Глава 3. Назад в Нью‑Йорк. Рождественский обед, проснуться, обменяться подарками – и адская машина снова запущена: из Нью‑Йорка во Франкфурт

Ожог

Назад в Нью‑Йорк. Рождественский обед, проснуться, обменяться подарками – и адская машина снова запущена: из Нью‑Йорка во Франкфурт, из Франкфурта в Сингапур, из Сингапура в Хошимин. Самолеты, в которых нельзя курить, – эти круги ада: рядом сидит самый вонючий человек на свете, моторы гудят на одной ноте, заставляя меня мечтать о турбулентности, да о чем угодно, только бы разогнать тоску, только бы избавиться от ощущения, что я персонаж какого‑то отвратительного застывшего на стоп‑кадре мультфильма. Есть ли на свете что‑нибудь столь же дорогостоящее и одновременно унижающее человеческое достоинство, как долгие авиаперелеты «эконом классом»? Вы только посмотрите на нас! Усаженные по десять человек в ряд, глядящие мутными глазами прямо перед собой, – ноги поджаты, шеи вытянуты под неестественным углом в ожидании, когда до нас доедет тележка со всяким пойлом. Этот знакомый тошнотворный запах пережженного кофе, пластиковые подносы с распаренной едой, которая спровоцировала бы бунт в любой государственной тюрьме. О боже мой, еще один фильм с Сандрой Баллок или с Брю­сом Уиллисом – и я не выдержу. Если Хелен Хант еще раз скосит на меня глаза с туманного экрана, клянусь, я открою запасной выход. И пусть меня вытянет наружу – это лучше. Я ищу хоть какого‑то отвлечения, хоть чего‑нибудь, чтобы не думать о никотине. Сконцентрируемся на храпящей через проход туше, притворимся, что если смотреть на нее долго и пристально, она взорвется.

Теперь я знаю зоны для курения чуть ли не во всех аэропортах мира. Я видел, как такие же исстрадавшиеся и несчастные, как я, судорожно перекуривают в двадцати футах от выхода во Франкфурте. В Сингапуре две, представляете, целых две зоны для курящих: весьма дурно пахнущий стеклянный аквариум в торговом центре огромных размеров, и вторая – на свежем воздухе, там можно встретить интереснейшие экземпляры курильщиков. Они сидят на скамейках в горячем зное, держа в руках бутылки пива «Тайгер» и безмятежно посасывая сигареты. Они дымят как паровозы в пронизанный ослепительным светом, чистейший утренний воздух. Они говорят на осси, киви [14], английском, французском, голландском, – все пьяные, краснолицые, измочаленные. Каждая сумка на ремне – это целая жизнь, проведенная не дома.

Аэропорт Тан Сон Нхат. Город Хошимин. Его до сих пор называют Сайгон. Закурить можно сразу, как приземлишься. У таможенного инспектора во рту сигарета. Что ж, Вьетнам мне уже нравится. Последняя решающая битва вьетнамской войны (которую здесь называют американской войной) разворачивалась на этих самых бетонированных полосах, в этих вот холлах. Построенные американцами из гофрированного металла ангары все еще стоят по краям взлетной полосы. Вы видели кино. Вы читали книги. Или я должен вам рассказывать о горячей волне, которая бьет вам в лицо, когда, получив свой багаж, вы выходите через стеклянную дверь? О людях, которые стеной стоят снаружи? Сайгон. Не думал, что когда‑нибудь увижу этот город.

Я просыпаюсь в 3 часа утра в холодной сырой комнате. Меня бьет озноб. Я на десятом этаже гостиницы «Нью Уорлд». Я весь вспотел, мне приснился еще один дикий и страшный сон. Должно быть, это от таблеток против малярии. Нет никакого другого объяснения ярким цветным ночным кошмарам, которые преследуют меня с тех пор, как я сюда приехал. Я все еще чувствую запах крови и бензина – сны обладают плотностью реальности, они пульсируют, я чувствую напряжение и сопротивление материи. На этот раз я мчался в автомобиле с отказавшими тормозами, совершал головокружительные повороты и крутые спуски. Я чувствовал, как ударяюсь о дверцу, подскакиваю на сиденье, как меня беспорядочно болтает в кабине. Я слышал, как разбивается стекло на щитке, я видел, как ветровое стекло трескается и трещины расползаются звездными лучами.

