Ноября 1991 г

Дорогой друг!

Нравится ли тебе проводить каникулы со своими родными? Я имею в виду не маму с папой, а всю родню: дядю с тетей, двоюродных братьев и сестер. Мне лично – нравится. По разным причинам.

Во‑первых, мне интересно и любопытно видеть, как все друг друга любят и при этом недолюбливают. Во‑вторых, все скандалы возникают одинаково.

Как правило, они разгораются после того, как мамин папа (мой дедушка) осушает третий стакан. К этому моменту он делается очень разговорчивым. Дедушка обычно сетует, что наш старый район заполонили черные, тогда моя сестра на него взъедается, а дедушка ей выговаривает, что она ничего не смыслит, потому как никогда не жила в центре. Потом он начинает жаловаться, что его в доме престарелых никто не навещает. И под конец выкладывает все семейные тайны: как, например, такой‑то двоюродный брат «обрюхатил» эту официанточку из «Биг‑боя». Наверно, стоит упомянуть, что мой дедушка туг на ухо, а потому излагает все это в полный голос.

Моя сестра пытается его осадить, но ей ни разу это не удавалось. Дедушка всегда ее переупрямит. Мама обычно помогает своей тете готовить еду, про которую дедушка каждый раз говорит «пересушили», даже если подают суп. Тут мамина тетя пускает слезу и запирается в совмещенной туалетной комнате.

Туалет у нее в доме всего один, и от этого возникают неудобства, потому что мои двоюродные накачиваются пивом. Они корчатся под дверью, молотят кулаками и чуть ли не хитростью выманивают бабушку из туалета, но тут дедушка позволяет себе высказаться в ее адрес, и все начинается по новой. За исключением того случая, когда дед отрубился сразу после ужина, мои двоюродные братья каждый раз вынуждены бегать во двор, в кустики. Из окна все видно – можно подумать, они на кого‑то охотятся. Кого мне по‑настоящему жаль, так это моих двоюродных сестер и бабушек, потому как они не могут в кустики бегать, особенно на морозе.

Надо сказать, что мой папа обычно сидит себе тихо и пьет. На самом деле он не любитель спиртного, но, когда приходится ездить в гости к маминой родне, он, как говорит мой двоюродный брат Томми, «надирается». Я нутром чувствую, что папа куда охотнее съездил бы на праздники к своим родным в Огайо. Чтобы только с дедом не общаться. Деда он на дух не переносит, но помалкивает. Даже на обратном пути, в машине, ничего не говорит. Просто папа считает, что этот дом ему чужой.

Под конец вечера наш дед обычно напивается до потери пульса. Тогда мои папа и брат вместе с моими двоюродными оттаскивают его в машину к тому из родственников, кого дед в этот раз достал меньше других. По традиции моя обязанность – открывать им двери. Дед у нас очень грузный.

Помню, однажды везти его в дом престарелых выпало моему брату, и я поехал с ними. Мой брат всегда понимает деда и почти никогда на него не злится, если, конечно, дед не начинает говорить гадости про нашу маму и сестру и не устраивает скандал. Помню, однажды повалил снег и за окном стало очень тихо. Можно сказать, мирно. Дед успокоился и завел совсем другой разговор.

Рассказал нам, как в шестнадцать лет бросил школу, потому что у него умер отец и некому стало содержать семью. Рассказал, как по три раза в день ходил на фабрику – узнать, нет ли для него работы. А зима выдалась морозная. Рассказал, как у него вечно подводило живот, потому что ему прежде всего нужно было накормить жену и детей. Нам, как он говорил, таких вещей не понять, мы лиха не хлебнули. Потом стал рассуждать про своих дочерей – мою маму и тетю Хелен.

