КОММЕНТАРИИ 8 page

– Четыре тысячи, – повторил он, покачивая головой с видом знатока. – Скажи, пожалуйста!

Он вытянул ноги и стал с удовлетворением созерцать свои туфли.

– Ты меня забавляешь, Тье, – сказал он, – ты меня забавляешь, а заодно и просвещаешь. Нет, не думай, что я имею в виду что‑то дурное, – живо добавил он, – я не считаю возможным критиковать твое поведение, я просто размышляю, задаю себе вопросы и гляжу на все это со стороны, я бы сказал, по‑философски, если бы не обращался к философу. Видишь ли, когда я о тебе думаю, то утверждаюсь в мысли, что не следует быть человеком принципов. Ты же ими напичкан, ты их изобретаешь и, однако, с ними не сообразуешься. Теоретически нет человека более независимого: да, это прекрасно, ты живешь над классами. Только спрашивается: что бы с тобой сталось, не будь меня? Заметь, я счастлив, я, человек без принципов, что могу время от времени тебе помогать. Но мне кажется, будь я человеком идеи, мне было бы не по душе просить что бы то ни было у отвратительного буржуа. Ибо я и есть отвратительный буржуа, – добавил он, добродушно смеясь.

Он продолжил, не закончив смеяться:

– Есть кое‑что и похуже: ты, не имеющий семьи, используешь семейные узы, чтобы одалживать у меня деньги. Ибо ты не обратился бы ко мне, не будь я твоим братом.

Он напустил на себя искренне заинтересованный вид.

– Тебя все это в глубине души не смущает?

– Обстоятельства вынуждают, – тоже смеясь, сказал Матье.

Он не собирался вступать в идейный спор. Идейные споры с Жаком всегда плохо кончались. Матье сразу же терял хладнокровие.

– Да, очевидно, – холодно проговорил Жак. – Ты не считаешь, что будь ты более организован... Но это, бесспорно, противоречит твоим идеям. Заметь, я не говорю о твоей вине: для меня здесь повинны твои принципы.

– Знаешь, – заметил Матье, лишь бы что‑то ответить, – отказ от принципов – это тоже принцип.

– Вот как! – воскликнул Жак.

«Теперь, – подумал Матье, – он их оставит в покое». Он посмотрел на полные щеки брата, на цветущее лицо, на его открытое и все‑таки упрямое выражение и подумал со сжавшимся сердцем: «У него прижимистый вид». К счастью, Жак заговорил снова.

– Четыре тысячи, – повторил он. – Это что‑то неожиданное, так как на прошлой неделе, когда ты... когда ты забежал попросить меня о небольшой услуге, речи о деньгах не было.

– Действительно, – сказал Матье, – необходимость возникла только вчера.

Внезапно он подумал о Марсель, увидел ее, мрачную и голую в розовой комнате, и добавил настойчивым тоном, удивившим его самого:

– Жак, мне действительно нужны деньги.

Жак с любопытством посмотрел на него, и Матье прикусил губы: когда братья были вместе, они не имели привычки так откровенно обнаруживать свои чувства.

– До такой степени? Странно... Обычно ты одалживаешь у меня немного, потому что не умеешь или не хочешь себя организовать, но никогда бы не подумал... Естественно, я у тебя ничего не спрашиваю, – добавил он тоном вопроса.

Матье колебался: сказать ему, что это для налогов? Нет, он знает, что я их заплатил в мае. Внезапно он выпалил:

– Марсель беременна.

Он почувствовал, что краснеет, и передернул плечами, но в конце концов почему бы и нет? Откуда же этот неожиданный жгучий стыд? Он вызывающе посмотрел в лицо брату. Жак выглядел явно заинтересованным.

– Вы хотите ребенка?

Он делал вид, что не понимает.

– Нет, – сказал Матье резко, – это случайность.

– Это меня тоже удивляет, – сказал Жак, – но ты мог бы довести до конца свои нестандартные житейские принципы...

– Все не так просто.