Я просыпаюсь. Руки у меня болят – я крепко обхватил себя во сне, чтобы уберечься от удара. Я рассеянно провожу ладонью по волосам, чтобы смахнуть несуществующие осколки стекла.

А может, все дело в змеином вине?

Накануне вечером я посетил мадам Дай в ее крошечной «юридической‑конторе‑кафе‑салоне», и после фаршированных блинчиков, рисовой лапши и кусочков говядины, завернутых в листья мяты и окунаемых в соус ныок мам, она спросила меня на своем великолепном, изысканном французском, не нужен ли мне диджестив. Я, разумеется, сказал, что нужен, очарованный этой миниатюрной, но статной вьетнамской женщиной в черном платье – в прошлом она наверняка разбила сердце не одного мужчины. Она на минутку отлучилась на кухню, а я от нечего делать рассматривал фотографии ее друзей и знакомых на стене: Пьер Трюдо, римский папа, глава Центрального Комитета, Франсуа Митерран, военные корреспонденты, бывшие любовники, ее портрет в молодости (1940‑е) – настоящая женщина‑дракон в облегающем ао даи. Мадам Дай вернулась, держа в руках стеклянный сосуд со змеями и оплетенной ими птичкой внутри, – чистое рисовое вино.

Я до сих пор ощущаю его вкус.

Это я сплю или бодрствую? Весь Сайгон кажется мне сплошным сном. Бреду по улице Донг Кхой, бывшей рю Катина, мимо отеля «Мажестик», поворачиваю за угол, и вот они, отели «Континенталь», «Каравелла», безвкусный «Рекс». Я лавирую в море мотороллеров, велосипедов и мотоциклов, ныряю в узкую боковую улочку, где среди пыльных коробочек для пилюль, сломанных часов, иностранных монет, поношенной обуви, мундштуков, обкусанных брелоков для собачьих ошейников продаются зажигалки (как действующие, так и декоративные), украшенные душераздирающими девизами их бывших владельцев:

ВЬЕТНАМ

Чу Лай 69‑70

Расхристанный, всегда бухой,

Я пробыл год – пора домой.

Я нашел еще одну и прочитал, чувствуя себя при этом довольно мерзко:

РАЗЫСКИВАЮТСЯ:

Да Нанг

Ки Нгон

Биен Гоа

Сайгон

На обратной стороне зажигалки я обнаружил сентиментальную надпись:

Когда я умру, похороните меня лицом вниз –

Пусть весь мир поцелует меня в зад.

Этот город назван в честь повара. Может, вы не знали, но Хо Ши Мин действительно был прекрасным поваром и получил классическое кулинарное образование. Прежде чем основать вьетнамскую коммунистическую партию, он работал в отеле «Карлтон» в Париже и был таким же шеф‑поваром, как и великий Огюст Эскофье. Говорят, старик его очень любил. Еще говорят, что Хо Ши Мин специализировался на соусах, а позже служил на трансатлантическом лайнере, а потом – кондитером в «Доме Паркера» в Бостоне. Он был – если забыть обо всей этой коммунистической кухне – одним из нас, нравится нам это или нет: этот парень простоял немало часов у плиты, он поднялся по всем ступеням мастерства, предусмотренным старой школой, он был профессионал. И он еще находил время путешествовать под самыми разными именами, писать манифесты, заигрывать с китайцами и русскими, хитрить с французами, бороться с японцами (с помощью США, между прочим), потом разбить французов, создать нацию, потерять эту нацию и развязать партизанскую войну против Америки. К чертовой матери коммунизм, но Дядюшка Хо был интересный тип!

И вот он, предел его мечтаний: с десятого этажа отеля «Нью Уорлд», этого переохлажденного высотного мавзолея в центре города, сидя у бассейна, поднятого на недосягаемую для уличного шума и суеты высоту, потягивая коктейль, который тебе только что смешали, ты видишь (хотя градостроители сделали все, чтобы замаскировать эту панораму листвой) ветхие жилые дома – рай для рабочих, где босые пожилые женщины живут меньше чем на доллар в день.

