Мила Рудик и Чаша лунного Света

Алека Вольских

Посвящается моей картине на стене, в которой живет Асидора, и моей любимой черной кошке, в обличии которой прячется Акулина, — две самые дорогие колдуньи в жизни юной волшебницы по имени Мила Рудик.

Алека В.

Часть I

ТЕРРА ИНКОГНИТА

Глава 1

Фабрика за пустырем

Фабрика, когда-то недостроенная и давным-давно заброшенная, всегда вызывала крайнее недовольство у жителей поселка, вытесненного на окраину города. Никто из его жителей не сомневался, что за стенами этой самой фабрики творится что-то неладное.

Заброшенное здание и дома на краю поселка разделял только пустырь, и жители этих домов утверждали, что время от времени своенравный, порывистый ветер доносит с пустыря до их окон жуткие крики. Одни говорили, что место это проклято и напичкано привидениями, потому и пришлось приостановить строительство фабрики. Другие полагали, что фабрика служит убежищем для какой-нибудь шайки бандитов. Но даже те, кто не соглашался ни с одним из этих мнений, выглядывая в окна поздними вечерами и замечая блуждающие по пустырю в кромешной темноте огоньки, ощущал легкий озноб страха, сковывающего тело.

Был только один человек в поселке, который никогда и словом не обмолвился о том, что он думает обо всех этих странных вещах. Но если бы другим было бы известно то, что знал он, — они пришли бы от этого в ужас.

Этим человеком был старожил поселка — Никанор, хмурый и раздражительный старик, который в прежние времена служил у какого-то важного чиновника. Поговаривали, что именно на этой службе Никанор зазнался до такой степени, что редко снисходил до разговора с кем-нибудь из своих соседей. Наверное, именно по этой причине Никанор жил в поселке обособленно. Он ни к кому в гости не ходил, и его по возможности старались избегать. Однако самому Никанору это было только на руку.

Когда вечерами он шел вдоль улиц поселка — всегда в одно и то же время, в одном и том же направлении и непременно держа в руке большую связку ключей, — соседи знали, что Никанор идет на службу: он что-то сторожил. Никто не знал, что и главное — где, но среди тех, что глядел ему вслед, часто можно было услышать разговор вроде этого:

— Что ни говори, а там, где Никанор сторожить взялся, — мышь не проскочит. Это уж точно.

— Ну не знаю…

— Верно-верно… Ты посмотри только, как связку ключей держит — как клещами ухватился. Коли умрет — и то кулак не разожмет. Так с ключами хоронить и придется.

Если бы Никанор слышал этот разговор, он бы и спорить не стал. Связку ключей он почти никогда из рук не выпускал. И хорошо понимал, что в чужие руки ключи не должны попасть ни в коем случае. И еще ему доставляло удовольствие, что никто из его шушукающихся соседей даже не подозревал, что сторожить он ходит на ту самую фабрику, о которой так много говорят в поселке.

Каждый вечер своего дежурства Никанор шагал в направлении города, но, доходя до старой свалки, поворачивал обратно и обходными путями подходил к фабрике. На верхних этажах Никанор никогда не бывал, да в этом и не было никакой надобности, потому как что бы ни происходило в этих стенах, это никогда не поднималось выше подвалов.

В тот день, который смело можно назвать судьбоносным днем для многих участников этой истории, дежурить в подвалах заброшенной фабрики выпало именно Никанору.

Но это был необычный день, хотя далеко не всем об этом было известно. Этот день был необычным для жителей поселка; правда, им так никогда и не довелось этого узнать. Не менее необычным он был для Никанора, которому узнать об этом еще предстояло. А главное — этот день был необычным и, как уже говорилось, судьбоносным для тех, кто был заперт в темных и холодных комнатах подвалов когда-то недостроенной и давным-давно заброшенной фабрики за пустырем, которую ревностно охранял в эту ночь Никанор.

Сидя в темном подвале на деревянной табуретке с шатающимися фигурными ножками, Никанор не мог знать, что в это самое время в поселке все до единого жителя загадочным образом впали в глубокий сон.

Телевизоры в гостиных продолжали показывать вечерние новости; где-то на плите выкипал чайник и раздавался свист на всю кухню; из закрытой пробкой раковины с плеском выбегала на пол вода; громко лаял пес, который, вернувшись с прогулки, не мог понять, почему хозяева не пускают его в дом, — но ни один человек в поселке не был разбужен.

Ничего этого не было известно Никанору. Он продолжал со всей ответственностью нести свою вахту, даже не подозревая, что в опасной близости от него происходит что-то в крайней степени важное и необычное.

Никанор в который раз поднял глаза и неодобрительно посмотрел на маленькое зарешеченное окошко подвала, находящееся под самым потолком. Ночь выдалась исключительно неприятная. От сильного ветра грязное, замутненное стекло противно дребезжали так, что все время казалось, что кто-то постукивает в окно и тут же прячется. На серо-черном небе напрочь отсутствовали луна и звезды, а это, по мнению Никанора, было неправильно и весьма подозрительно.

От сквозняка у Никанора прихватило спину, и это казалось ему зловещим предзнаменованием — еще один знак того, что непременно должно что-то случиться.

Но хуже всего было то, что сегодня в подвалах Никанору предстояло дежурить одному — как назло. Обычно кто-то обязательно приходил ночью, чтобы проверить, все ли в полном порядке. Но сегодня можно было на это не рассчитывать: беспощадный ветер на пустыре поднимал в воздух мусор и пыль, образуя столбы смерча и как будто предостерегая всякого от ночных похождений.