Наступило молчание, потом Жак совершенно спокойно продолжил:

– И что? Когда свадьба?

Матье побагровел от гнева: как всегда, Жак отказывался честно рассматривать ситуацию, он просто кружил вокруг нее, а в это время его ум прилагал усилия, чтобы найти орлиное гнездо, откуда он смог бы сверху вниз пристально наблюдать за поведением других. Что бы ему ни говорили, что бы ни делали, первым его побуждением было возвыситься над спорами, он мог взирать только сверху, у него была страсть к орлиным гнездам.

– Мы решили, что она сделает аборт, – грубо сказал Матье.

Жак даже не поморщился.

– Ты нашел врача? – безразлично спросил он.

– Да.

– Надежный человек? Исходя из того, что ты мне говорил, у этой молодой женщины слабое здоровье.

– У меня есть друзья, которые ручаются за него.

– Да, – сказал Жак, – да, конечно, конечно. Он на мгновенье закрыл глаза, снова открыл их и сплел пальцы.

– В общем, – сказал он, – если я тебя правильно понял, случилось следующее: ты узнал, что твоя подруга беременна; ты не хочешь жениться из‑за своих принципов, но ты считаешь себя связанным с ней обязательствами, столь же неукоснительными, как брак. Не желая ни жениться на ней, ни нанести урон ее репутации, ты решил позволить ей сделать аборт. По возможности в наилучших условиях. Друзья порекомендовали тебе надежного врача, запросившего четыре тысячи франков, и тебе ничего не остается, как достать эту сумму. Так?

– Именно так, – согласился Матье.

– А почему тебе нужны деньги так срочно?

– Врач, которого я имею в виду, через неделю уезжает в Америку.

– Ладно, – сказал Жак, – я все понял. Он поднял сплетенные руки на уровень глаз и посмотрел на них с таким видом, как будто ему требовалось лишь сделать выводы из того, что Матье ему только что сказал. Но Матье не обманывался: адвокат так скоро не решает. Жак опустил руки и, разняв их, положил на колени, он откинулся в кресле, глаза его потускнели. Сонным голосом он проговорил:

– Сейчас в отношении абортов большие строгости.

– Знаю, – сказал Матье, – время от времени на этих идиотов находит: сажают в тюрьму несколько бедных повитух, не имеющих протекции, но настоящих специалистов никогда не тревожат.

– Ты хочешь сказать, что здесь наличествует несправедливость. Я совершенно с тобою согласен. Но я не осуждаю эти меры. В силу обстоятельств твои бедные повитухи – это фельдшерицы или женщины, незаконно делающие аборты, они часто калечат пациентку грязными инструментами; облавы производят отбор, вот и все.

– Так вот, – продолжал измученный Матье, – я пришел попросить у тебя четыре тысячи франков.

– А ты... – сказал Жак, – а ты уверен, что аборт согласуется с твоими принципами?

– Почему бы и нет?

– Не знаю, тебе лучше знать. Ты пацифист из уважения к человеческой жизни, а собираешься прервать чью‑то жизнь.

– Я все решил, – сказал Матье. – К тому же, может быть, я и пацифист, но человеческую жизнь я не уважаю, тут ты что‑то путаешь.

– Да? А я‑то думал... – удивился Жак.

Он посмотрел на Матье с веселой безмятежностью.

– И вот ты детоубийца? Это так тебе не идет, мой бедный Тье.

«Он боится, что меня схватят, – подумал Матье, – он не даст мне ни сантима». Нужно было бы ему сказать: «Если ты дашь деньги, ты не подвергнешься никакому риску, я обращусь к ловкому человеку, которого нет в списках полиции. Если ты откажешься, я вынужден буду отправить Марсель к знахарке, и тут я ничего не гарантирую, потому что полиция знает их наперечет и может закрутить гайки со дня на день». Но эти аргументы были слишком прямолинейными, чтобы пронять Жака; Матье просто сказал:

– Аборт – не детоубийство. Жак взял сигарету и закурил.