Из сумасшедшего уличного зноя можно пройти в огромный, просторный и прохладный вестибюль гостиницы мимо пряничной рекламы веселого отдыха («Праздничный стол!»), мимо холла с коктейлями, где вьетнамская группа «Трое бешеных» наяривает мелодии Барри Манилова, подняться в бесшумном лифте на административный этаж, или в тренажерный зал, или на теннисный корт. Можно посидеть на закрытой террасе на десятом этаже, потягивая местное пиво «333» (еще оно называется «Ба‑ба‑ба»), или выпить портвейна и закусить сыром стилтон, вертя при этом в руке зажигалку убитого солдата.

Так это из‑за противомалярийных снадобий, которые я принимал перед поездкой в дельту Меконга и Камбоджу, мне снятся такие леденящие душу сны? Или от змеиной настойки? Или дело в том, что я нахожусь во Вьетнаме моих сновидений, в стране, целиком состоящей из сновидений? Это, кажется, наш дорогой Трики Дик много лет назад назвал все, что мы тут натворили – смерть, бесчинства, легализованный и до сих пор пронизывающий здесь все цинизм, – «нашим долгим ночным кошмаром». Когда ходишь по улицам Сайгона, трудно отделить реальность от вымысла, кошмарный сон от последовательности киноизображений, навеки утвердившихся в нашем сознании благодаря клипам. Вентилятор на потолке из «Апокалипсиса сегодня»; медленно, с характерным звуком «вуп‑хуп, вуп‑хуп» продвигающиеся рубщики сахарного тростника; обожженная напалмом бегущая девочка, у которой отрываются от рук клочья мяса; черная, с заостренным концом пуля; самосожжение буддийских монахов; эта роскошная зелень, которая веками влекла к себе мистиков, сумасшедших, технократов, безумных стратегов. Между тем французов и американцев десятилетиями били маленькие тщедушные

земледельцы в черных пижамах, привыкшие брести за буйволами по своим прекрасным рисовым полям. И все это так красиво… так непостижимо.

Я проснулся от очередного кошмара. Этот был еще хуже прежних. Я присутствовал при казни. Проснувшись, все еще чувствую запах дыма и пороха. Испытывая тошнотворное чувство вины, я некоторое время пытаюсь читать, потому что боюсь уснуть. В пятый раз перечитываю «Тихого американца» Грэма Грина. Это роман о Вьетнаме, о раннем периоде французской авантюры в этой стране. Говорят, Грэм Грин написал большую часть романа в отеле «Континенталь» на этой самой улице. Прекрасная, щемяще печальная книга. Но в моем настроении она не помогает, мне делается еще тошнее. Надо убираться из этой комнаты. Даже при том что здесь есть кондиционер, все – влажное. Ковер – сырой на ощупь, и запах от него спертый. Простыни – мокрые насквозь. Моя одежда – влажная. Даже деньги отсырели. Пачка почти ничего не стоящих донгов мокнет на тумбочке. Я выхожу из отеля и отправляюсь на рынок Бен Тхань, что в нескольких кварталах отсюда.

Я медленно бреду мимо трепещущих кроликов, жалобно пищащих цыплят, дрожащих славных мышек, мимо прилавков мясников, которые сидят на корточках на разделочных досках и спокойно едят из деревянных мисок. Дух здесь стоит тяжелый, одурманивающий: дуриан, плоды хлебного дерева, морепродукты, ныок мам – приправа к рыбе, распространенная по всей юго‑восточной Азии. В центре крытого рынка, после овощей, мяса, рыбы, живой птицы, всяких лекарственных снадобий, украшений и бакалейных товаров – прилавки с широким ассортиментом в высшей степени живописной, качественной, хорошо пахнущей и на удивление свежей еды. Настроение у меня сразу повышается. Все такое яркое, праздничное, экзотическое, привлекательное. Я хочу сразу всего. Я вдруг становлюсь совер­шенно счастлив, приятно взволнован, одержим любопытством и голодом. Больной МДП в маниакальной фазе. Весь мир у моих ног.

