Самада: последнее искушение Будды

Через два дня пути после Дочена мы добрались до Самады. Плато уже не плоское. Мрачные, дикие, жуткие горы, подходящий фон для криков, мученичества и видений, разрывают долины – по-прежнему на высоте 3600 метров и выше над уровнем моря, – которые спускаются, пока наконец не достигают великой реки Цангпо, как называется гималайская часть реки Брахмапутра. Тут и там мы видели дома, появились первые скудные поля ячменя; мы приближались к владениям человека; владениям, священным для мысли и искусства более тысячи лет. В этом месте расположено несколько маленьких древних монастырей, очень интересных – например, Кьянгпху, построенный тысячу лет назад, и Иванг. Но они уже давно заброшены и почти совсем покинуты, и бесценные сокровища искусства разрушаются. Несколько таких монастырей почти всегда закрыты; ключ у крестьянина в деревне, который откроет дверь, если дать ему немного денег. Но лам, аскетов, ученых докторов, настоятелей там больше нет. Возможно, сильная «желтая вера», унаследовав эти храмы у других школ послабее, смотрела на них как на пасынков, которых достаточно держать едва живыми из благотворительности. Где раньше собирались учителя и ученики для философских диспутов, сейчас сидят вороны, сипло каркая, и дети играют среди сорной травы и диких цветов, растущих во дворах.

Монастырь Кьянгпху находится в часе пути от Самады. Когда мы добрались до него, началась дневная жара, и тихая прохлада места очень освежала. Там живут только какие-то крестьяне, присматривая за местом. Мешки с зерном сложены в зале, на стене картина, очень красивая, но позабытая. Мы ходили из молельни в молельню, и наши шаги эхом отдавались в пустых комнатах и коридорах. Старые двери скрипели, открываясь, и с них дождем сверзалась пыль. То и дело тантрические божества, слабо освещенные сквозь отверстие в крыше, возникали во всей своей метафизической жути. В первооткрывательском возбуждении мы с профессором Туччи и разошлись. Когда я поднимался по лестнице, ведущей бог знает куда, он крикнул:

– Идите сюда, идите, посмотрите!

Я спустился и нашел профессора Туччи в молельне.

– Вы когда-нибудь могли себе представить что-нибудь подобное?

Перед нами открывалась сцена поистине достопримечательная, но не своей красотой, а безумной фантазией художников, которые ее придумали. Сначала она показалась мне путаной и невразумительной. Мы находились в маленькой молельне, заставленной скульптурами, похожей на пещеру, забитую сталактитами. Это была адская пляска деревянных монстров, раскрашенных в яркие цвета.

– Это искушение Будды, – объяснил Туччи. – Мара искушает Будду в последний раз перед его окончательным просветлением.

Ну конечно, в глубине молельни была изящная статуя мудреца, безмятежного и торжествующего, который достиг плана Абсолюта и навсегда освободился от иллюзий вещественности и становления, в то время как Мара (любовь, привязанность, смерть) навивал вокруг него фантастические заклятия, вызывая из самых необузданных глубин воображения целое поголовье чудищ, полуживотных-полулюдей, одни нелепые, другие похотливые, третьи жестокие, другие обезумевшие; каждый из них дрожал от какой-то страсти или возбуждения, резко контрастируя с умиротворением, выраженным в чертах Будды (см. фото 44).

Эта тема широко распространена в буддийском искусстве, но такое ошеломляющее «искушение» редко изображали в скульптуре. Оно напоминало Иеронима Босха и чудовищ виллы Патагония в Сицилии. Диссоциативная техника была достойна восхищения. Многие современные художники полагали, что делают необычайное открытие, когда берут человеческое тело и разнимают его на отдельные элементы – глаза, носы, рты, конечности, – из которых, складывая, отнимая, ампутируя, залезая внутрь, можно было спаять новые гармонии и совокупности. Но здесь, вырезанные во всей невинности много веков назад, были торсы, превращенные в лица, глаза, привитые к деревьям, целые гирлянды глаз; были свиные сосцы, собачьи лопатки, существа с тремя телами или четырьмя головами, циклопы и гидроголовые чудища, целая ярмарка торжествующего уродства; формы, которые были бы только игрушками, если бы каждой из них художник не придал душу. Выражения их лиц часто были непостижимы для нас. Что ими движет? Что их волнует? Плачут они, смеются, орут, мычат, как скот, ухмыляются? В ужасе они или в бешенстве, в страсти или мести?