Sit mihi Crux 6 page

– Может, может, может, – прикусил губу Стенолаз. – Хватит с меня гипотез. Хочу конкретики. Аркана, Кундри, аркана. Некромантия и гоэция. Я специально засылал людей в Шонау, чтобы они похитили личные вещи Апольдовны, предметы, которых она касалась. Тебе их уже доставили? И что?

– Сейчас продемонстрирую. – Нойфра тяжело поднялась с кресла. – Позволь.

Стенолаз, считал, что знает, чего ожидать. Кундри обычно использовала магию Longaevi. Разочаровавшись, видно, отсутствием результатов, нойфра обратилась к магии, используемой Nefandi. Стенолаз посмотрел и быстро проглотил собирающуюся в горле слюну.

На столе был выложен круг из длинной полосы кожи, содранной, похоже, с живого человека. На полосе, обозначая вершины треугольника, были размещены козлиные рога, мумифицированный нетопырь и кошачий череп. Нетопырь был утоплен в крови, кота же, перед тем, как убить, кормили человеческим мясом. Что делали с козлом, Стенолаз предпочитал не знать. В середине круга лежала прибитая к крышке стола железным ухналем[175]голова трупа, которая текла и уже немного воняла. Глаза, которые портятся быстрее всего, Кундри уже успела выковырять, а глазные ямы залепить воском. Край рта мертвой головы был обуглен, губы висели, как скрученные клочья, как гнилая кора. Перед головою трупа лежала пара кистей мертвеца, тоже пригвожденных к столешнице. Между ладоней лежало чтото, с чего содрали шкуру и изуродовали: большая крыса или маленькая собака.

– Доставленный мне шарфик, – Кундри показала кусочек серой овечьей шерсти, – я предусмотрительно порезала на части. Это все, что у меня осталось. Смотри.

Она положила клочок между ладоней мертвеца. Ладони дрогнули, затряслись, их пальцы вдруг начали скручиваться и извиваться, как черви, словно пытались схватить клочок. Кундри подняла руку и вытянула ее перед собой, ее собственные пальцы проняла неконтролированная дрожь, точно имитирующая движение рук, прибитых к столу.

– Iд! Iд! Nyahah, ynyah! NggngaahShoggog!

Ладони мертвеца вошли в настоящий раж, дергаясь на гвоздях и барабаня по столу. Обугленные губы мертвой головы задвигались. Но вместо ожидаемых слов из них вдруг вырвалось синее пламя, язык огня поджег и мгновенно превратил клочок серого шарфика в щепотку серого пепла. Всё на столе застыло, как натюрморт мясника.

– Что ты на это скажешь, сынок?

– Контрмагия.

– Притом очень сильная, – подтвердила Кундри. – Ктото мешает. Ктото не хочет, чтобы мы выследили эту Апольдовну, или как ее там. Магия не типична, носит след астральный, сидерический.[176]Не каждый способен применить сидерический элемент… Почему ты скрежещешь зубами, можно узнать? Ага… Понимаю. Я вспомнила. Тот товарищ Рейневана, великан с лицом придурка. Тот, который под Тросками вынудил тебя к бегству. Второе пятно на чести. Ты утверждал…

– Что это астрал, – холодно закончил Стенолаз. – Потому что это астрал. Пришелец из астральной плоскости. Контрмагия, которая нам мешает, может быть его делом. Под Тросками я видел его ауру. Никогда в жизни я не видел подобной.

– Нет двух одинаковых аур. Также не найдется двух пар глаз, которые идентично видят одну и ту же ауру. Это называется оптика. Ты не читал Вайтлона?

– Дело, – пожал плечами Стенолаз, – не в цвете, величине или интенсивности ауры, которые действительно являются изменяемыми и зависят от глаз наблюдателя. Дело в том, что всё, абсолютно всё на свете имеет три ауры. Живое либо мертвое, естественное либо сверхъестественное, происходящее с этого света либо с потустороннего, – всё, абсолютно всё имеет три ауры. Две, обычно желтая и красная, почти прилегают к объекту. Третья пульсирует многими цветами и отдалена от объекта, создает вокруг него сферу.