Я присаживаюсь за чистый белый стол рядом с вьетнамцами и заказываю миску фо, душистого супа из лапши, в котором еще масса ингредиентов. Я просто указываю на то, что ест женщина напротив, не очень понимая, какой это именно фо. Но на вид он хорош. Можно ли на этой планете съесть что‑нибудь вкуснее, чем правильно приготовленный фо? Не знаю. Пожалуй, лишь несколько вещей могут с ним сравниться. И он все равно лучше. Миска чистой горячей жидкости с кусочками свежего белого и розового крабового мяса, лапшой, проросшей фасолью и мелко нарезанным кориандром. Мне подают тарелку с приправами: несколько долек лайма, молотый черный перец (добавив к соку лайма перец, мои соседи по столу палочками превращают смесь в однородную массу), тарелочку с ныок мам, нарезанные красные перцы чили. Хозяин заведения вручает мне салфетку в пластиковой упаковке, которую я, опять‑таки подражая своим соседям, с громким хлопком вытягиваю и комкаю в ладонях. Все вокруг тоже так «хлопают». Это «хлоп, хлоп, хлоп» упаковок – фон, который сопровождает вас в Сайгоне. Вы слышите его везде. Внутри – холодная, свежая, чистая салфетка, чтобы обтереть лицо и руки и освежиться. Фо – просто фантастический! Острый, горячий, сложный по составу, изысканный на вкус и в то же время невообразимо простой. Поразительная свежесть ингредиентов, их контрастирующие между собой фактуры и цвета – все это потрясает. Владелец закусочной сияет, глядя на меня, а ведь я еще не успел съесть ни одной ложки. Он знает, что мне понравится. Я опустошаю миску, запиваю суп соком личи и отдаю хозяину несколько влажных донгов.

Сначала я испытываю могучее желание съесть все, что попадается на глаза, я мечусь от прилавка к прилавку, как голодный шарик от пинг‑понга. Женщина в дверях нагну­лась над котелком, в котором что‑то шипит. Это три крошечные птички – с головками, ножками, крылышками – целиком. Их внутренности отливают желтым, просвечивая сквозь золотистую корочку на брюшках. Выглядит хорошо. И пахнет тоже. Я покупаю одну, беру ее за ножки, и улыбающаяся женщина знаками показывает, что я делаю правильно. Я пожираю это крошечное существо, обгладываю его косточки, высасываю мозг, в том числе из крошечных костей. Восхитительно. И опять это ощущение свежести. Все, все здесь восхитительно свежее. И ни одного холодильника в поле зрения.

Другая женщина манит меня и предлагает кусочек джек‑фрута – плода хлебного дерева. Я протягиваю ей деньги. Она не берет, просто смотрит, как я ем, и улыбается. Мне это нравится. Мне, правда, здесь очень, очень нравится. Я заказываю блинчик, а у следующего прилавка наблюдаю, как хозяин заворачивает для меня в рисовую бумагу свежих креветок, мяту, базилик, корневище и побеги лотоса, а съев все это, заказываю шашлык из креветок – это что‑то вроде спекшейся креветочной массы, насаженной на стебель сахарного тростника и обжаренной на гриле. С едой здесь хорошо. Замысловатой формы крошечные банх – треугольнички с рисом и свининой, аккуратно завернутые в банановые листья – висят над прилавками, точно колбасы салями и сыры на итальянских рынках. Я попробовал – сногсшибательно! Еда везде: внутри рынка, снаружи – на улице; кто не готовит и не продает еду, тот, значит, ест: прислоняясь к стене или усевшись у стены на корточках, отправляет в рот что‑нибудь удивительное.

Я ухожу с рынка и направляюсь к одной из многочисленных кафешек. Пробираюсь сквозь поток мотоциклистов и велосипедистов, и опять же торговцев едой – мужчин и женщин с подобием коромысла на шее: с одного конца – горшок с фо, с другого – посуда и приправы. Все, что попадается на глаза, хочется отправить в рот. Любой суп или лапша, сваренные на костерке из нескольких щепок, лучше выглядят и свежее на вкус, чем то, что продается на нью‑йоркском рынке.