– Да, – вымолвил он безразлично, – согласен: аборт – не детоубийство, но это метафизическое убийство. – Он серьезно добавил: – Мой бедный Матье, у меня нет возражения против метафизического убийства, а также против хорошо продуманных убийств. Но то, что метафизическое убийство совершаешь именно ты... ты, такой, как ты есть... – Он причмокнул языком с видом порицания. – Нет, для тебя это была бы фальшивая нота.

Конечно, Жак отказывал, Матье мог уходить. Он откашлялся и для очистки совести спросил:

– Итак, ты не хочешь мне помочь?

– Пойми меня правильно, – сказал Жак, – я не отказываю тебе в услуге. Но будет ли это действительно услуга? К тому же я убежден, что ты легко найдешь нужные тебе деньги...

Он резко встал, как будто принял решение, и дружески положил руку на плечо брата.

– Послушай, Тье, – с жаром сказал он, – допустим, я тебе отказал: не хочу тебе помогать обманывать самого себя. Но я предложу тебе другое...

Матье, собиравшийся встать, снова сел в кресло, и его снова охватил застарелый братский гнев. Это ласковое и твердое давление на плечо было непереносимо; он откинул назад голову и увидел лицо Жака.

– Обманывать самого себя! Лучше скажи, что не хочешь встревать в дело с абортом, которого не одобряешь, или что у тебя нет свободных денег, это твое право, и я на тебя не в обиде. Но что ты там говоришь об обмане? Здесь нет обмана. Я не хочу ребенка. У меня он получился случайно, я от него избавляюсь, вот и все.

Жак убрал руку и сделал несколько шагов с задумчивым видом: «Сейчас он произнесет речь, – подумал Матье, – не нужно было ввязываться в спор».

– Матье, – произнес Жак хорошо поставленным голосом, – я тебя знаю лучше, чем ты думаешь, и ты меня ужасаешь. Я давно уже опасался чего‑то в этом роде: этот ребенок, которому предстоит родиться, является логическим завершением ситуации, в каковую ты попал добровольно, и ты хочешь от него избавиться, ибо не желаешь принять на себя все последствия своих поступков. Слушай, хочешь, я скажу тебе правду? Возможно, в данный момент ты себя не обманываешь, но вся твоя жизнь зиждется на обмане.

– Не стесняйся, пожалуйста, – сказал Матье, – поведай мне, что я скрываю от себя самого.

Он улыбался.

– От себя ты скрываешь, – сказал Жак, – что ты стыдливый буржуа. Я вернулся к буржуазии после многих блужданий, я заключил с ней брак по расчету, но ты буржуа по вкусам, по характеру, и твой характер толкает тебя к браку. Ибо ты женат, Матье, – изрек он.

– Вот так новость! – изумился Матье.

– Да, ты женат, только ты утверждаешь обратное, потому что у тебя есть наготове всевозможные теории. У тебя установилась с этой молодой женщиной некая традиция: четыре раза в неделю ты преспокойно приходишь к ней и проводишь с ней ночь. Это длится уже семь лет, но для тебя это всего лишь приключение; ты ее уважаешь, ты чувствуешь по отношению к ней некие обязательства, ты не хочешь ее бросать. И я совершенно уверен, что ты с ней ищешь не только удовольствия, я даже полагаю, что с течением времени удовольствие, каким бы сильным оно ни было вначале, должно притупиться. На самом же деле вечером ты садишься рядом с ней и подробно рассказываешь о событиях дня и спрашиваешь у нее совета в трудных случаях.

– Конечно, – сказал, пожимая плечами, Матье. Он злился на себя.

– Так вот, – продолжал Жак, – скажи, чем это отличается от брака... от фактически совместного проживания?

– От фактически совместного проживания? – иронически повторил Матье. – Прости, но это ерунда.

– Ну уж! – воскликнул Жак. – Я предполагаю, что для тебя не так‑то легко от этого отказаться.