– Это школьные знания.

– Тип, которого я видел под Тросками, имел две ауры. Одна лучистозолотая, прилегала к нему так, что он выглядел, как вылитая из золота статуя. Вторая… потому что были лишь две… не была аурой в строгом значении этого слова. Светлоголубое свечение… Находилось… За спиной. Позади. Как развевающийся плащ, как шлейф… Или…

– Или крылья? – прыснула нойфра. – А мандорлы[177]не было? Или ореола. Нимба над головой? Не сопровождалось ли явление вечным светом, lux perpetua? Потому что в таком случае это мог бы быть архангел, хоть бы Гавриил. Нет, Гавриил, помню, был худощав, скорее маленький и красивый, а у того изпод Троск была, как ты утверждаешь, рожа кретина и телосложение гиганта. Хм, может, тогда это был святой Лаврентий? Тот был похож на вола, как строением, так и смекалкой. Запекли его на железной решетке, на углях, super carbones vivos. [178]Помню, пекли, пекли, ан всё кровяным оставался. Истратили кучу carbones, пока он испекся.

– Кундри, – проворчал Стенолаз, – я знаю, что ты одинока и тебе не с кем поболтать. Но оставь себе анекдоты. Я не хочу анекдотов. Я хочу конкретики.

Кундри ощетинила спинные шипы.

– А совет, – зашипела она, – ты посчитаешь за чтото конкретное? Потому что совет у меня для тебя есть, само собой. С этим придурковатым великаном будь осторожен. Я сомневаюсь, чтобы он действительно был астральным существом, сидерической тварью, случаев визитов из сидерической плоскости не отмечалось уже десятилетиями. Но блуждают по этому свету еще другие, имеющие ауру, похожую на ту, которую ты описал, и умеющие пользоваться звездным элементом. Также извечные, как и мы, Longaevi. Также опасны, как и Nefandi. Ваша Книга называет их Сторожами, но у них нет названия. Их немного осталось. Но всё еще есть. И задираться с ними опасно.

Стенолаз не прокомментировал. Только прищурил глаза, не настолько быстро, чтобы нойфра не смогла заметить их блеска.

– Заскочи послезавтра, – вздохнула она. – Принеси aurum. Попробуем новые заклятия. Раздобудь свежую голову, потому что эта уже немного воняет.

– Я пришлю с aurum прислужника, – ответил он сухо. – Можешь взять его голову. Она меня больше не интересует.

Пасхальное богослужение закончилось. Прелаты и монахи шагали, одетые в белые одеяния, серединою нефа. Пение создвало эхо под сводом собора.

Christus resurgens ex mortuis,

iam non moritur:

mors illi ultra non dominabitur,

Quod enim mortuus est peccato,

Mortuus est semel:

Quod autem vivit, vivit Deo.

Alleluia! [179]

На Тумском острове собрался едва ли не весь Вроцлав. На площадях перед собором и обеими колегиатами толкучка была неимоверная, толпа напирала на алебардников, которые делали проход для идущих в процессии епископа, прелатов, монахов и клириков. Процессия шла от кафедрального собора к Святому Эгидию, оттуда к Святому Кресту, на очередное богослужение.

Surrexit Dominus de sepulcro

qui pro nobis pependit in lingo

Alleluia!

Женщина в капюшоне, пахнущая розмарином, схватила Крейцарика за рукав, потянула его под стену, за подпору около крестильной часовни.

– Чего ты хочешь? – проворчала она. – Что у тебя такое неотложно важное? А же говорила, чтобы ты не встречался со мной средь бела дня. А тем более такого дня.

Крейцарик осмотрелся, вытер со лба пот, облизал губы. Женщина внимательно за ним наблюдала. Шпик откашлялся, открыл рот, снова его закрыл. И вдруг побледнел.

– Ага, – мгновенно догадалась женщина. – Епископ всётаки заплатил больше?

Шпик попятился, вздрогнул, наткнувшись спиной на твердую опору стены, трясущейся рукой попытался нарисовать в воздухе магический знак. Женщина подскочила, ударила его, коротко, без размаха. Коленом приперла к стене.