Кряхтя и проклиная на чем свет стоит эту погоду, Никанор встал со своей табуретки, взял в руки связку ключей, деревянную палку, большой фонарь и отправился на осмотр территории. Миновав пару коридоров и несколько подвальных помещений, Никанор наконец оказался в маленькой темной комнатке, где на стене на гвоздях висело несколько круглых черных печатей. Старинные сургучные печати были сделаны довольно хитроумно: их нельзя было сломать. Обычный камень и тот, по сравнению с такой штукой, показался бы глиной. Никанор неприятно ухмыльнулся, снял одну из печатей, накинул на руку веревку, к которой печать была прикреплена, и продолжил свой путь.

Добравшись до нужной двери, Никанор с досадой глянул в сторону еще одного дребезжащего подвального окна. Мимо окна со стороны улицы пробежала черная кошка и тут же исчезла.

«Подозрительно», — мелькнуло у Никанора.

Он покачал головой и нехотя отодвинул железный засов. Одним из ключей открыл замок и потянул тяжелую дверь на себя.

Здесь были узники, надежно запертые в клетки, из которых не было ни малейшей возможности выбраться.

Конечно же, Никанор догадывался, кто эти люди, но предпочитал делать вид, что ему это неизвестно. Такое отношение к работе казалось ему очень разумным и верным: его дело сторожить, а об остальном пусть думают другие. Но в глубине души Никанор ничуть не сомневался, что эти люди в клетках заслужили самую незавидную участь, которая их, несомненно, и постигнет.

Проходя мимо клетки с первым узником, Никанор бросил на него мимолетный взгляд: худой, волосы неряшливо нависают на лицо, глаза впалые, а вокруг них темные, серо-синие круги.

«Ну и вид, — подумал Никанор. — Жалкое, однако, зрелище».

Следующий узник, похоже, спал. Или, может быть, даже умер. Он был укрыт брезентовой курткой, которая скрывала его лицо и руки.

«Хорошая куртка, — отводя взгляд, подумал Никанор. — Надо было снять. Пригодилась бы. Ничего, успею еще».

Взглянув на следующего узника, Никанор вздрогнул. Воздух застрял у него где-то между гландами, он шаркнул ногой, уже ступившей было вперед, и в нерешительности остановился. Узник смотрел прямо на Никанора, и от острого, холодного взгляда у ключника чуть не выпала из рук веревка с сургучом. Этот взгляд ему совсем не понравился. Жутковатый взгляд, говоря по правде, — злой и непокорный. Этот не попросит о пощаде как пить дать.

В другой раз Никанор, конечно, не стал бы подходить к тому, чей взгляд его так напугал. Но сейчас загвоздка была в том, что Никанор должен был надеть черную печать как раз на этого самого узника. А что, если он вздумает схватить его за руку? Ведь по всему видать — опасный тип. Правда, на этот случай у Никанора была палка, но все же ему стало не по себе: слишком уж взгляд показался Никанору недобрым.

Ключник подошел поближе и вытянул руку с сургучом. Узник посмотрел на руку, потом на Никанора, и тут произошло неожиданное. Никанор уже подумал, а не лучше ли обойтись без этого и просто бросить сургуч на пол клетки, как узник спокойно наклонил голову, подставляя свою шею для веревки с печатью. Никанор сначала растерялся, но, быстро опомнившись, накинул веревку на шею узника и немедленно отошел от клетки на безопасное расстояние.

Он облегченно выдохнул и, чувствуя на себе взгляд узника, поспешил быстрее покинуть комнату. Дрожащими от волнения руками он вернул на место железный засов, повернул ключ в замке и с чувством выполненного долга направился вдоль коридора к своему табурету с шаткими ножками.

Но не успел он пройти коридор и завернуть за угол, как раздался такой грохот, что Никанор от испуга вжал голову в плечи и зажмурил глаза, испугавшись, что на него вот-вот рухнет потолок. Но когда через несколько секунд Никанор понял, откуда именно донесся грохот, он побелел от ужаса и, развернувшись, помчался обратно.

Никанор долго не мог попасть ключом в замок. Когда он наконец открыл его и попытался отодвинуть засов, то из-за того что сильно нервничал, уронил тяжелый железный брусок себе на ногу. Он завыл от боли, но, героически стерпев, поспешил открыть дверь.

Картина, которая предстала его глазам, была настолько невероятной, что Никанор открыл рот и долго так стоял не в силах ни шевельнуться, ни закричать, а только лишь тихо и жалобно простонал. Одна из клеток была словно разорвана на части — по всей комнате были разбросаны железные прутья, а узника, который в ней находился, не было. Того самого узника — с черной печатью на шее. Его не просто не было в клетке или даже возле клетки — его вообще не было в комнате. И это несмотря на то, что здесь не было окон, а дверь была надежно заперта. Но как бы там ни было, узник исчез, словно просочился сквозь стены.

На подкашивающихся ногах Никанор бросился вон из комнаты. Он шел, не останавливаясь, и так быстро, как только мог, петляя длинными извилистыми коридорами.

Он остановился у старого телефонного аппарата с треснутым пластмассовым диском, поднял трубку и дрожащим пальцем прокрутил диск, набрав подряд несколько цифр. Когда в трубке послышались длинные гудки, Никанор дождался третьего и вернул трубку на рычаг.

Сделав все что мог, Никанор сел на стул возле аппарата и, вынув из кармана носовой платок, принялся вытирать вспотевшее лицо. Зная, что теперь ему ничего не остается делать, как ждать, Никанор, как будто уговаривая себя, вслух произнес:

— Хуже уже не будет. Если уж что стряслось, так хотя бы одно во всем этом радует — больше уже наверняка ничего приключиться не может.

Так говорил себе Никанор, но он ошибался.

Ведь в то время, когда Никанор проворачивал телефонный диск нужное количество раз, он не мог видеть, как за его спиной на оконном стекле замелькали тени и несколько человек в длинных одеждах, ступая быстрыми осторожными шагами, прошли мимо окна.