– Я знаю, как твоя маманя ко мне относится. И Хелен знаю как облупленную. Было дело… Пошел я на фабрику… работы нет… никакой… Притащился домой в два часа ночи… злой как черт… а бабка твоя показывает мне их табели… Средний балл – тройка с плюсом… а девчонки‑то неглупые. Ну, зашел я к ним в комнату и всыпал обеим по первое число… они ревут, а я табели взял и говорю… чтоб такого больше не было. Она мне до сих пор пеняет… маманя твоя… а я тебе вот что скажу. Больше такое и в самом деле не повторялось… колледж окончили… обе. Жаль, конечно, что я не смог их в университет отправить… всегда хотел, чтоб они… Хелен так ничего и не поняла. А маманя твоя вроде бы… в душе‑то она хорошая… можешь ею гордиться.

Когда я пересказал это маме, она сильно расстроилась, потому что сам он никогда ей этого не говорил. Ни разу. Даже когда вел ее к алтарю.

Но тот День благодарения был непохож на другие. Мы привезли видеокассету с записью игры моего брата. Вся родня уселась перед телевизором, даже двоюродные бабушки, которым футбол по барабану. Никогда не забуду, какие у наших были физиономии, когда на поле вышел мой брат. На них отразилось все сразу. Один мой двоюродный брат работает на бензоколонке. Другой два года вообще сидит без работы, потому как у него травма руки. Третий уже лет семь поговаривает, что надо бы вернуться в колледж. А мой папа как‑то сказал, что они ужасно завидуют моему брату, потому как жизнь дала ему шанс и он его не упустил.

Но стоило моему брату выйти на поле, как это отступило на задний план и все испытали гордость. А когда мой брат показал настоящий класс в третьем дауне, все захлопали, притом что некоторые видели эту запись раньше. Я поднял глаза на папу: он улыбался. Поднял глаза на маму: она тоже улыбалась, хотя и нервничала оттого, что мой брат мог получить травму, но это же нелепо – ведь мы просто крутили видеозапись старого матча, и мама знала, что никакой травмы ее сын не получил. Мои двоюродные тетушки, братья, сестры, их дети – все улыбались. Даже моя сестра. Без улыбки сидели только двое. Мы с дедом.

У деда текли слезы.

Тихие, скрытные. Один я их заметил. У меня не шло из головы, как он ворвался к моей маме, когда она была маленькая, и всыпал ей, а потом поднял перед собой табель и потребовал, чтобы таких оценок больше не было. А я теперь думаю, что этот рассказ мог быть адресован и моему старшему брату. И сестре. И мне. Просто дед хотел добиться, чтобы после него никому из нас не пришлось бы работать на фабрике.

Не знаю, хорошо это или плохо. Не знаю, что лучше: чтобы твои дети были счастливы или чтобы окончили колледж. Не знаю, что лучше: быть своей дочке другом или согнуть ее в бараний рог, чтобы только ей жилось легче, тем тебе. Не знаю – и все тут. Я сидел молча и не спускал с него глаз.

Когда мы досмотрели игру и поужинали, все стали перечислять, за что они благодарны. Чаще всего упоминали моего брата, всю нашу родню, детей и Бога. И все говорили от души, независимо от того, что могло прийти им в голову на другой день. Когда очередь дошла до меня, я крепко призадумался, потому как впервые сидел за большим столом наравне со взрослыми вместо моего отсутствующего брата.

– Я благодарен за то, что мы смогли посмотреть по телевизору игру моего брата и поэтому никто ни с кем не разругался.

Сидевшие за столом смутились. Кое‑кто осерчал. Папа всем своим видом показывал, что я прав, но держал язык за зубами, поскольку это не его родня. Мама занервничала – не знала, что выкинет ее отец. И только один человек за столом высказался вслух. Моя двоюродная тетушка – та, которая запирается в туалете.

– Аминь.

И почему‑то это разрядило обстановку.

На прощанье я подошел к деду, обнял его и поцеловал в щеку. Он вытер это место ладонью и покосился на меня. Ему не нравится, когда мальчики, пусть даже родственники, к нему прикасаются. Но я не жалею, что это сделал, – вдруг он скоро умрет. А для тети Хелен я этого не сделал ни разу.

Счастливо.

Чарли