– Хороший еврей не предает, – прошипела она. – Ты плохой еврей, Крейцарик.

Блеснул нож, шпик поперхнулся и обеими руками схватился за гороло, между пальцами запульсировала кровь. Женщина набросила ему плащ на голову, повалила на землю, а сама бросилась в толпу.

– Лови! – крикнул своим агентам Кучера фон Гунт. – Лооовиии!

В толпе забурлило.

Advenisti desiderabilis,

quem expectabamus in tenebri s…

Ввинчиваясь в толпу, как крот к грунт, один из агентов настиг женщину, схватил ее за плечо. Увидел желтозеленые глаза. Не успел даже крикнуть, блеснул нож и рассек ему трахею и гортань. Второй агент стал женщине на пути, толпа заколыхалась и собралась вокруг. Агент охнул, его глаза застелила мгла; он не упал, остался, парализованный, как кукла, подвешенный в толчее между небом и землей. Люди начали кричать, пронзительно пищала девочка, непослушными ручонками размазывая пролившуюся на нею кровь по праздничному белому платьицу. Кучера фон Гунт протиснулся сквозь толпу, но застал уже только трупы. И слабый запах розмарина.

Alleluia, alleluia!

Пасхальная процессия приближалась к колегиате Святого Креста.

– Господин… – промямлил отец Фелициан, сгибаясь в поклонах. – Вы приказывали, чтобы донести… Я готов… Можно ли говорить?

– Можно.

– Говорю… Дело, видите ли, такое… В Карловицах был конский базар… Лошадьми там торговали…

– Связно, – прошипел Стенолаз. – Более связно, святоша. Медленнее, яснее и более связно.

– Ваша милость приказала, чтобы выследить девку… Которую скрывают. Чтобы тут же донести… Я подслушал у Святого Войцеха… Как инквизиторские агенты между собой разговаривали… Дзержка, вдова Збылюты из Шарады, торговка лошадьми из Скалки под Шьрёдой… Приехала на конский базар в Карловицы. И девка с ней была. Вроде дочка, но все знают, что у той Дзержки нет никакой дочери… Ну вот, среди купцов шум поднялся, потому что многие подумывали, как бы это с вдовушкой пожениться, ведь в приданом самый лучший табун в Силезии. А тут на тебе – девка внебрачная либо приёмная, готовая унаследовать…

– По делу.

– Как прикажете. Эта девка, та вродедочка, говорил один из агентов, ниоткуда взялась, будто с неба упала, и ныне в Скалке живет. Дак я себе подумал: а вдруг это та самая девка, которую Белява ищет и ваша милость тоже? Возраст будто сходится… Потому что я слышал, как говорили… Описали, как эта девка выглядит…

– Описали, говоришь. Тогда повтори описание. Обстоятельно и подробно.

Епископ Конрад слушал. С виду внимательно, но Стенолаз знал его слишком хорошо. Епископ был рассеян, возможно, потому, что трезв. Он делил внимание между Стенолазом, орущей в женских палатах Клаудиной Гаунопольдовной и доносящимися со двора покрикиваниями Кучеры фон Гунта.

– Ага, – сказал он наконец. – Ага. Значит, девушка, которая была свидетелем нападения на коллектора и которая это нападение пережила, попрежнему жива. Хотя ты дважды брал ее в облогу, она ускользала. И сейчас, утверждаешь, скрывается в Скалке, в имении Дзержки де Вирсинг, вдовы Збылюты из Шарады.

– И следовало бы, я считаю, чтото в этом деле предпринять.

Конрад почесал затылок, поковырял в ухе.

– А что здесь предпринимать? – Он пренебрежительно надул щеки. – Жаль времени и усилий. Дзержка де Вирсинг ведет себя образцово, с гуситами больше не торгует, щедро дает на Церковь. Не вижу причин, чтобы ее… А девка? Девка – никто. Какой из нее свидетель? Даже если запомнила чтото из тех событий, даже если будет способна коголибо узнать, кто ее послушает, кто поверит? Всем ведь известно, что панночкам разные чудные фантасмагории видятся, когда их менструальная истерия по мозгам бьет. Давай не будем забивать себе ею голову. Забудем о ней. Забудем о происшествии, которое случилось со сборщиком подати. Прошло уже почти четыре года. Я уже забыл. Все забыли.