Не мог видеть Никанор и того, что лающая в поселке собака при виде таинственных и темных фигур, появляющихся из ниоткуда на проселочной дороге, как будто по приказу перестала лаять и послушно улеглась на подстилке у дверей, за которыми по-прежнему крепко спали ее хозяева.

В тот же самый момент Никанор вдруг подумал, что есть еще кое-что, чего он не сделал. Как только эта мысль пришла ему в голову, Никанор поднялся с табуретки, сунул в карман мокрый платок и подошел к двери, которая вела на улицу. Никанор осторожно приоткрыл дверь так, чтобы можно было просунуть в щель голову и осмотреться.

На улице было спокойно: тихо и никого вокруг. Он открыл дверь пошире, старательно вглядываясь в темноту. По правде сказать, Никанор и сам не знал, хотел ли он обнаружить сбежавшего узника, но долг заставлял его сделать все от него зависящее. Ничего не различая в темноте, Никанор уже собирался вернуться обратно, как вдруг подумал: что-то не так. И сразу же понял что, хотя это ему совсем не понравилось.

Никанор только успел мысленно спросить себя: куда же делся ураганный ветер и по какой такой неясной причине пыль больше не клубится на пустыре, как вдруг в воздух взметнулось что-то темное и стремительно прыгнуло прямо на него.

Громко взвыв от боли, Никанор отскочил от двери. Что-то или кто-то с очень острыми когтями вцепился ему в лицо и отпрыгнул в сторону. Обернувшись, в темноте коридора он увидел два сияющих желтых глаза, которые пристально за ним следили.

— Прочь отсюда! Брысь, тебе говорю! — крикнул он черной кошке, ответившей ему шипением, но при этом не сдвинувшейся с места.

Никанор схватил стоящий у входа табурет и, замахнувшись, бросил его в кошку. Но табурет на полпути совершил в воздухе немыслимый пируэт, отлетел в сторону и, ударившись о стену, с треском развалился на части. К ногам Никанора упала деревянная фигурная ножка с торчащими вверх гвоздями.

— Боюсь, этого я никак не могу позволить, — раздался громовой голос за спиной у Никанора.

Никанор резко обернулся. В дверях стояло трое людей в длинной одежде с капюшонами. Один из них был низкорослым, как карлик. Никанор подался назад, задрожав всем телом. Он хорошо знал, кто эти люди. Уж он-то знал…

— Не нужно бежать, — теперь уже спокойно и тихо сказал все тот же голос, и Никанор понял, что он принадлежит высокому человеку, стоящему впереди двух своих спутников. Из-под капюшона на Никанора смотрели яркие зеленые глаза. Никанору даже показалось, что они, словно фосфорные, светятся в темноте. Точно так же, как и желтые глаза кошки. Так он подумал, когда, не обращая внимания на совет, продолжал отступать. Но далеко уйти не удалось.

В спину что-то воткнулось, Никанор хрипло охнул и отскочил, одновременно оборачиваясь.

— Сказано же было — не бежать! — звенящим голосом сказала непонятно откуда взявшаяся девица с «конским хвостом» на макушке и очень дерзким видом. Она предостерегающе сдвинула брови и отрицательно покачала головой. — Вот только не надо глупостей.

— Вы что это себе позволяете! — сквозь страх прикрикнул на незваных гостей Никанор, пытаясь не обращать внимания на то, что его колени предательски дрожат. — По какому праву вы мне угрожаете?

В последний момент его голос сорвался и, вместо того чтобы грозно прокричать, он провизжал тонким, визгливым голоском:

— Вон отсюда!!!

— Владыка, а что, он прав, — сказала девица, обращаясь к высокому с зелеными глазами. — И правда, зачем тратить время на угрозы? Одним негодяем меньше…

Девица с пугающей быстротой метнулась в сторону Никанора, но тот, кого она назвала Владыкой, поднял ладонь, останавливая ее.

— Нет, Акулина. Мы не будем его убивать. Мы пришли сюда не за этим.

Он протянул свою руку к Никанору.

— Ключи.

Никанор сжал связку в кармане так, что ключи, ударяясь друг о друга, зазвенели.

— Он сам не отдаст, гарпию ему в печень! — гаркнул хриплым голосом карлик, сверкая темными страшными глазами. — Подвесить его за ноги — сами вывалятся. Всех делов-то.

Но по тому, как Владыка взглянул на него, Никанор понял, что он не намерен подвешивать его за ноги. По крайней мере — пока.

— Я не хочу брать силой, — сказал он, — но, как вы, наверное, сами понимаете, мне не составит труда это сделать. Лучше отдайте добровольно.

Никанор понимал, что этот человек прав: одному ему с ними никак не справиться. Неуверенной рукой он вынул связку из кармана, и тотчас ее выхватил карлик. После чего без излишнего промедления оба спутника Владыки быстрым шагом направились по коридору в глубь подвалов.

Никанор заметил вдруг какое-то движение. Он устремил взгляд туда, где, как ему показалось, что-то шевельнулось, и тут же в крошечном квадрате подвального окна увидел, что к фабрике через пустырь бегут люди. Никанор ухмыльнулся со злорадным удовлетворением. Именно этого он и ждал. Три гудка — сигнал тревоги. И на такой сигнал должны были прийти все, кто мог.

— Зря радуетесь. Ваш план провалился, — глумливо сказал он. — Сюда уже идут. И их очень много, а вас всего четверо.

Акулина быстро подняла глаза на Владыку, но тот никак на это не отреагировал, как и на слова Никанора. Судя по его лицу, казалось, что все это его ничуть не тревожило, — оно оставалось спокойным и безучастным.

— Вы не слышите, что я говорю? — повысил голос Никанор, не отводя взгляда от ярко горящих в темноте зеленых глаз — это спокойствие вывело его из себя. — Вам отсюда не уйти, слышите?! Они сейчас придут и расправятся с вами!

Владыка едва заметно улыбнулся.