«Он никогда так не говорил, – подумал Матье, – он берет реванш. Нужно было уйти, хлопнув дверью». Но Матье знал, что останется до конца: у него возникло агрессивное и недоброжелательное желание узнать мнение брата.

– Почему ты говоришь, что мне это было бы нелегко?

– Потому что так ты обеспечил себе удобный вариант, видимость свободы: ты имеешь все преимущества брака и пользуешься своими принципами, чтобы отказаться от его неудобств. Ты отказываешься узаконить ситуацию, и это тебе нетрудно. Если кто‑то от этого страдает, то только не ты.

– Марсель разделяет мои суждения о браке, – сказал Матье высокомерно; он слышал, как произносит каждое слово, и был сам себе противен.

– Нет! – возразил Жак. – Если она их и не разделяет, то слишком горда и не признается тебе в этом. Знаешь, я тебя не понимаю: ты так возмущаешься, когда говорят о несправедливости, а сам держишь эту женщину в унизительном положении долгие годы из простого удовольствия сказать себе, что ты живешь в согласии со своими принципами. И ладно бы, если бы ты вправду сообразовывал свою жизнь со своими идеями. Но, повторяю тебе, ты все равно что женат, у тебя неплохая квартирка, ты регулярно получаешь кругленькое жалованье, у тебя нет никакого страха перед будущим, ибо государство гарантирует тебе пенсию... И ты любишь эту спокойную, упорядоченную жизнь, типичную жизнь чиновника.

– Послушай, – сказал Матье, – это недоразумение: меня очень мало беспокоит, буржуа я или нет. Я хочу только одного, – он закончил фразу сквозь зубы с неким стыдом, – сохранить свою свободу.

– А я бы посчитал, что свобода состоит в том, чтобы смотреть в лицо ситуациям, в которые ты попал по собственной воле, и принимать на себя всю ответственность за них. Но ты, безусловно, другого мнения, ты осуждаешь капиталистическое общество, и тем не менее ты служащий и афишируешь свою симпатию к коммунистам, но ты поостерегся ввязываться в эту свару, ты даже не голосовал. Ты презираешь буржуазию, и все‑таки ты буржуа, сын и брат буржуа, и сам живешь, как буржуа.

Матье сделал движение, но Жак не позволил прервать себя.

– Ты, однако, вступил в возраст зрелости, мой бедный Матье! – сказал он с ворчливой жалостью. – Но стараешься об этом не думать, ты хочешь казаться моложе, чем ты есть. Впрочем, может, я и несправедлив. В возраст зрелости ты еще не вступил, ведь это скорее возраст нравственности... И, возможно, я достиг его быстрее, чем ты.

«Ну вот, – подумал Матье, – сейчас он заговорит о своей молодости». Жак гордился своей молодостью, она была его порукой, она позволяла ему защищать сторону правопорядка с чистой совестью: в течение пяти лет он старательно подражал всем модным заблуждениям, увлекался сюрреализмом, имел несколько лестных связей и иногда перед тем, как заниматься сексом, нюхал платок с хлористым этилом. В один прекрасный день все упорядочилось: Одетта принесла ему в приданое шестьсот тысяч франков. Он написал тогда Матье: «Чтобы не быть, как все, нужно иметь смелость поступать, как все». И он купил контору адвоката.

– Я не попрекаю тебя твоей молодостью, – сказал он. – Наоборот, тебе посчастливилось избежать некоторых отклонений. Но о своей я тоже не сожалею. Видишь ли, в принципе в нас обоих говорили инстинкты нашего старого пирата‑дедушки. Только я одним махом избавился от них, а ты их тянешь по капельке, тебе не удается добраться до дна. Я думаю, что по природе своей ты гораздо меньше пират, чем я, это тебя и губит: твоя жизнь – вечный компромисс между склонностью к бунту и анархии, очень умеренной, и твоими затаенными склонностями, влекущими тебя к порядку, нравственному здоровью, я бы сказал, почти к рутине. В результате ты так и остался постаревшим безответственным студентом. Но, друг мой, посмотри на себя хорошенько: тебе тридцать четыре года, голова у тебя понемногу седеет – правда, не так, как у меня, – в тебе уже нет ничего от юноши, тебе мало подходит жизнь богемы. К тому же что такое богема? Это было прекрасно сто лет назад, теперь это горстка никому не опасных путаников, которые опоздали на поезд. Ты уже вступил в возраст зрелости, Матье, или, во всяком случае, должен был в него вступить, – рассеянно проговорил он.

