак Леваллуа, явно нервничая, сунул в рот мятную жвачку и тоже снял темные очки. Красивый он, однако, парень, смахивает немножко на Брэда Питта в «Семи», подумал Шарко.

Между тем его молодой напарник продолжил:

– Черт возьми… Не хотелось бы рассказывать ничего такого жене.

– Ну и не рассказывай, делов‑то!

– Легко сказать! Слушай, кое‑чего никто у нас не понимает… Ты мог бы в Нантерре зарабатывать вдвое больше, имея вдвое меньше проблем. Тебе осталось меньше десяти лет до пенсии. Какого черта ты вернулся в уголовку за черствым хлебом? Почему сам ходатайствовал о том, чтобы из комиссара стать лейтенантом? В жизни такого не видел, это ни с чем не сообразно. У тебя что – денег куры не клюют? Плевать на бабки?

Второй раз после того, как вышел на улицу, Шарко сделал глубокий вдох. Он сидел, свесив руки между коленями, словно одинокий старик, присевший на скамью покормить голубей. Его коллеги почти ничего не знали о последнем расследовании Центрального управления по борьбе с преступлениями против личности, в котором он принимал участие: политические, научные и военные задачи требовали, чтобы дело о «синдроме Е» осталось относительно секретным.

– Деньги не столь уж важны. А переход в уголовку, тут личное…

Леваллуа, сунув руки в карманы и глядя на реку, пожевал свою жвачку и сказал:

– Но все‑таки ты какой‑то кислый и сварливый. Надеюсь, не все к концу карьеры становятся такими?

– От тебя ничего не зависит. Станешь таким, каким судьбе будет угодно.

– Так ты еще и фаталист?

– Скорее реалист.

Шарко еще немножко полюбовался лодкой, потом встал и двинулся к машине.

– Ладно, пошли. Поедим где‑нибудь, и надо будет наведаться домой к Еве Лутц.

– Слушай, а может, просто перехватим что‑нибудь по дороге и двинем к Еве Лутц прямиком? От всех этих мерзостей, увиденных в институте, у меня начисто пропал аппетит.

Это было обычное жилье одинокой студентки. Большая библиотека, книги, сложенные стопками штук по десять, битком набитые полки, угловой письменный стол, занимающий половину комнаты, стойка с дисками и новейшая техника – монитор, процессор, принтер, сканер. Двухкомнатная квартира Евы Лутц находилась в двух шагах от Бастилии, на улице Рокетт, узкой, мощенной булыжником улочке, ведущей, кажется, в средневековый город.

Для того чтобы войти сюда и произвести обыск, им пришлось звонить слесарю, иначе было дверь не открыть. Вообще сотовые телефоны полицейских работали сегодня безостановочно – все, кто участвовал в расследовании, обменивались информацией. Как только было доказано, что имело место преступление, бригада Белланже, дополнительно укомплектованная из других групп, взялась за дело. В то самое время, когда Шарко и Леваллуа работали здесь, другие допрашивали научного руководителя Евы, ее родителей, ее друзей, проверяли ее банковские счета. Знаменитый конвейер под названием «Орфевр, тридцать шесть» был запущен на полный ход.

Жак Леваллуа, надев перчатки, направился прямо к компьютеру жертвы, а Шарко тем временем стал медленно обходить комнаты, изучая обстановку, приглядываясь к вещам. Богатый опыт расследований научил его тому, что человеку, который захочет выслушать вещи, вещи всегда шепнут, зачем и почему они здесь.

