Предмет как таковой. Не знаю, Ив ли Жоли первым применил выразительный прием преображения рук в перчатках, но, по-видимому

Не знаю, Ив ли Жоли первым применил выразительный прием преображения рук в перчатках, но, по-видимому, только ему или ему в наибольшей степени принадлежит прием превращения безусловного предмета в метафору живого существа. И это не игра с двумя карандашами или трюк Чаплина с булочками на вилках, нет, это абсолютно законченный сюжет с завязкой, кульминацией и развязкой, без единого слова. Пантомима предметов.

Идут три зонтика. Обыкновенные настоящие зонтики. Сложенные. Ручками кверху. Мужской и два женских. Мужской черный. Женские цветные. Отец, мать и дочка. Навстречу еще один мужской зонтик. Прошел. Оглянулся. Зонтик-дочка тоже оглянулась. Зонтик-отец заметил. Толкнул дочку. Ушли. Через секунду зонтик-кавалер и зонтик-дочка появились с разных сторон. Кавалер «пристает». Девушка боится, хочет уйти. Кавалер зацепил ее кривой ручкой и не пускает. Утащил. Взволнованные родители разыскивают дочь. Вызывают полицейских детективов. Это два мужских зонтика с белыми ручками. Те нюхают, как собаки, следы и бегут в ту сторону, куда ушли кавалер с девушкой. Нашли, но поздно. У влюбленной пары уже родилась дочка. Маленький розовый зонтик. Родителям ничего не остается, как простить и благословить согрешивших.

Это роман-шутка, но есть роман-трагедия. Тоже пантомима. Она так и называется – «Бумажная трагедия». В полном смысле слова предметами действующих лиц назвать нельзя. В них есть изобразительный момент. И в то же время они безусловно предметы, так как изобразительным материалом, демонстративно нескрываемым, является картон. Из него вырезаны большие схематические фигуры. Девушка, голова которой похожа на лежащий двурогий месяц, и молодой человек. Молодость, правда, ничем не определена, кроме разве сравнительно узкой талии. У этих фигур ничего не двигается: ни голова, ни руки, ни ноги. Нулевая биомеханика. Это плоские силуэты из белого тонкого картона. Вокруг девушки увиваются страшные мужские фигуры. Они тоже вырезаны из картона, но большие круглые головы могут качаться направо и налево. Рядом с неподвижной фигурой девушки движения мужских фигур кажутся угрожающими и сладострастными. Девушка безучастна, но, когда к ней приближается фигура, изображающая юношу, она чуть наклоняется в его сторону. Тогда из-за картонки, изображающей страшного мужчину, появляется человеческая рука (она как бы рука этого мужчины) и настоящими ножницами отрезает у девушки кусок полумесяца, изображающего, как я уже говорил, девичью голову. Девушка падает. Человеческая рука страшного мужчины зажигает спичкой кусок обыкновенной бумаги и поджигает ею юношу. Так как фактически юноша – это тонкая картонка, то он на глазах у зрителей сгорает дотла.

Другая пантомима, которую я видел у Ива Жоли, называлась «Бристоль». Как вы, вероятно, знаете, бристоль – это плотная блестящая бумага, почти картон, которую употребляют художники и чертежники. Рассказать сюжет этой пантомимы еще труднее, потому что это куда более абстрагированная аллегория. Но рассказать необходимо, так как пантомима «Бристоль» полностью предметна.

На ширме – женская горжетка-боа из черных перьев, мужской цилиндр и мольберт, на нем листы бристоля. Рука актера в черной перчатке, почти невидимой на черном бархатном фоне, ловко сворачивает листы двумя фунтиками. Такое впечатление, что бумага сворачивается сама. Вокруг первого фунтика оборачивается горжетка, превращаясь в черную бороду. Сверху водружается цилиндр и сзади накидывается плащ. Возникает респектабельный мужчина аристократической, несколько старомодной внешности. Другая рука актера берет второй фунтик, из которого возникает букетик цветов. Появляется шляпа, цветы ее как бы венчают. Шарфик, плащ, и получилась девушка. Свертывается третий фунтик, он располагается горизонтально. Его продолжает кусок материи, и все вместе становится похожим на собаку таксу. Он. Она. Собака. Они мило гуляют, но из четвертого фунтика, снова вертикального, неожиданно возник второй мужчина. Только уже не аристократ, а, скорее, апаш. На нем кепка и кашне. Приглашает девушку на танец. Ревность чернобородого. Борьба за девушку. Каждый тянет к себе. Так как девушка из бристоля, то мужчины разрывают ее на куски. Потом так же на куски рвут друг друга.

Таким образом, персонажи, на глазах у зрителя родившиеся из бумаги, так же и умирают, снова превратившись в бумагу, только уже разорванную.

В пятьдесят восьмом году на Международном фестивале театров кукол в Бухаресте Ив Жоли получил золотую медаль за оригинальность и фантазию. Оригинальность безусловно характеризует работу Ива Жоли. Но значит ли это, что другие кукольные театры должны перенять его опыт и вместо кукол играть предметами?

Конечно, нет. Я видел представления Ива Жоли в Париже, в маленьком и очень дорогом для посетителей ночном кабаре. Люди тесно сидели за круглыми столиками, пили вино, курили. Периодически танцевали на отведенном для этого занятия пятачке. Возвращались к своим столикам и смотрели то один, то другой номер эстрадной программы, снова чуть-чуть танцевали, снова возвращались к столикам и снова что-то смотрели. Смотрели внимательно, с большим уважением к выступающим актерам, не звенели рюмками, не разговаривали.

На крошечной эстраде пела о чем-то трагическом простоволосая женщина в черном свитере. Молодая пара исполняла акробатический танец апашей. Вся программа была очень органична, так как отражала вкусы и интересы тех, кто сидел в темном прокуренном зальчике этого кабаре. И определенная доза сексуальности, и скепсис, и ирония, и полагающаяся доля мистики, и подчеркнуто условные средства изображения.

Внутри такой программы были абсолютно органичны пантомимы Ива Жоли. Они действительно обнаруживали и талант, и оригинальность, и фантазию, и артистизм. Но это не ствол кукольного театра, а его ветка. На ней интересные листья и поражающие воображение цветы, но как только вы перенесете эти цветы в другую комнату, в другую среду, цветы завянут.

И все-таки в ту парижскую ночь я смотрел спектакль, который нужно называть кукольным, хотя кукол как таковых в нем и не было. Это был кукольный спектакль именно потому, что всякий предмет – перчатка, шарик, зонтик, по своей основной функции вовсе не претендующий на изображение чего-либо, – в руках актера берет на себя функцию куклы. И эта кукла-перчатка, кукла-шарик, кукла-зонтик превращается в куклу-краба, куклу-рыбу, куклу-человека. Рассказ об этом двуступенчатом ассоциативном преображении бытового предмета в куклу и затем этой куклы в живое существо понадобился мне для утверждения предметности, неодушевленности всякой куклы до оживления ее актером.

Фактически же в кукольных театрах этот двуступенчатый прием применяется сравнительно редко. Как правило, кукольные театры играют не внеизобразительными предметами, а предметами, по форме своей уже изображающими будущих персонажей спектакля.