— Вы, по всей вероятности, имеете в виду этих? — сказал он все тем же негромким, как будто намеренно приглушенным голосом.

Он стоял спиной к окну, но Никанор каким-то образом понял, что этот человек имеет в виду происходящее позади него — как будто он мог видеть сквозь собственный затылок. Никанор перевел взгляд к окну и в ужасе задохнулся от увиденного, чувствуя как по ногам пробежала крупная дрожь.

Кучка людей сгрудилась в центре пустыря, а вокруг них смыкались плотным кольцом темные фигуры в длинных балахонах с широкими капюшонами, скрывающими их лица. Их было много: в два раза больше, чем тех, других, в центре.

— Думаю, не ошибусь, если предположу, что ваши друзья не смогут прийти вам на помощь, — сказал Владыка уже без улыбки, и Никанору на мгновение показалось, что в ярких зеленых глазах промелькнуло что-то вроде сожаления, как будто ему было неприятно то, что происходит. Правда, Никанор тут же эту мысль отбросил, потому что со страхом подумал о другом: что же его ждет, если помочь ему некому? Никанор, не удержавшись, скользнул вдоль стены по направлению к выходу.

— Стой, где стоишь, или я сейчас превращу тебя в новый стул, вместо того, которым ты запустил в меня, — на одном дыхании произнесла Акулина. — Хотя, боюсь, скверная из тебя получится мебель.

Никанор даже не подумал удивиться сказанному, хотя и прекрасно помнил, что запустил табуретом в кошку, а не в эту девицу. Он просто замер у стены, как и было приказано, несмотря на то, что ему ужасно неприятно было делать что-либо по указке какой-то соплячки.

В этот момент в глубине коридора послышались быстрые шаги. Это был карлик.

— Мы открыли все комнаты и освободили… — Он хрипло кашлянул и с виноватым видом добавил: — Кого смогли. Однако там есть одна комната, от которой на этой связке ключа не имеется…

— Прозор?! — Владыка перевел взгляд на своего второго спутника. Тот почти нес одного из узников, перебросив через плечо его руку и обхватив его за пояс.

— Этот жив, — сказал он. — Но одна из клеток как будто разорвана изнутри. Думаю, кому-то удалось бежать.

— Бежать? — удивленно повторила Акулина.

— Я не знаю, как он это сделал, но могу поклясться, что так оно и есть.

— Это сейчас неважно, — спокойно сказал Владыка. — Он помог себе сам, а мы должны спасти других. Именно за этим мы здесь.

— Владыка, у той двери, которая нам нужна, особый замок, — сказал Прозор, — и ключ нужен совершенно особенный.

Владыка повернулся к Никанору, и под его пристальным взглядом тот вжался в стену.

— Других ключей у меня нет, — прохрипел Никанор, — и не было. Ищите где хотите.

— Прозор… — Владыка взглядом подал своему спутнику какой-то знак и еле заметно кивнул головой, после чего тот повернулся к Никанору, двумя пальцами спустил с глаз очки и пристально на него посмотрел.

Тут Никанор почувствовал легкое головокружение, как будто кто-то сдавил ему виски. Он не выдержал и громко ойкнул.

— Врет, — коротко сообщил Прозор Владыке, возвращая очки на место.

Двое других спутников Владыки угрожающе повернулись к Никанору.

— Прозор знает, что говорит. Он всегда все знает. Таких гнусных типов, как ты, насквозь видит, — сказала Акулина, неспешными шагами направляясь к ключнику.

— И если говорит, что ты врешь, значит, как пить дать, врешь! — хрипло прорычал карлик, приближаясь с другой стороны. — Ну что, фурия тебя возьми… Сам отдашь? Или заставить?

— Он хочет побыть мебелью, — прищурив левый глаз, сказала Акулина.

Никанор судорожно втянул ноздрями воздух, справляясь с нахлынувшей волной страха. На какую-то долю секунды он представил себя старым скрипучим стулом с шатающимися ножками. Сомневаться в том, что эта дерзкая девица выполнит свое обещание и превратит его в табурет, не приходилось.

Дрожащей рукой, с трудом превозмогая страх, какой прежде Никанор еще не испытывал в своей жизни, и сильнейшее нежелание нарушить свой священный долг хранителя ключей, он поднял старый телефонный аппарат, оторвал приклеенный клейкой лентой к основанию маленький серебряный ключ… Но в последний момент отчаянно зажал его в кулаке.

— Будет лучше, если вы просто положите его на стол, — сказал Владыка. — Так будет лучше прежде всего для вас.

Никанор по очереди оглядел стоящих вокруг него людей. Карлик шумно втянул большими ноздрями воздух и угрожающе прохрипел. Акулина сложила руки на груди, но выглядела так, как будто в любой момент готова была проверить, насколько скверная получится из него мебель. На Прозора Никанор старался не смотреть: неприятное ощущение, которое осталось после головокружения, все еще не проходило. Что касается Владыки, то он стоял дальше всех и как бы в стороне, но именно его сверкающий в темноте взгляд и интонация, прозвучавшая в его голосе, заставили Никанора подчиниться.

Он разжал ладонь, на которой отпечатались очертания ключа, и, крепко стиснув зубы, положил ключ на стол.

— Пойдешь вперед, — прорычал карлик, толкая Никанора в глубь коридора.

Какое-то время они шли по запутанным, как в лабиринте, ходам: впереди Никанор, за ним карлик, Акулина и Владыка. Замыкал это шествие Прозор, тянущий на себе освобожденного узника.

Наконец Никанор остановился у нужной двери. Мутная грязная лампочка без плафона, свисающая с крюка на потолке, беспрерывно мигала, освещая коридор тусклым неровным светом.

Никанор знал, что находится за этой дверью, хотя еще ни разу не видел ее открытой. Но по звукам, которые доносились из комнаты, он догадался: несколько раз он собственными ушами слышал, как за дверью раздается детский плач.