– Брось! – сказал Матье. – По‑твоему, возраст зрелости – это возраст смирения, я этого не принимаю.

Но Жак его не слушал. Его взгляд вдруг стал ясным и веселым, он живо сказал:

– Послушай, я уже говорил, что могу тебе кое‑что предложить. Если ты откажешься, то легко найдешь другого кредитора, я не испытываю никаких угрызений совести. Так вот, я предлагаю тебе десять тысяч франков, если ты женишься на своей подруге.

Матье предвидел такой финт, позволяющий брату не уронить себя окончательно.

– Благодарю, Жак, – сказал он, вставая, – ты действительно очень любезен, но твоего предложения я не принимаю. Я не говорю, что ты совсем неправ, но если я когда‑нибудь и женюсь, то только по собственному желанию. В данный момент это был бы нелепый выход из создавшегося положения.

Жак тоже встал.

– Подумай хорошенько, – сказал он, – повремени. Твоя жена будет здесь хорошо принята, об этом даже нечего и говорить, я доверяю твоему выбору; Одетта будет счастлива отнестись к ней как к подруге. Кстати, моя жена не в курсе твоей личной жизни.

– Я уже все обдумал, – отрезал Матье.

– Как хочешь, – сердечно вымолвил Жак; был ли он так уж недоволен? Потом он добавил: – Когда увидимся?

– Я приду к обеду в воскресенье. До встречи.

– До встречи, – сказал Жак, – и... если передумаешь, мое предложение остается в силе.

Матье улыбнулся и вышел, не ответив. «Кончено! – подумал он. – Кончено». Он бегом спустился по лестнице, он был грустен, но ему хотелось петь. Теперь Жак, наверное, снова уселся в своем кабинете с потерянным видом, с печальной и значительной улыбкой: «Этот мальчик меня беспокоит, ведь он уже вступил в возраст зрелости». А может, он заглянул к Одетте: «Матье меня тревожит. Не могу рассказать тебе все, но он неблагоразумен». Что она ответит? Будет ли она играть роль степенной и внимательной супруги или отделается беглой репликой, уткнувшись в книгу?

«Кстати, – сказал себе Матье, – я забыл попрощаться с Одеттой!» Он ощутил угрызения совести: сейчас он вообще склонен был к угрызениям совести. «Правда ли это? Действительно ли я держу Марсель в унизительном положении?» Он вспомнил резкие выпады Марсель против брака: «Тем не менее я ей предлагал. Один раз, пять лет назад». По правде говоря, это повисло в воздухе, во всяком случае, Марсель рассмеялась ему в лицо. «Да, – подумал он, – у меня комплекс неполноценности по отношению к брату!» Но нет, это было не совсем так, каким бы ни было чувство вины, Матье никогда не переставал мысленно оправдывать себя перед братом. «В сущности, только этот прохвост мне близок, и, когда мне не стыдно перед ним, мне стыдно за него. Увы! – подумал он. – С семьей не порвешь, это как оспа: ею заболеваешь ребенком, и она метит тебя на всю жизнь». На углу улицы Монторгей было кафе. Он вошел, взял в кассе жетон, телефонная кабина была в темном углу. Когда он снял трубку, сердце его сжалось.

– Алло! Алло! Марсель?

Телефон был в спальне Марсель.

– Это ты? – сказала она.

– Да.

– Ну что?

– К бабке идти нельзя.

– Гм! – хмыкнула Марсель в сомнении.

– Уверяю тебя. Она полупьяна, у нее воняет, все в ней отвратительно, если бы ты только видела ее руки! Она просто животное.