Сидя на низеньком пластиковом стульчике, в каком‑то футе от земли, я заказываю кофе. Мне трудно дышать от быстро нарастающей жары, от влажности, от чудесных, опьяняющих запахов, зовущих во все стороны сразу. На моем шатком столике появляются пустая чашка и жестяной резервуар с довольно ветхим ситечком. Жидкость медленно, капля за каплей, стекает в нижний сосуд. Когда она перетекает туда вся, я наливаю кофе себе в чашку. Это лучший кофе, какой я когда‑либо пробовал: густой, насыщенный, крепкий и сладкий, как осадок на дне стакана с шоколадным молоком. Я тут же подсел на этот кофе. Владелица заведения, беззубая старушка, может и еще кое‑что предложить. Она приносит еще кофе, высокий стакан со льдом и банку сгущенного молока. Когда кофе профильтруется, его выливают в стакан со льдом. Перемешивание кофе и молока – медленный, гипнотизирующий процесс. Это чудесно наблюдать и еще чудеснее пить то, что получится. Когда черный кофе медленно обтекает кубики льда и нежно обволакивает сгустки белого молока, я чувствую, что нечто подобное проделывает Вьетнам с моим мозгом. Я влюблен. Я снимаюсь здесь по всем законам жанра «гонзо». Я хочу остаться здесь навсегда.

А бывают ли женщины красивее? Они проезжают мимо на своих мотоциклах, одетые в тесные белые шелковые ао даи с разрезами по бокам и черные шелковые брюки. На руках у них мотоциклетные перчатки, доходящие до локтя, лица закрывают белые хирургические маски, глаза – стрекозиные очки, головы – конические соломенные шляпы. Ни сантиметра тела не видно – а я без памяти влюблен в каждую из них. И мне становится больно за героя из «Тихого американца», безнадежно влюбленного в молодую вьетнамку, которая никогда не ответит ему взаимностью. Тако­ва вообще парадигма американского присутствия здесь. Бедный Эл Би Джей! [15]Так и не смог понять, что когда этот тщедушный дядюшка Хо за остро необходимую дамбу и систему гидроэлектростанций в дельте Красной реки продал свою мечту о единой стране, то он нас надул. Все эти «зеленые береты» с их добрыми в начале войны намерениями, все эти люди, вообразившие себя лордами джимами, все эти воины‑миссионеры, идеалистически настроенные офицеры ЦРУ, специалисты по СПИДу, врачи – все они были уязвлены и обескуражены тем, что этот народ вовсе не собирается отвечать на нашу любовь, как мы того достойны. Мы отомстили возлюбленному позже – высадкой морского десанта.

Я сижу долго, прихлебывая кофе со льдом, вдыхая запах мотоциклетных выбросов, свежеиспеченных багетов (они здесь хорошие), ароматических палочек, случайного дуновения с реки Сайгон, размышляя о мадам Дай и о моей первой ночи в городе.

– Французы, японцы, опять французы, потом американцы, президент Дьем, американцы, Тхиеу, коммунисты, – это она перечисляет все режимы, при которых жила.

Улыбается, пожимает плечами, бросает скептический взгляд на моего переводчика Линя, который, как ей прекрасно известно, передаст весь наш разговор в зловещий Народный Комитет.

– Президент Тхиеу хотел посадить меня в тюрьму, – сказала она, – но… не смог. Я была слишком… популярна. Его клика убедила его, что посади меня в тюрьму – и я стану героиней.

Первая женщина‑юрист во Вьетнаме при южно‑вьетнамском правительстве (теперь его называют «марионеточным режимом»). Когда северо‑вьетнамские войска вошли в город, ее практику сразу прикрыли. В конце концов ей разрешили открыть… кафе, и оно до сих пор функционирует. Юридической практикой она больше не занимается, полки на стенах ее квартиры уставлены книгами по юриспруденции, разными безделушками, фотографиями из лучших времен. Она состоит в каком‑то правительственном консультативном комитете, и, наверно, поэтому мне можно с ней общаться. Ей предоставили развлекать приезжих гостей с Запада.