Владыка вышел вперед. Холодное серебро короткой вспышкой мелькнуло в его руке — маленький ключ, на стержне которого не было бородки. Владыка вставил ключ в замочную скважину, но даже не стал проворачивать в замке. И тут же внутри скважины вспыхнуло яркое синее свечение, которое мгновенно перекинулось волной на ключ и руку Владыки.

Никанор попятился, бормоча про себя что-то невнятное и дрожа от страха, и в тот же миг дверь отворилась сама, словно кто-то толкнул ее изнутри.

Владыка вошел в комнату, за ним остальные. Никанора грубо подтолкнул вперед рыкнувший что-то карлик. И тогда Никанор впервые увидел то, что скрывалось за дверью.

В проеме отгороженного изнутри решеткой подвального окна сияла яркая звезда, одиноко царящая на небе, которое совсем недавно казалось сумрачным и беззвездным. Хотя, может быть, Никанору это только показалось, и другие звезды тоже были там, на темном куполе ночи, просто светили не так ярко. Звездный свет струился из окна, стелясь вдоль стены и падая на пол. А под самым окном, освещенные этим светом, в небольших картонных коробках безмятежно спали пятеро младенцев.

Возможно, в этот момент Никанор как никогда был близок к тому, чтобы пожалеть беззащитных детей, которым вместо мягких и теплых постелей достались холодные и жесткие картонные коробки. Но этого так и не произошло, потому что в это самое мгновение где-то недалеко прозвучали один за другим несколько коротких и громких хлопков, похожих на выстрелы. Карлик и Прозор вздрогнули, а Акулина громко охнула.

— Я боялся, что это может произойти, — сказал Владыка, и впервые на его лице промелькнула тревожная тень. — Пришли другие. Нужна помощь.

Он повернулся к своим спутникам.

— Вы должны забрать детей. Поспешите. И уходите немедленно.

После этого Владыка обернулся к Никанору, который, пытаясь унять свой страх, громко сглотнул.

— А вы… больше не нужны, — вежливо сказал Владыка и, приподняв руку, направил в сторону Никанора раскрытую ладонь. В ярких зеленых глазах сверкнула ослепительная вспышка…

Следующие слова, которые произнес старый маг, Никанор не разобрал. Его веки сомкнулись, и он тяжело рухнул на пол.

Никанор не видел, как незваные посетители подвалов заброшенной фабрики подняли с пола коробки со спящими младенцами. Он также не видел того, как все, кроме Владыки, вмиг исчезли, словно растворились в воздухе, не оставив даже следов своего пребывания в этом недобром месте. И, конечно же, он решительно не мог видеть, как тяжелый темный плащ человека со странными зелеными глазами мелькнул в проеме двери и скрылся в полумраке коридора.

Никанор спал крепким, беспробудным сном.

* * *

Этой ночью на полуострове, окруженном штормящим августовским морем, пятеро младенцев, пятеро необычных детей были возвращены в свои семьи и принесли с собой счастье и радость своим родителям.

И только одному ребенку совсем не были рады.

Глава 2

Тринадцать лет спустя

Для жителей Симферополя это было самое обычное лето. И самый обычный вечер. Солнце застыло на горизонте большим оранжевым кругом, от которого расходились в обе стороны желто-красные разводы. Закат был на редкость красивым, и особенно хорошо было наблюдать за ним с крыши какого-нибудь дома. Как раз и любовалась заходом солнца тринадцатилетняя девочка, которую звали Мила.

Она сидела на черепичной крыше старого бабушкиного дома, и солнце окрашивало ее и без того яркие рыжие волосы в огненно-красный цвет. Позади нее от легкого сквозняка поскрипывала створка небольшого чердачного окна, но Мила не обращала на это никакого внимания. Она наслаждалась драгоценными минутами тихого и теплого вечера, которые неумолимо истекали, приближая время ужина.

Причин для того чтобы ценить минуты, проводимые на чердаке в одиночестве, у Милы было предостаточно.

Ее бабушка была человеком холодным и обладала поистине крутым нравом, но это было еще полбеды. Гораздо важнее было то, что больше всего на свете она не любила свою единственную внучку. Она всегда старалась держаться от нее как можно дальше и по возможности даже не смотреть в ее сторону.

Но и это было бы вполне сносно, если бы не Степаныч.

Из того, что ей говорила бабушка, Мила знала, что Степаныч приходится им родственником. Бабушке он был двоюродным братом, а значит Миле — троюродным дедушкой. И, к несчастью Милы, этот «дедушка» жил в доме своей сестры и, судя по всему, никогда не собирался переезжать в какое-нибудь другое место.

Степаныч просто на дух не переносил Милу. Она это видела, хотя и не понимала, чем она ему так не угодила. Рукоприкладством он не занимался — бабушка не позволяла, но было заметно, что руки у него очень даже чешутся продемонстрировать Миле всю пользу «правильного воспитания». Она, в свою очередь, тоже не любила его и считала уродливым и злым стариком. Вообще-то, внешность у него и правда была очень неприятная: с дряблыми щеками и сливающимся с шеей подбородком, который, можно сказать, вообще отсутствовал, он напоминал старого сурка.

Мила предполагала, что от порки ее спасало по большей части и то, что обитала она достаточно далеко от Степаныча. А именно — на чердаке. Это давало ей возможность как можно реже попадаться на глаза своему ненавистному родственнику.

Этот чердак был как бы разделен на два помещения: в одном хранился всякий хлам, а в другом была комната Милы. Самым счастливым обстоятельством было то, что Мила обитала в той половине чердака, в которой находилось единственное чердачное окно, выходящее в заросший высокими деревьями сад.

Миле очень нравилось жить на чердаке. Здесь она была сама себе хозяйка, потому что ни бабушка, ни Степаныч сюда почти не наведывались.