Спальня изобиловала фотографиями в рамках, на которых комиссар увидел Еву, надевающую на себя резинки, чтобы прыгнуть с моста, Еву с парашютом, Еву в снаряжении фехтовальщика. Снимки явно делались в разные годы, но, взглянув на любой, можно было понять, насколько гибкой, быстрой и подвижной она была. Рост примерно метр семьдесят, кошачья пластика, удлиненные пропорции тела, зеленые глаза, длинные загнутые ресницы. Надев, по примеру напарника, перчатки, Шарко принялся тщательно осматривать и прощупывать все, что находилось в спальне. Один угол комнаты был оборудован тренажерами. Напротив кровати большой разноцветный плакат, на котором изображено генеалогическое древо гоминидов от австралопитека африканского до кроманьонца. Можно подумать, эта Лутц даже во сне разгадывала тайны жизни.

Шарко продолжал обыск, методично обшаривая полки шкафа, ящики… А когда уже собрался уходить из спальни, у него будто щелкнуло в голове. Он вернулся к фотографии поединка на рапирах и, нахмурив брови, провел пальцем по оружию Евы и ее соперницы.

– А вот это очень любопытно.

Озадаченный открытием, он снял фотографию со стены, сунул под мышку и пошел дальше по квартире. Ванная, коридор, хорошенькая кухонька. Папа с мамой, судя по первым результатам расследования, представители свободных профессий, видимо, неплохо свою Еву обеспечивали. В буфете и холодильнике полно диетических продуктов, белковых концентратов в порошке, энергетиков, фруктов. У молодой женщины, похоже, было все, что надо как для мозгов, так и для тела.

Шарко вернулся в гостиную‑кабинет, подошел к письменному столу, быстро осмотрел комнату. Как и говорила Жаспар, телевизора нет. Он полистал книжки с полок и те, что лежали стопками, последние Ева, скорее всего, читала недавно. Биология, проблемы эволюции, генетика, палеоантропология – первобытный мир, о котором он почти ничего не знал. Еще здесь оказались сотни научных журналов, на которые девушка, вероятно, была подписана. На стене висел план подготовки диссертации и докладов на конференциях, напечатанный на обороте какого‑то другого документа. Огромная нагрузка, неудобоваримая тематика: палеогенетика, микробиология, таксономия, биофизика.

Лейтенант Леваллуа, не обращая внимания на бумажные завалы и заумные книги, сконцентрировался на содержимом компьютера. Шарко посмотрел на напарника и хлопнул перчатками.

– Эй, что ты там нарыл?

– Тут клавиатура для левшей, так что пользоваться ею непросто, тем не менее мне удалось проверить датировку всех содержащихся в компьютере файлов. Последний был создан год назад.

– А насчет латерализации что‑нибудь нашел?

– Ничего. Ни единого упоминания нигде. Очевидно, кто‑то здесь до нас побывал и все старательно уничтожил. Включая саму научную работу Евы.

– Мы можем вытащить содержимое жесткого диска?

– Как всегда, это зависит от того, какая использовалась файловая система. В некоторых документ можно полностью восстановить только в том случае, если он не был фрагментирован, то есть все его данные располагались на диске последовательно. Так что иногда при восстановлении файла можно собрать лишь россыпь кусочков, а иногда и вовсе ничего не соберешь.

Шарко глянул в сторону прихожей.

– Ключей от квартиры не оказалось ни у жертвы, ни в ее вещах, оставшихся в центре, а входная дверь была заперта. Устранив Лутц, убийца спокойно явился сюда, похозяйничал как следует и, уходя, закрыл за собой. Хладнокровный тип наш убийца.

Леваллуа ткнул пальцем в снимок, который комиссар так и держал под мышкой:

– Зачем ты его‑то стащил? Фанатеешь от боя на рапирах?

– Ну, взгляни сам, – отозвался Шарко. – Ничего не замечаешь?

– Кроме двух девушек‑фехтовальщиц, похожих со своими рапирами на гигантских комаров? Нет, ничего.

– А это в глаза бросается. Они же обе левши! Когда знаешь, что левшой рождается только каждый десятый, такое, согласись, может показаться странным.

Молодой полицейский, смутившись, взял фотографию, присмотрелся:

– А ведь точно! И леворукость – тема ее диссертации.