– Не все, – покрутил головой Стенолаз. – Фуггеры, например, не забыли. Недавно дали мне это понять. Поверь мне, папочка, они захотят докопаться до истины и взять виновных за жопу. С этой целью используют всё, что удастся использовать. Всё. Эта девушка, может, и никто, но она представляет угрозу.

– Что ж… – Епископ сплел пальцы, наклонил голову. – Коли так… Ну, делай, что считаешь нужным.

– А ты что? – Птичьи глаза Стенолаза блеснули. – Умываешь руки, как Пилат? Напоминаю, что тут о твоей заднице речь идет, это ты похитил налог, тебе могут угрожать показания девушки. Если ты принимаешь решение, то не маши нехотя своим посохом, но дай мне приказ, конкретный и недвусмысленный.

– Биркарт, – Конрад выдержал взгляд. – Осторожно. Не переходи границу.

Оба долго молчали, испытывая глазами свою выдержку. Клаудина затихла, со двора также не доносились никакие звуки. Наконец епископ выпрямился, его лицо стало жестким, губы сжались.

– По моему приказу, – сказал он, – ты сделаешь то, что сделаешь. А то, что будет сделано, мы, епископ Вроцлава, volumus et contentamur, одобряем и признаем соответствующим нашей воле. И берем на себя за это полную ответственность. Достаточно?

– Теперь полностью.

Большие городские часы, висящие на башне вроцлавской ратуши со времен епископа Пшецлава из Погожели, под скрежет шестеренок и стон пружин вдруг объявили металлическими ударами девять часов дня. Сейчас, в конце марта, это означало, что до заката солнца и ignitegium осталось около трех часов.

Дуца фон Пак стояла у окна, совершенно нагая, повернувшись спиной к Стенолазу, опираясь на фрамугу, как кариатида. Он мог бы смотреть на нее так часами.

– Подойди сюда, – позвал он. – Пожалуйста.

Она послушалась.

– Ты говорила, – медленно сказал он, – что жаждешь делать то, что я. Вместе со мной. Ты попрежнему этого хочешь? Не передумала? Готова к этому?

Она кивнула головой. Медленно.

– Если начнешь, обратной дороги не будет. Ты отдаешь себе в этом отчет?

Снова кивок. Стенолаз встал.

– Надень это.

Через минуту она стояла перед ним в черном стеганном акетоне, брюках и высоких сапогах. Он помог ей надеть и затянуть пластины нагрудника, наспинник, горжет, наплечники, аванбрасы, остальные пластины. Черную повязку на волосы. Черный плащ с капюшоном.

– Меч?

– Предпочитаю копье.

– Выпей это. До дна. Повторяй за мной: Adsumus, Domine, adsumus peccati quidem immanitate detenti …

– Приди к нам, останься с нами, пожелай войти в наши сердца…

– Аминь. Пойдем.

– Что это было… То, что я выпила?

– Наркотик.

– Не слишком вкусно.

– Привыкнешь. Пойдем. Ага, еще одно. Скажи мне…

Она подняла голову. И глаза. Цвета глубин горного озера. Прекрасные. Пленительные. И абсолютно нечеловеческие.

– Как тебя, – спросил он, колеблясь, – собственно зовут?

Дзержка де Вирсинг не знала, что ее разбудило. Это не был лай собак. Собаки, встревоженные, возможно, подкрадывающимся лесным зверем, лаяли в Скалке всю ночь, их лай только вначале мешал засыпать, потом к нему привыкали, он терял свой тревожный характер и становился обычным для уха. Так что, вероятнее всего, это было видение, страшный сонный кошмар, ставший причиной того, что Дзержка вдруг резко вскочила и села на кровать. Напряженная, полностью пришедшая в себя, готовая к действию.