– Пусть так. А что дальше?

– У меня есть на примете один человек. Его рекомендует Сара. Очень надежный.

– Сколько он берет?

– Четыре тысячи.

– Сколько?! – изумилась Марсель.

– Четыре тысячи.

– Ты видишь! Это невозможно, мне нужно идти к...

– Ты не пойдешь! – с силой сказал Матье. – Я одолжу.

– У кого? У Жака?

– Я только от него. Он отказал.

– А Даниель?

– Он тоже отказал, скотина! Я его видел сегодня утром; уверен, что у него уйма денег.

– Ты ему не сказал, что деньги нужны для... этого? – живо спросила Марсель.

– Нет, – ответил Матье.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. – Он почувствовал, что в его голосе не хватает уверенности, и твердо добавил: – Не волнуйся. У нас еще двое суток, я найду. Черт побери, четыре тысячи можно найти.

– Ну что ж, найди, – сказала Марсель странным тоном. – Найди.

– Я тебе позвоню. Увидимся, как всегда, завтра вечером?

– Да.

– Как ты?

– Нормально.

– Ты... ты не слишком...

– Нет, – сухо сказала Марсель. – Но я тревожусь. – Она добавила более мягко: – Поступай, как знаешь, бедняга

– Я принесу тебе четыре тысячи франков завтра вечером, – сказал Матье. Он поколебался и с усилием проговорил: – Я люблю тебя.

Марсель, не отвечая, повесила трубку.

Он вышел из кабины. Проходя через кафе, он еще слышал сухой тон Марсель: «Я тревожусь». «Она сердита на меня. Однако я делаю, что могу. «В унизительном положении». Разве я держу ее в унизительном положении? А если...» Он резко остановился посреди тротуара. А если она хочет ребенка? Тогда все к черту, достаточно подумать об этом на секунду, и все принимает другой смысл, это совсем другая история, и сам он меняется с головы до пят, он не продолжает себя обманывать, он законченный подонок. «К счастью, это неправда, не могло быть правдой, я часто слышал, как она потешалась над замужними подругами, когда они были брюхаты: священные сосуды, так она их называла, она говорила: «Они лопаются от гордости, потому что скоро снесутся». Когда говорят такое, то уже не имеют права тайком изменить точку зрения, это был бы прямой обман. А Марсель была на него неспособна, она бы мне об этом сказала, почему бы ей мне этого не сказать – до сих пор мы говорили друг другу все; нет, хватит, хватит!» Он устал кружиться в запуганных дебрях, Марсель, Ивиш, деньги, деньги Ивиш, Марсель. «Я сделаю все, что нужно, но я не хочу больше об этом думать. Господи, я хочу думать о другом». Он подумал о Брюне, но это было еще печальнее: умершая дружба; он нервничал и заранее тосковал, потому что скоро они встретятся. Он увидел газетный киоск и подошел к нему: «Пари‑Миди», пожалуйста».