– Мне нравится кокетничать с коммунизмом, – говорит мадам Дай, хихикая и дразня Линя. – «Правительство Национального Примирения», – усмехается она. – С чего это мне мириться? Я ни с кем не ссорилась.

Гостям с Запада она предлагает два меню – французское и вьетнамское. Я приехал сюда не затем, чтобы есть «escargots bourguignonnes» [16], поэтому выбрал вьетнамское. Мадам Дай уплывает обратно в кухню, где уже готовят чипсы из креветок бан фонг том, гой но шен (салат из лотоса с цыпленком и креветками), тя зо (фаршированные блинчики), ба ла лоп (кусочки говядины, завернутые в листья мяты), ком зыонг чау (рис по‑сайгонски со свининой, яйцом и зелеными бобами), манг куа (суп из спаржи), салат из мяты, ананасов, огурцов и свинины, жаренной на гриле. Заканчивается обед карамельным кремом, чудесным напоминанием о колониальных временах. Мадам Дай получила образование во Франции, она заводит разговор о мясном ассорти, «choucroutes» [17]и «confit de canard» [18]. Ей просто приятно вновь произносить эти слова. Время от времени она замолкает, подносит палец к губам, а потом постукивает по столу: «Les microphones!» [19]– восклицает она театральным ше­потом, стараясь, чтобы бедняга Линь, который по‑французски не говорит и не любит, когда мы говорим, хорошо ее расслышал. «Так, говорите, я работаю на ЦРУ? – саркастически вопрошает она. – А вот и нет! Я работаю на КГБ!» Эти аббревиатуры заставляют Линя тревожно выпрямиться. Если вьетнамцы кого ненавидят, так это русских. После войны множество русских «советников» и специалистов работали в стране, чувствовали себя здесь победителями, держались так, будто это они выиграли войну. Они были грубы и беспардонны. И на чай давали мало. «Люблю пококетничать с коммунистами», – снова повторяет мадам Дай. Далее следует хорошо известная вьетнамская шутка, очень популярная в семидесятых, в период «перевоспитания»:

– Какого вы вероисповедания? – спрашивает она.

– Э‑э… никакого, – подаю я свою реплику.

– О! – восклицает она. – Да вы вьетконговец!

Даже Линь смеется. Он тоже слышал эту шутку. Наконец мы покидаем мадам Дай на пороге ее кафе, – изящную маленькую женщину в черном платье и черных чулках, сметающую веником какой‑то сор со ступенек.

Когда я наконец ухожу с рынка, на улицах уже темно. Я прохожу несколько кварталов, где не горит ни один фонарь – одни темные витрины продовольственных магазинов и коме (закусочные), ресторанчики размером с кладовку, там подают рыбу, мясо и рис меньше чем за доллар. В дрожащем пламени свечей видны неясные силуэты посетителей, сидящих за столиками. Поток велосипедистов и мотоциклистов превратился в нескончаемую реку, которая, используя малейшую щелку, течет между автомобилями, вынуждая их останавливаться, разделяется на рукава и притоки, выплескивается на тротуары, стоянки, заправки. Люди на мотоциклах выныривают перед носом у машин: юноши с подружками за спиной, семьи из четырех человек – мама, папа, ребенок и бабушка на утлом, шатком, маломощном мотоцикле с коляской; а иногда пассажиров трое, а заднее сиденье завалено покупками, сделанными за день; женщины, поставившие в ноги клети с курами, – один сын за рулем, а сумка с младшим – на руле. На мотороллерах перевозят мебель, запаски, деревянные ящики, всякую рухлядь, шлакоблоки, коробки с обувью. Ничто не слишком громоздко, чтобы погрузить это на мотороллер или велосипед, прикрутив ремнями. Мужчины в оборванной одежде стоят или сидят на тротуарах, продают бензин в бутылках из‑под содовой, ликвидируют проколы шин с помощью заплат и старых велосипедных насосов.