Собаки не лаяли.

– Эленча! Проснись! И одевайся!

– Что случилось?

– Вставай! Быстро!

Звенящая в ушах неестественная тишина резко лопнула, распоротая несущимся со двора криком убиваемого. Этот крик почти сразу был поддержан другими, в мгновение ока вся усадьба Скалки разразилась криками и топотом. А в оконных пленках замерцал огонь.

– Эленча! Сюда!

Дзержка передвинула сундук, содрала со стены шкуру зубра, открыла спрятанную за ней дверцу. Изза дверцы повеяло плесенью и холодом.

– Пани Дзержка!

– Быстро. Нет времени. Ход выведет тебя к ручью. Спрячься там, не выходи, пока… Пока всё не закончится. Живее, девочка!

– А ты? Я тебя не оставлю!

– К ходу! Ну же! Не смей меня не слушаться! Иди, детка, иди…

Дзержка закрыла дверцу, замаскировала ее шкурой и сундуком. Сорвала со стены в сенях рогатину и выскочила во двор.

Она не успела увидеть ничего, кроме мигания факелов, из которых сыпались искры. На самом пороге ее сбил мчащийся конь, со всей силы, дыхание отшибло, она рухнула на землю. Подкованные копыта били о грунт тут же возле нее, грозя раздавить. У нее не было сил пошевелиться. Ктото схватил ее, потянул. Она узнала. Собек Снорбейн.

– Госпожа… Спасайтесь…

Сказать больше Собеку Сорбейну не удалось. Он охнул, упал на колени, изо рта хлынула кровь. Дзержка увидела острие копья, выглядывающее из его груди. Мимо промчался всадник, невыразительный, как ночная птица, она услышала злобный девичий хохоток. И возглас.

– Adsumuuus! Adsumuuus!

Вокруг снова загрохотали копыта, стало тесно от всадников. Черных Всадников.

– Adsumuuus!

Прямо на нее, протягивая руки, бежала женщина в рубашке. На глазах Дзержки Черный Всадник размозжил ей голову ударом меча. Дзержка вскочила, но на нее снова наехали, повалили. Поднял ее аркан, руки в железных рукавицах. Она повисла между двух лошадей. Третий навалился на нее.

– Где девушка?

Дзержка сплюнула. Чтото свистнуло, в глазах блеснуло. Она сжалась от боли.

– Где девушка?

Снова упал бич, хлестнул. Она завыла. Ее крик смешивался с другими, доносящимися со стороны конюшен и молотилен.

– Где девушка?

– Вы ее не достанете… Ее здесь нет… Она далеко.

Черный Всадник наклонился к ней из седла. Она увидела его глаза. Птичьи и злые.

– Твоих слуг, конюхов, девок и детвору, – сказал он, – я приказал запереть в конюшне. Я сожгу их там, зажарю вместе со всеми твоими лошадьми. Если не скажешь, где девушка, всех зажарю живьем.

– Ты ее не достанешь, – повторила она, выплевывала кровь, текущую из разрубленных мечом губ. – Никогда ее не найдешь и никогда не сможешь причинить ей вред.

Всадник отвернулся, отдал приказ. Тут же ночь взорвалась горячим дуновением, засветилась красным блеском большого огня. И жутким криком, голосом, который был не в состоянии заглушить рев пожара. Визгом горящих в пламени животных. И людей.

«Боже, прости мне, – мысленно повторяла Дзержка, вжимая голову в плечи под ударами бича. – Боже, прости грех. Но они убили бы Эленчу… А людей и коней сожгли бы и так…»

Огонь бил аж под небо. Стало светло, как днем. Но Дзержка не видела ничего. Была, словно слепая. Ее повалили на землю. Ремнем спутали ноги в щиколотках. Конь заржал, затопал, ремень натянулся, она почувствовала рывок, понеслась по земле.

– У тебя последний шанс, лошадница, – откудато сверху донесся голос Черного Всадника. – Скажи, где девушка, и я подарю тебе быструю смерть.