Дом ее бабушки для самой Милы был загадкой. Сколько она себя помнила, единственными помещениями, где она могла свободно перемещаться, были гостиная, кухня, прихожая и чердак, который заменял ей спальню. И бабушка, и Степаныч всегда запирали свои комнаты на ключ. То же самое проделывалось еще с одной необитаемой комнатой, которую бабушка называла «комнатой для гостей». Правда, гостей за последние тринадцать лет в этом доме ни разу не было, но комната была отведена именно для них, поэтому Миле заходить туда не разрешалось.

Но вот что интересно: Мила точно знала, что прежде чем стать «комнатой для гостей», эта комната, еще до рождения Милы, принадлежала ее маме. Однажды Мила спросила у бабушки, почему она не может жить в комнате, где раньше жила ее мама.

— Что это тебе пришло в голову?! — с устрашающей резкостью рявкнула бабушка и бросила на внучку буравящий взгляд, что само по себе было удивительно, поскольку обычно бабушка делала вид, что Милы не существует. — Ты забыла, что эта комната предназначена для гостей? Где это видано, чтобы гостей селили на чердаке!

Больше Мила этой темы не касалась. Она решила, что бабушка просто-напросто предпочитает, чтобы Мила была от нее как можно дальше, ведь бывшая комната ее мамы была рядом с комнатой бабушки. И если бы она поселилась в ней, бабушке было бы намного труднее делать вид, что Мила совершенно невидима.

Своих родителей Мила не знала. Все, что ей было известно о маме — это то, что ее бабушке она приходилась родной дочерью, а от отца Миле досталась только фамилия — Рудик.

— Твоя мама умерла, когда ты родилась на свет, — говорила обычно бабушка, — а отец после этого куда-то исчез вместе с тобой. Тебя мне потом вернули, а твой папаша наверняка плохо кончил, потому что он был из тех молодых людей, которые шляются непонятно где и занимаются непонятно чем.

После таких слов Мила часто думала, что, кроме фамилии, ей от отца досталась также исключительная нелюбовь бабушки. По крайней мере, именно так Мила могла объяснить причину, из-за которой родная бабушка ее на дух не выносила.

Правда, бабушка по этому поводу говорила, что Мила — это «ходячее бедствие», и если существует человек, которому ни с того ни с сего на голову может вдруг свалиться кирпич, то это будет именно Мила.

— И будет лучше, если ты будешь держаться от меня подальше, — говорила бабушка, — еще не хватало, чтоб я пострадала по твоей вине.

Нужно сказать, что бабушка не преувеличивала, потому что с Милой постоянно что-то происходило.

К примеру, однажды ее чуть не сбила машина. Ей тогда было шесть лет. В тот день, в декабре, как раз перед Новым годом, Милу выписали из больницы, где она пролежала с каким-то непонятным отравлением. Из больницы ее забирал Степаныч: бабушка всегда говорила, что она слишком занята, чтобы заниматься подобной чепухой. На дорогах был сильный гололед, и все прохожие то и дело скользили и падали на ровном месте. А им по пути домой нужно было перейти через пешеходный переход. Степаныч остановился возле светофора, где стоял газетный ларек с ярко-красной надписью на стекле: «С Новым годом!», и велел Миле переходить дорогу самой.

— Самой? — Милу до шести лет вообще не выпускали из дома, и она понятия не имела, как нужно переходить дорогу.

— Ты что, совсем тупица!? — разозлился Степаныч; он всегда старался называть Милу какими-нибудь неприятными словами, когда этого не слышала бабушка. — Все дети в твоем возрасте сами переходят через дорогу. Иди сейчас же! И не стой тут как истукан!

Мила решила послушаться, хотя ее, конечно, очень удивило то, что, кроме нее, в тот момент дорогу больше никто не переходил. Мила очень испугалась, когда раздался громкий сигнал, и она увидела движущийся прямо на нее грузовик.

Она с таким ужасом уставилась на этот грузовик, что даже не сразу поняла, что увидела нечто совсем невероятное: грузовик стал на задние колеса, как лошадь на дыбы, и, крутанувшись, врезался в тот самый киоск, у которого стоял Степаныч. Больше всего Миле почему-то запомнился громкий звон и лежащий на обочине кусок стекла с красным восклицательным знаком, отколовшийся от надписи: «С Новым годом!»

Миле тогда невероятно повезло, а Степаныч весь вечер был не в себе до такой степени, что вместо валерьянки пил бабушкины глазные капли и даже не замечал этого.

А в другой раз, когда Мила перешла в среднюю школу, с ней произошел еще один невероятный случай.

На уроке физкультуры ей нужно было подняться по канату. Она была единственной, кто не выполнил это упражнение на прошлом уроке, потому что пришла без спортивной формы. Мила была уверена, что брала форму, но на заднем сиденье «Запорожца» — старой машины Степаныча, ее почему-то не оказалось.

— Протри глаза, разиня! Видишь? Нет тут ничего, — ругался он. — Ты ее, верно, дома забыла! Лучше б ты голову свою где-то забыла!

Степаныч тогда подрабатывал в их школе — мыл туалеты во время уроков — поэтому каждый день подвозил Милу на машине.

Пока другие ребята играли с мячом, Мила под надзором учителя взбиралась по канату. Преодолевая все большее и большее расстояние, она добралась почти до самого потолка, когда канат вдруг треснул и оборвался. В ужасе ухватившись за падающий канат руками и ногами, Мила летела вниз, зажмурившись от страха, как вдруг почувствовала, что повисла в воздухе. Она открыла один глаз и увидела, что не долетела до пола каких-нибудь пару сантиметров. Все ребята в спортзале смотрели на нее с разинутыми ртами, и Мила поспешила поставить ноги на покрашенный зеленой краской пол. Тут же она поняла, что подвешенность куда-то исчезла.