– Диссертации, которая пропала.

Шарко оставил напарника раздумывать над находкой и занялся ящиками письменного стола. Там оказалось все вперемешку: канцтовары, пачки бумаги, научные журналы… Слово, крупно набранное на одной из обложек, привлекло его внимание: «НАСИЛИЕ» – такова была тема номера. Знаменитый американский журнал «Сайенс», номер 2009 года. Комиссар пробежал глазами оглавление: материалы, посвященные нацизму, бойням в учебных заведениях, агрессивному поведению некоторых животных, серийным убийцам. Короткая аннотация по‑английски состояла из одних вопросов: где искать причину насилия? В обществе? В историческом контексте? В образовании и воспитании? В генах?

Он со вздохом закрыл журнал. Он‑то, с его жутким опытом, приобретенным в прошлогоднем расследовании, – он, возможно, и нашел бы ответы. Шарко отложил журнал и спросил, показывая на компьютер:

– А на какие сайты в Интернете она заходила чаще всего?

Леваллуа отложил фотографию, покачал головой:

– Никаких закладок, никакой истории, то есть не определишь предпочтений среди сайтов, все куки стерты или их прием был отключен изначально. И в почте ничего интересного. Надо будет обратиться к ее провайдеру: вдруг да удастся установить, куда она в Сети заходила и какие у нее вообще имелись контакты.

Шарко заметил, что везде – и в частности, на подставке с картой полушарий – сохранились какие‑то чуть клейкие следы. Похоже, что отсюда оторвали цветные листочки с записями. И оторвал их наверняка убийца.

Следующим объектом, на котором застрял взгляд комиссара, была стойка с дисками.

– Меня бы сильно удивило, если бы оказалось, что Ева Лутц не сохраняла на дисках самое важное из того, что у нее было в компьютере.

– Я уже это проглядел, ну и если копии хоть каких‑нибудь данных раньше были, теперь их в любом случае нет.

– Надо, чтобы сюда пришли криминалисты, осмотрели все как следует и проверили всю технику.

Тут на мобильник Леваллуа кто‑то позвонил, он поговорил несколько минут, а отключив сотовый, сказал Шарко:

– Две новости. Первая не имеет никакого отношения к этому делу – она насчет трупа в Венсенском лесу, трупа некоего Фредерика Юро. Наш шеф просил тебе передать, что твой бывший начальник хочет видеть тебя в своем кабинете как можно скорее. Прямо сейчас.

– Меня? Ну‑ну… а вторая?

– Робийяр справился в картотеке полицейского управления, и оказалось, что меньше месяца назад Ева Лутц запрашивала справку об отсутствии у нее судимостей, кстати, ее досье криминалистического учета и впрямь пустое. Эта справка была ей нужна, чтобы получить разрешение посещать пенитенциарные учреждения.

– Тюрьмы?

– Ну да, она приложила список по меньшей мере из десяти. Можно подумать, наша жертва собиралась объехать чуть ли не всю Францию с единственной целью: встретиться с разными заключенными. А отсюда вопрос: зачем бы исследовательнице, наблюдающей за обезьянами, добровольно погружаться в тюремный ад? Что она там забыла?

В понедельник с утра Люси занялась сборами в Вивонн близ Пуатье. Она бросила в рюкзак кое‑какую одежду и несколько бутылочек воды, потом сняла упаковку с нового мобильника и показала телефон матери:

– Купила для Жюльетты. Если она будет постоянно носить его в ранце, я всегда ее найду. Да знаю я, что она еще маленькая, но сама она не сможет звонить: это такая специальная опция, благодаря которой… которой я в любую минуту смогу узнать, где она находится. Всегда буду рядом с дочкой. Что ты об этом думаешь?