Дзержка стиснула зубы. «Сейчас снова буду с тобой, Збылют, – быстро подумала она. – Немножко потерплю, ничего, выдержу. И снова буду возле тебя».

Ктото крикнул, ктото свистнул, конь пошел галопом. Мир в глазах Дзержки превратился в длинную огненную линию. Гравий сдирал кожу, как наждак.

После третьего поворота она потеряла сознание.

– Будет жить, – сухо постановил вызванный из Шьрёды монах, инфирмарий[180]из монастыря Меньших Братьев. – Выживет, если Бог даст… Новая кожа со временем раны покроет. Срастутся и заживут, дай Бог, кости и суставы…

– Ходить сможет? – спросил, покусывая ус, рыцарь Тристрам Рахенау, хозяин Букови. Его сын, Парсифаль, выглядывал ему изза спины:

– Верхом ездить сможет! Она ведь торговка лошадьми, с коней живет. Сможет в седле?

Францисканец покрутил головой, посмотрел на Эленчу.

– Я не знаю… – запнулся он. – Возможно. Может, когданибудь, по Божьей милости… Страшно она покалечена… Это счастье, благородный господин, что вы с дружиной вовремя прискакали на помощь, распугали этих. Иначе…

– Соседская помощь, обычное дело, – буркнул в ответ Тристрам Рахенау. – Также, само собой, пускай здесь, у меня в станице лежит и лечится. Пока не выздоровеет, не станет на ноги, а ее люди Скалку не отстроят. Хм, это просто чудо, что они с той конюшни выломались, иначе бы все там сгорели, ни одной живой души не осталось бы. И большинство коней с пожара сумели убежать… Честное слово, это чудо, настоящее чудо.

– Так Бог хотел, – францисканец перекрестился. – И я здесь останусь, господин рыцарь, если позволите. Теперь необходимо за больной неустанно ухаживать, повязки менять… Панночка мне поможет. Панночка?

Эленча подняла голову, вытерла запястьем опухшие от слез глаза.

– Помогу.

Дзержка де Вирсинг зашевелилась на ложе, глухо застонала под бинтами.

Было тридцатое марта Anno Domini 1429.

Глава одиннадцатая,

в которой мы возвращаемся в Моравию, в город и замок Одры, где польское посольство предлагает устранить препятствия в укреплении братских связей с Чехией, а Рейневан коечто узнает о политике.

Было пятое апреля, когда они добрались до Одр. Инцидент со сбежавшим Шиллингом заставил их беспокоиться о судьбе Горна, уже в пути они приняли решение ехать на Совинец. Но не довелось. Первым, кого они встретили во дворе замка, был сам Урбан Горн.

Когда он их увидел, его лицо потемнело, а глаза вспыхнули. Однако он не сделал ни малейшего движения, стоял спокойно и неподвижно. Возможно, потому, что его движения сильно ограничивала толсто забинтованная шея и поддерживаемая перевязью левая рука. А также то, что их было трое, а он один.

– Приветствую, – банально начал Рейневан. – Как дела?

– Так, как выгляжу.

– Ух ты.

– Мы тебя оставили, – Шарлей едва заметно подмигнул Рейневану и Самсону, – несмотря ни на что, в лучшем состоянии. Кто это тебя так обработал?

Горн ругнулся, сплюнул и посмотрел на них исподлобья.

– Шиллинг, – сильно сжал зубы Горн. – Застал меня врасплох, сволочь. Сбежал из Совиньца.

– Убежал, айайай… – Шарлей преувеличенно заломил руки. – Слышишь, Рейнмар? Самсон? Шиллинг сбежал! Это нехорошо, очень нехорошо. Но, с другой стороны, хорошо.

– Что? – пробурчал Горн. – Что хорошо?

– Что он убежал недалеко, – выпалил Рейневан. – Мы повстречались. А присутствующий здесь Шарлей, тот, который сейчас, собственно, скалит зубы, порезал его своей шаблюкой на кусочки, как щуку. Мир улучшился, когда на одного мерзавца в нем стало меньше. Ну, Горн, без обид, оставим ссору. Предлагаю, чтобы та перестал хмуриться и пожал нам десницы. Ну?