Учитель физкультуры был так поражен случившимся, что сначала раз сто повторил: «Впервые в жизни такое, впервые в жизни», а потом на каждом уроке сажал ее на скамью и не подпускал ни к одному спортивному снаряду. Он, как и одноклассники Милы, наверное, решил, что ему просто показалось, как Мила несколько секунд висела над полом, вцепившись в канат. Правда, потом Мила и сама подумала, что это ей тоже показалось, а на самом деле она всего лишь удачно приземлилась на ноги.

Но тем не менее Мила заметила, что после этого случая от нее все стали шарахаться. Хотя и без этого ее почему-то считали странной, и Мила часто замечала, что на нее показывают пальцем и шепчутся за спиной. Именно по этой причине в школе ей совсем не нравилось. Учителя это понимали и часто писали в ее дневнике неодобрительные замечания по поводу неприлежного отношения к учебе. Но Мила подозревала, что и самим учителям тоже не очень-то нравится ходить в школу. Однажды она простодушно спросила у учительницы истории, почему та о великих вождях и первооткрывателях новых земель рассказывает с таким кислым лицом, будто ей это смертельно скучно, за что тут же получила двойку в дневнике и очередное гневное замечание жирными красными чернилами. В итоге Мила все выходные просидела взаперти на своем чердаке, наказанная бабушкой.

Так что не любили ее не только одноклассники, но и учителя. Ну и, конечно, то, что она была рыжей с целым выводком ненавистных веснушек на лице, не улучшало ее положения, поскольку было очень удобным поводом для насмешек. Одним словом, друзей у нее не было, и Мила часто с грустью замечала, что она не такая, как все. Хотя иногда ей казалось, что, может быть, она так не считала бы, если бы окружающие люди ее не сторонились.

Но однажды у Милы все-таки появилась подруга. Правда, ненадолго. Все закончилось в тот день, когда Мила пригласила ее к себе в гости. Прямо с порога бабушка окинула гостью недобрым взглядом и громким голосом пожаловалась Степанычу:

— Ну вот! Теперь она водит сюда кого попало. Не успеешь глазом моргнуть, как из дома начнут пропадать ценные вещи.

Девочка очень обиделась и на следующий день даже не стала с Милой разговаривать — просто отвела взгляд и прошла мимо.

Накануне тринадцатилетия Милы с ней произошел последний запомнившийся несчастный случай.

Это приключилось в марте, на весенних каникулах. Хотя уже пришла весна, но было еще холодно и лежал снег. В тот день бабушка и Степаныч о чем-то долго шептались все утро. Потом открылась дверь чердачной комнаты Милы, и на пороге появился Степаныч. Он хмурился, но глаза у него блестели, и смотрел он на Милу как-то странно. Она ожидала, что он сейчас как обычно скажет ей какую-нибудь гадость, но он не сказал, а буквально рявкнул следующее:

— Мы идем кататься на аттракционах. Собирайся и побыстрее. Постарайся, чтоб я тебя долго не ждал!

Когда он вышел, Мила не могла отвести глаз от закрытой двери.

Аттракционы?!

Мила, честно говоря, думала, что аттракционы в детском парке на ремонте. Она сама видела, когда перед каникулами возвращалась из школы через парк, что многие из них обвешаны табличками «НЕ РАБОТАЕТ!» И к тому же кататься на открытых аттракционах в такой холод — удовольствие более чем сомнительное. Но удивило Милу не это. Она даже в самых смелых мечтах не могла себе представить, что такое может случиться — чтобы Степаныч отвел ее в парк развлечений.

Конечно, ей очень хотелось покататься на аттракционах, но все это было так неожиданно и странно, что она подумала: а может лучше никуда не пойти? Но Мила прекрасно знала, что сказать она такое не осмелится, поэтому поспешила одеться и спуститься вниз по чердачной лестнице.

По дороге в парк Степаныч не вымолвил ни слова. Выглянуло солнце, и тусклый серый снег местами окрасился в ярко-белый цвет с радужными разводами на следах чьих-то ног. По пути им встретились родители с малышами-близняшками. Одного из них мама катала на санках, а другой сидел на плечах у своего отца. Они все улыбались и выглядели очень счастливыми. Глядя на них, Мила тоже повеселела и подумала, что этот день может пройти совсем неплохо.

Но когда они пришли в парк, Мила остолбенела от удивления — аттракционы не работали!

— Чего стала?! — прикрикнул Степаныч. — Ты сюда не стоять пришла, а кататься на аттракционах.

Мила только открыла рот, чтобы сказать, что они не работают, как вдруг заметила, что возле колеса обозрения, к которому вел ее Степаныч, стоит билетер — худой длинный человек в сером пальто. В кабинках людей не было и внизу, у билетной кассы, тоже, но колесо все же работало.

Степаныч даже сам выбрал для Милы кабинку и заботливо закрыл за ней дверцу. Зажужжало, и колесо начало подниматься по кругу. Над кабинкой Милы что-то скрипело, но она не обращала на это внимания, потому что подниматься вверх над землей на «чертовом колесе» оказалось довольно захватывающим развлечением. Она заметила, что Степаныч и билетер в сером пальто о чем-то говорят, наклонив друг к другу головы, но и это ее мало интересовало.

Она немного размечталась о том, как было бы здорово, если бы эта кабинка умела, летать по воздуху, а не свисала скучно с колеса, как огромная виноградина. Тогда Мила могла бы куда-нибудь улететь прямо сейчас, на какой-нибудь остров, где нет зимы, где можно целыми днями греться в лучах солнца и лопать бананы, которые, кстати, и покупать не нужно, потому что они растут повсюду, а не продаются на прилавках. В тот момент, когда Мила очень красочно представила себе банановые заросли и финиковые деревья, кабинка слегка подпрыгнула и остановилась.