Этой газеты уже не было, и он взял другую наугад: это оказался «Эксельсиор». Матье заплатил десять су и пошел дальше. «Эксельсиор» был безобидной газетой на серой бумаге, скучной и бархатистой, как тапиока. Ей не удавалось вызвать у читателя гнев, она просто отнимала вкус к жизни. Матъе прочел: «Бомбардировка Валенсии», он поднял голову с неясным раздражением: улица Реомюр была как из почерневшей меди. Два часа – время дня, когда жара наиболее тягостна, она извивается и потрескивает посреди мостовой, как длинная электрическая искра. «Сорок самолетов кружат в течение часа над центром города и сбрасывают сто пятьдесят бомб. Точное количество убитых и раненых неизвестно». Уголком глаза он увидел под заголовком зловещий маленький сжатый текст курсивом, который казался чрезмерно болтливым и излишне документированным: «От нашего специального корреспондента», и приводились цифры. Матье перевернул страницу, ему не хотелось этого знать. Речь господина Фландена в Бар‑ле‑Дюк. Франция, затаившаяся за линией Мажино. Стоковский заявляет: я никогда не женюсь на Грете Гарбо. Снова дело Вейдманна. Визит короля Англии: когда Париж ждет своего Прекрасного принца. Все французы... Матье вздрогнул и подумал: «Все французы негодяи». Так Гомес ему однажды написал из Мадрида. Он свернул газету и начал читать на первой странице сообщение специального корреспондента. Уже насчитывалось пятьдесят убитых и триста раненых, и это было еще не все, под руинами, безусловно, были трупы. Нет самолетов, нет ПВО. Матье чувствовал себя смутно виноватым. Пятьдесят убитых и триста раненых, что это в действительности означает? Полный госпиталь? Нечто вроде большой железнодорожной аварии. Пятьдесят убитых. Во Франции были тысячи людей, которые не могли прочесть сегодня утром газету без комка в горле, тысячи людей, которые сжимали кулаки, шептали: «Сволочи!» Матье сжал кулаки, прошептал: «Сволочи!» – и почувствовал себя еще более виноватым. Если бы по крайней мере он ощутил хоть какое‑то живое волнение, пусть и сознающее свои пределы. Но нет: он был пуст, перед ним был великий гнев, отчаянный гнев, он его видел, но был не в состоянии его коснуться. Этот гнев взывал к нему, Матье, он ожидал, чтобы тот предоставил ему себя, свое тело и душу. Это был гнев других. «Сволочи!» Матье сжал кулаки, широко шагал, но это не приходило, гнев оставался где‑то извне. «Я был в Валенсии в 34‑м году, я видел там фиесту и большую корриду с Ортегой и Эль Эстудианте». Его мысль витала кругами над городом, ища какую‑нибудь церковь, улицу, фасад дома, о которых он мог бы сказать: «Я видел это, теперь это разрушили, этого больше не существует». Вот оно! Мысль его приземлилась на темную улицу, отягощенную массивными монументами. «Я это видел», он гулял там утром, задыхался в пылающей тени, небо пламенело очень высоко над головами. Вот оно! Бомбы упали на эту улицу, на большие серые памятники, улица стала непомерно широкой, она теперь доходит до внутренней части домов, на улице больше нет тени, расплавленное небо стекло на мостовую, и солнце падает на развалины. Нечто готово было родиться, робкая зарница гнева. Вот оно! Но все тут же опало, расплющилось, он был снова пуст, он шел размеренным шагом с благопристойностью участника похоронной процессии в Париже, а не в Валенсии, в Париже, обуреваемый одним лишь призраком гнева. Стекла пылали, автомобили бежали по мостовой, он шел среди людей, одетых в светлые ткани, среди французов, которые не смотрели на небо, которые не боялись неба. И все же там это было явью, где‑то там, под тем же небом, это было явью, автомобили замерли, стекла вылетели, женщины, оторопелые и безмолвные, сидели на корточках с видом уснувших куриц у всамделишных трупов, женщины время от времени смотрели на небо, на ядовитое небо, все французы негодяи. Матье было жарко, пекло было невыносимым и реальным. Он провел платком по лбу и подумал: «Нельзя страдать из‑за того, из‑за чего хочешь». Там происходило величественное и трагическое событие, которое требовало, чтобы из‑за него страдали... «Я не могу, я не там, я в Париже среди примет моей реальности, Жак за письменным столом, говорящий «нет», ухмыляющийся Даниель, Марсель в своей розовой комнате, Ивиш, которую я поцеловал сегодня утром. Такова моя тошнотворная реальность, подлинная уже потому, что она действительно существует. У каждого свой мир, у меня это клиника с беременной Марсель в ней и этот еврей, который требует четыре тысячи франков. Есть другие миры. Гомес. Он был причастен, он уехал, таков его жребий. И вчерашний верзила. Правда, он не уехал; наверное, он бродит по улицам, как и я. Только, если он подберет газету и прочтет: «Бомбардировка Валенсии», ему не нужно будет насиловать себя, он будет страдать там, в городе, превращенном в руины. Почему я нахожусь в этом омерзительном мире выклянчивания денег, хирургических приспособлений, тайного лапанья в такси, в этом мире без Испании? Почему я не вместе с Гомесом, с Брюне? Почему я не хочу идти сражаться? Разве мне по силам выбрать другой мир? Разве я еще свободен? Я могу идти, куда хочу, я не встречаю сопротивления, но это даже хуже: я в клетке без решеток, я отделен от Испании... ничем, и тем не менее это непреодолимо». Он посмотрел на последнюю страницу «Эксельсиора»: фотографии специального корреспондента. На тротуаре вдоль стен – распластанные тела. Посреди мостовой толстая женщина, лежащая на спине с задранной на ляжках юбкой, у нее нет головы. Матье сложил газету и бросил ее в сточную канаву.