Урбан покрутил головой.

– Вы никак с дьяволом в сговоре, вся ваша чертова тройка. У вас дьявол под кожей, у каждого из вас. Лучше, зараза, быть с вами, чем наоборот. Без обид. А за скотину Шиллинга большое спасибо. Дай руку, Шарлей. Рейнмар… Ааау, Самсон! Без объятий, мать твою, без объятий! Швы разойдутся!

Прокоп Голый принял Рейневана стоя. Сам стоял и его садиться не приглашал.

– Ты, – начал он бесцеремонно, – кажется, чегото ждешь? Чего? Выражения благодарности за неоценимый вклад в миссию в Силезию? Сим выражаю тебе выражения и заверяю, что твои заслуги не будут забыты. Достаточно? Или ты, может, ждешь акта соболезнования по поводу того, что ты был подвергнут испытанию на верность и подлежал тесту на лояльность? Не дождешься такого акта. Впрочем, насколько я знаю, вы уже отыгрались на Бедржихе, просто удивительно, что это вам сошло с рук. Есть ли еще чтото, что я позабыл назвать? Говори быстро, у меня нет времени, польские послы ждут.

– Мои друзья хотят покинуть Одры, жаждут проведать близких. Они могут сделать это без препятствий?

– Шарлей и дурачок? Могут делать, что хотят. Всегда могли.

– А я?

Прокоп отвел взгляд. Долго смотрел на тучи за окном.

– Ты тоже.

– Благодарю, гейтман. Вот, пожалуйста, decoctum. Я приготовил целый флакон, на запас… Если б боль вернулась…

– Спасибо, Рейневан. Езжай, ищи ту свою панну. Но прежде, чем попрощаемся, еще одно дело. Один вопрос. Я прошу, чтобы ты дал на него искренний ответ.

– Спрашивай.

Прокоп Голый медленно повернул к нему голову. Его глаза кололи, словно кинжалы.

– Это ты сдал Домараска в Ополе? Он изза тебя провалился? Ты его предал?

– Я никого не предавал. В особенности того Домараска. Не имею понятия, кто это. Не знаю никого, кого бы так звали.

– Я ждал такого ответа. – Глаза Прокопа не изменили выражения. – Именно такого. Но если бы чисто случайно было иначе, тогда… Тогда не возвращайся, Рейневан. Вместо того, чтобы возвращаться, беги, брось всё и беги. Потому что Домараска я тебе не прощу. Если бы оказалось, что это ты, что это изза тебя, я убью тебя. Собственными руками. Не говори ничего. Иди уже. С Богом.

Они попрощались за Верхними воротами. Дул резкий ветер с Одры, проникал холодом до мозга костей. Рейневан прятал уши в меховой воротник.

– Езжай с нами! – Шарлей натянул поводья вороному. – Езжай так, как стоишь. Не понимаю, что тебя здесь еще держит. К черту, парень, я чувствую угрызения своей неспокойной совести. Я не должен тебя оставить.

– Вскоре я появлюсь в Рапотине, – соврал он. – Буду со дня на день. Ты пока передай привет пани Блажене. Поклонись Маркете, Самсон. Обними ее от меня.

– Само собой разумеется, – грустно улыбнулся великан. – Само собой. Мы ждем тебя, Рейневан. Пока бывай и…

– Что?

– Не дай собой манипулировать. Не позволяй, чтобы тебя использовали.

– Меня не пригласили не совещание! – Голос у Корыбутовича был спокойный, но было видно, что внутри он аж кипит от злости.

– Не пригласили меня, – повторил он. – А из польского посольства никто даже не передал мне почтения. Вроде меня вообще не было! Будто обо мне не знают! Я, черт возьми, племянник их монарха! Я князь!