На следующее утро я снова на рынке, завтракаю горячим хот вин лон – сваренным всмятку утиным эмбрионом: полусформировавшийся клюв и кусочки хрустящей массы в недоваренном желтке и прозрачном белке. Я это ем. Но не сказал бы, что мне это нравится. Нет, этому блюду не светит сменить мою обычную булочку на завтрак. Впервые я слышу то, что станет обычной присказкой во Вьетнаме, особенно когда ешь что‑нибудь, о чем несколько дней назад и не подумал бы, что сможешь положить это в рот. Итак, я орудую ложкой, выковыривая остатки вязкой массы, а человек, сидящий рядом со мной, увидев, что я ем, улыбается и говорит: «Это придает силу!» Хотя он не сопровождает свои слова никакими неприличными жестами, я понимаю, что хот вин лон улучшает эрекцию и способствует зачатию сыновей. Позавтракав эмбрионом, я успокаиваю свой желудок чашкой тяо мук, доброго супа с имбирем, брюссельской капустой, кориандром, креветками, кальмарами, чесноком, отварным рисом, свиной кровью и гренками. Это блюдо благотворно действует на мой организм, и я отправляюсь вдоль по улице куда глаза глядят, пока не останавливаюсь как вкопанный.

Я уже привык к инвалидам, жертвам химической смеси «оранжевый агент», к голодным, нищим, к шестилетним бездомным детям, которые в 3 часа утра на улице кричат по‑английски «С новым годом! Хелло! Бай‑бай!», а потом, показывая на свой рот, – «Бум‑бум?» Я уже почти не реагирую на безногих, безруких, покрытых ужасными рубцами, опустившихся, спящих в трехколесных такси, на земле, у реки. Однако я не готов к встрече со стриженным под горшок человеком без рубашки, который идет на меня с протянутой рукой.

Когда‑то он получил обширный ожог, и теперь у него вместо кожи – сплошная рубцовая ткань, и все это увенчано небольшим ореолом черных волос. Каждый дюйм его тела выше пояса (и кто знает, сколько дюймов ниже) – это рубцовая ткань. У него нет губ, нет бровей, нет носа. Его уши будто из пластилина. Кажется, что его плавили в доменной печи и вынули, не дождавшись полного расплавления. Он обнажает зубы, и они мерцают как огоньки сквозь глазницы, вырезанные в тыкве на Хэллоуин, но ни звука не раздается из отверстия, которое раньше было ртом.

Я просто убит. Мое приподнятое настроение последних нескольких дней рухнуло. Я стою, смотрю, моргаю, и надо мною витает слово «напалм», проникая в каждую клеточку моего сердца. Нет, это не шуточки. Мне стыдно. Как смел я приехать в этот город, в эту страну за… за чем‑то настолько незначительным, как вкус, аромат, кулинария? Семья этого человека, возможно, уничтожена, он сам превращен в персонаж музея мадам Тюссо, его кожа напоминает расплавленный воск. Что я здесь делаю? Пишу какую‑то долбаную книгу? О чем, о чем? О еде? Участвую в легковесном и бесполезном телешоу? Маятник качнулся в другую сторону, и я внезапно преисполняюсь ненависти к самому себе. Я ненавижу себя и все, чем я здесь занимаюсь. Меня прошибает холодный пот, я застываю как парализованный, мне кажется, что вся улица смотрит на меня. Я излучаю беспокойство и чувство вины. Я уверен, что любой прохожий легко догадается, что в ранах этого человека виновен лично я. Я замечаю еще нескольких европей­цев в колониальных шортах, рубашках поло и ботинках фирмы «Биркенсток», и мне хочется их убить. Они похожи на стервятников. Зажигалка с надписью у меня в кармане больше не кажется мне забавной – она не более забавна, чем сморщенный скальп лучшего друга. Теперь все, что бы я ни съел, будет отдавать золой. К чертовой матери книгу. К чертовой матери телевидение.

Я даже не в силах дать этому человеку денег. Я ни на что не способен, у меня дрожат руки. Очнувшись, бегу обратно в свой номер с холодильником в отеле «Нью Уорлд», снова ложусь во влажную, неубранную постель, полными слез глазами смотрю в потолок, не в силах осознать и переварить то, что увидел. Все следующие двадцать четыре часа я пребываю нигде, ем ничто. Телевизионщики думают, что у меня нервный срыв.

Сайгон… Это еще только Сайгон.

Что я делаю во Вьетнаме?