Борис подстерегал его у входа в дом. Заметив Матье, он напустил на себя холодный и чопорный вид: это был его излюбленный вид, вид сумасшедшего.

– Только что я позвонил вам в дверь, – сказал он, – но, помоему, вас нет дома.

– А точно ли меня нет дома? – в том же дурашливом тоне спросил Матье.

– Не знаю, – сказал Борис, – одно очевидно – вы мне не открыли.

Матье в замешательстве посмотрел на него. Было около двух часов, так или иначе Брюне придет не раньше, чем через полчаса.

– Пойдемте, – сказал он, – сейчас все выясним. Они поднялись. На лестнице Борис спросил:

– Наша встреча сегодня вечером в «Суматре» не отменяется?

Матье отвернулся и сделал вид, будто ищет в кармане ключи.

– Не знаю, приду ли я, – сказал он. – Я подумал... возможно, Лола предпочла бы побыть с вами наедине.

– Возможно, – согласился Борис, – ну и что из того? Во всяком случае, она будет любезна. И потом, как бы то ни было, мы будем не одни: к нам присоединится Ивиш.

– Вы виделись с Ивиш? – спросил Матье, открывая дверь.

– Только что с ней расстался, – ответил Борис.

– Проходите, – посторонясь, пригласил Матье. Борис прошел первым и с непринужденной фамильярностью направился к письменному столу. Матье недружелюбно посмотрел на его сухощавую спину: «Он видел Ивиш».

– Так вы придете? – спросил Борис.

Он обернулся и поглядел на Матье лукаво и сердечно.

– Ивиш... ничего вам не говорила о своих планах на вечер? – спросил Матье.

– На вечер?

– Да. Я сомневался, придет ли она: она была очень озабочена своим экзаменом.

– Совершенно точно придет, – заверил его Борис. – Ока сказала, что было бы забавно встретиться вчетвером.

– Вчетвером? – переспросил Матье. – Она так и сказала?

– Ну да, – простодушно ответил Борис, – ведь будет еще и Лола.

– Значит, Ивиш рассчитывает, что я приду?

– Естественно, – удивленно подтвердил Борис.

Наступило молчание. Борис слегка перегнулся через перила балкона и посмотрел на улицу. Матье присоединился к нему, ткнув его кулаком в спину.

– Мне нравится ваша улица, – сказал Борис, – но со временем это должно надоесть. Меня всегда удивляет, что вы живете в квартире.

– Почему?

– Не знаю. Такой свободный человек, как вы, должен был бы распродать всю мебель и поселиться в гостинице. Разве нет? Помоему, вам надо поселиться на Монмартре, месяц – в Фобур Тампль, месяц – на улице Муфтар...

– Бросьте, – раздраженно фыркнул Матье, – это не имеет никакого значения.

– Да, – сказал Борис после долгого раздумья, – это не имеет никакого значения. Звонят, – раздосадовано добавил он.

Матье пошел открывать: это был Брюне.

– Привет, – сказал Матье, – ты... ты пришел раньше, чем обещал.

– Да, – улыбаясь, сказал Брюне, – это тебя огорчает?