Мари Энебель не ответила. Она сидела на диване, нахмурившись, держа руки между коленями. В течение последнего года она так часто приходила в квартиру дочери, что квартира эта, можно сказать, стала ее вторым домом, и Люси даже превратила свой кабинет в спальню матери. По телевизору передавали какие‑то музыкальные клипы. Мари встала, выключила телевизор и сказала очень серьезно:

– Люси, ради бога, не впутывайся в это дело, хватит с тебя и тех бед, какие уже случились. Не надо ездить в эту тюрьму, не надо ходить на похороны этой мрази. Тебе станет только хуже, ты же помнишь, доктор сказал, что нужно отвлечься, подальше отойти от… от всего такого.

– Плевала я на то, что сказал доктор! У меня нет выбора.

– Конечно же есть. Есть выбор.

Мари Энебель прекрасно понимала, чем кончится затея дочери. Если она поедет туда, откроются старые раны, Люси придется лицом к лицу столкнуться со злом, посмотреть ему в глаза, и она снова станет искать ответ на вопросы, ответов на которые не существует.

После долгого раздумья Мари, сцепив до боли руки, все‑таки решилась:

– Мне нужно кое‑что тебе сказать.

– Не сейчас, мама. Сейчас я пойду к Цитадели – погуляю с Кларком и Жюльеттой.

Встревоженная Мари провела рукой по лицу.

– Это связано с историей нашей семьи, с тем, как у нас было с двойнями…

Вот тут Люси заинтересовалась и, убедившись, что Жюльетта не собирается выходить из детской, подошла к матери:

– А как у нас было с двойнями?

Мари закусила губу, осмотрела свои ногти, она словно боялась поднять глаза на дочь. Потом усадила Люси рядом с собой.

– Понимаешь, после того, что случилось, я стала общаться с одним человеком…

– С мужчиной?

– Нет, с женщиной. Она одновременно специалист по генеалогии и психотерапии и работает в основном над разрешением конфликтов, связанных с генными мутациями. Психогенеалогия – так называется ее наука. И мне бы хотелось, чтобы ты сходила со мной хотя бы на один сеанс.

Люси почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо: вот только этого ей не хватало!

– Еще один мозгоправ? Почему ты не сказала раньше?

– Люси, пожалуйста! Мне и сейчас было трудно заговорить с тобой об этом.

Дочь решительно покачала головой:

– Можешь делать все, что тебе угодно, но на меня не рассчитывай: меня и так уже достали психиатры!

– Ты не поняла, она не психиатр. Она помогает нам увидеть… разглядеть наше прошлое, разобраться в отношениях с нашими предками. В кровных узах.

Мари опустила голову, словно она налилась свинцом, и на одном дыхании выпалила:

– У меня тоже была сестра‑близнец.

Люси показалось, что ее ударили в солнечное сплетение, у нее сразу перехватило дыхание, и она отпрянула.

– Сестра… сестра‑близнец?!

– Да. Ее звали Франс. В июне пятидесятого она появилась на свет первой. Это было в родильном отделении больницы Льевена.

Комок в горле не дал Люси ответить. Мать почти никогда не рассказывала о своем прошлом, о своей юности – она словно бы заперла все это в старом сундуке, ключ от которого сразу же потеряла. Люси мало что знала о собственной семье, о своих предках. Все эти души, все эти тела рассеялись в пространстве, как горсточка пыли.

– Когда… когда случилась трагедия, нам было по четыре года. Мы еще жили в Калонне… Помнишь фотографии старого дома бабушки и дедушки, Люси?

Люси молча кивнула. Разумеется, она помнила. Маленький кирпичный домик в шахтерском поселке. Печка, которую топили углем, пестренькие плитки пола, здоровенный таз – в нем все члены семьи купались по очереди… Дедушка был шахтером, а бабушка, стоя на краю черного колодца, раздавала лампочки тем, кого недра этого колодца поглощали каждый день ровно в шесть утра. Рабочие люди. Люси была с ними едва знакома: обоих слишком рано унесла болезнь всех, кто глотает угольную пыль.