– Милостивый князь… – Рейневан откашлялся, а потом начал декламировать то, что приказал ему продекламировать Бедржих из Стражницы. – Соблаговоли понять деликатную ситуацию. Король Ягелло объявил всему христианскому миру, что ты пребываешь в Чехии без его ведома, без его участия и прямо супротив его воли. В Польше ты проклят и предан изгнанию. Ты удивляешься, что польское посольство не имеет с тобой отношений? Это была бы вода на мельницу Люксембуржца, новый повод для поклепов крестоносцев. Снова кричали бы, что Ягелло поддерживает гуситов, активно и оружием. Сам же знаешь, что ты для Люксембуржца, как бельмо в глазу, ты и твое рыцарство. Он знает, какой ты являешься силой. И просто тебя боится.

Лицо Сигизмунда Корыбута просветлело, через мгновение казалось, что он лопнет, что гордость разорвет его. Рейневан продолжал заученный урок.

– Хотя на совещание тебя не пригласили, непременно о тебе говорили. Я возвращаюсь из Силезии, с миссии, поэтому знаю, что на тебя, князь, на твою силу опираются все планы, а планы эти велики. В этих планах не забыты и твои заслуги, они будут вознаграждены.

– Еще бы, – фыркнул князь. – Как ты думаешь, почему я оказался в Чехии да еще наперекор Ягелло? В Польше была партия, которая хотела использовать ссору с Люксебуржцем, чтоб получить возможность отодвинуть немчуру от славянских земель. Партия существует и набирает силу. Как ты думаешь, кто в Одры приехал? Я о планах аннексии Верхней Силезии давно знаю. И поддержу эти планы. Если чтото с этого буду иметь, ясное дело, если мне дадут то, чего хочу. Если выкроят мне из Верхней Силезии королевство. Рейневан? Дадут мне то, чего я хочу? О чем они совещались? Что решили?

– Ты меня переоцениваешь, князь. Таких данных у меня нет.

– Неужели? Рейневан, я смогу отблагодарить. Не пренебрегай благодарностью, когда твоя панна всё еще в неволе. Узнай, о чём Прокоп с поляками совещался, а я помогу тебе ее освободить. Под моим командованием есть люди, которые способны достать черта из пекла. Я отдам тебе их в услугу. Если ты окажешь услугу мне. Узнай, о чём поляки с Прокопом совещались и что решили. Я должен это знать.

– Я постараюсь.

Корыбут молчал, покусывая губы.

– Я должен это знать, – повторил он наконец. – Потому что может оказаться, что я тут зря… Что только жизнь трачу зря.

Рейневан застонал и зашипел, щупая бедро. Урбан Горн фыркнул.

– Я порезан, и ты порезан, – сказал он. – И на этот раз не во время бритья. Как это ты тогда сказал? Более глубокое повреждение ткани? Ну вот, повредил нам, курва его мать, этот подонок ткани, порезал нас железом, тебя ножом, меня – куском жести, оторванной от двери. Несмотря на это, мы оба живы. Понимаешь? У нас есть уверенность, что мы не отравлены Перферро, что у нас нет той чертовой отравы в крови. Утешительная информация, ты так не считаешь?

– Считаю. Горн?

– Да?

– То польское посольство… Ты знаешь, кто в нем?

– Руководит краковский подкоморий, Пётр Шафранец герба Старыконь, хозяин Пешковой Скалы. Пан Пётр и его брат Ян, с недавних пор куявский епископ, это известные враги Люксембуржца и любых соглашений с ним, поэтому благосклонны к гуситам. С Шафранцем прибыл Владислав из Опорова, ленчицкий препозит, коронный подканцелярий, доверенное лицо Ягеллы. Двух младших ты уже знаешь. Миколай Коринич Сестшенец, бедзиньский бургграф, – это человек Шафранцев. Краковский воеводич Спитек – это потомок славных Леливов Мельштынских. До сих пор я о нем мало слышал. Но уверен, что еще услышу.

– Как ты думаешь, о чём там в замке совещались? С чем поляки приехали к Прокопу?

– А ты не догадался? – Горн смерил его взглядом. – Ты еще не догадался?

Прокоп, как хозяин, поприветствовал гостей. Краковский подкоморий Пётр Шафранец произнес приветственную речь, короткую, потому что его мучила одышка и шестой десяток за плечами. Прокоп слушал, но было видно, что краем уха.