Пальмы тут же вылетели из ее головы, и Мила удивленно повертела ею, пытаясь понять, что произошло. Не пришлось долго ломать голову, чтобы сообразить, что колесо обозрения больше не вращается.

Мила глянула вниз. Оказалось, что она поднялась над землей не слишком высоко. Правда, достаточно для того, чтобы хорошо разглядеть происходящее внизу.

Рядом со Степанычем и билетером в сером пальто стоял отец тех самых близняшек, которых они встретили по дороге в парк. Сами близняшки и их мама находились невдалеке, в то время как глава семейства — добродушный улыбчивый толстяк — в чем-то пытался убедить своих собеседников. Билетер стоял к Миле спиной, и она не могла видеть его лица, но зато она прекрасно видела, что Степаныч чем-то крайне недоволен и даже раздражен: его вялый подбородок перекосило вбок вместе с нижней челюстью. Мила хотела крикнуть, что колесо не поднимается, но подумала, что, когда у Степаныча такое лицо, его лучше не трогать. Мила решила, что отец близняшек, наверное, тоже захотел покатать своих детей и пытается убедить билетера пустить их на колесо обозрения. Однако билетер, скорее всего, не соглашался, потому что он сильно жестикулировал и все время махал рукой куда-то в сторону.

Мила подумала, что будет лучше тихо посидеть здесь и подождать, когда внизу все разрешится, но внезапно послышался какой-то скрип, и сердце у нее ушло в пятки. А то что произошло потом, было и вовсе невероятно. Кабинка, в которой сидела Мила, вдруг сорвалась и полетела вниз. Мила от страха ухватилась за поручни, но кабинка быстро приземлилась, сильно ударившись о землю, так что Мила даже подпрыгнула.

Какое-то время она сидела в кабинке и не могла разжать руки, сжимающие поручни. Первым к ней подбежал отец близняшек и помог выбраться из кабинки.

— Девочка, ты цела? — встревоженно спросил он, и, когда Мила кивнула, обернулся к Степанычу: — Что же это вы, уважаемый, не смотрите за своей внучкой?

— Не ваше дело! — грубо гаркнул Степаныч и, схватив Милу за руку, потащил к выходу.

Он был так зол, что от негодования весь покрылся красными пятнами. На ходу Мила обернулась и заметила, как вытянулось от недоумения лицо толстяка, и у нее промелькнула мысль, что она была бы не против, если бы и у нее был такой внимательный и добрый отец.

Потом, на ходу, едва поспевая за Степанычем и то и дело спотыкаясь, она подумала еще и вот о чем: а если бы в тот момент, когда кабинка сорвалась, она находилась значительно выше? Что было бы, если бы «чертово колесо» не остановилось по какой-то загадочной причине? И почему оно остановилось?

Мила так и не разгадала эту тайну, но зато ей нечего было возразить бабушке, и чаще всего она молча соглашалась с тем, что она то самое «ходячее бедствие», потому что с ней слишком часто приключалось такое, что ни с кем другим не случилось бы ни при каких обстоятельствах.

Сейчас Мила смотрела, как солнце садится за горизонт, размышляя, отчего в ее жизни происходит так много странных вещей и почему ей так не повезло с семьей. А еще она вдруг вспомнила о том, что до конца летних каникул остались считанные дни и скоро в школу. Думая о таких важных вещах, она сидела очень тихо и даже не шевелилась. Мила привыкла так замирать надолго, чтоб никто из домашних как можно дольше о ней даже не вспоминал.

Потом она оглянулась назад и в проеме чердачного окошка увидела, что старый будильник на столе показывает восемь часов вечера. Это означало, что вечерние новости, которые бабушка всегда смотрела, как любимый сериал, уже закончились и пора спускаться вниз — пришло время ужина. Мила бросила последний взгляд на красивый золотисто-алый закат и поспешила покинуть крышу.

Когда Мила вошла на кухню, бабушка уже сидела за столом и при ее появлении даже не повернула голову. Степаныч, который сидел на другом конце стола, бросил в сторону приближающейся Милы косой недобрый взгляд и прохрипел что-то нелестное в ее адрес.

Подойдя к столу, Мила уже собиралась сесть, как ледяной бабушкин голос грозно прозвенел на всю кухню:

— Стоять!

Мила от неожиданности и испуга ударилась коленкой о стул, страдальчески поежилась и удивленно уставилась на бабушку.

— Волосы! — громогласно воскликнула та, по-прежнему не поворачивая головы в сторону Милы. — Сколько раз тебе повторять: не смей при мне появляться в таком виде! Убери сейчас же это безобразие!

«Этим безобразием» бабушка называла рыжие и сильно вьющиеся волосы Милы. Самой Миле они тоже совсем не нравились, но, к сожалению, не в ее власти было уменьшить их природную и до жути надоевшую курчавость или хотя бы как минимум изменить цвет на какой-нибудь более приятный: каштановый, русый, белокурый, только бы не этот отвратительный рыжий цвет. Если бы ее волосы были хотя бы нежного светло-рыжего цвета или благородного темно-рыжего… Так нет же! Они были самыми что ни на есть натурально-рыжими. Мила даже была уверена, что самый некрасивый оттенок рыжих волос из всех рыжих людей на земле достался именно ей.

Поэтому она не стала возражать бабушке, а очень быстро опустила руку в карман за заколкой и поспешно собрала волосы в хвост. Она села за стол и взяла из хлебницы ломтик хлеба. Только она собиралась отправить его в рот, как к своему удивлению осознала, что этот ужин совсем не такой, как обычно.

Во-первых, дверь кухни была открыта, и в образовавшемся проеме хорошо было видно стоявший в гостиной телевизор. В этом, конечно, не было бы ничего удивительного, если бы телевизор был выключен. Но он работал! А ведь бабушка всегда категорически запрещала есть и смотреть телевизор одновременно!

На экране симпатичная ведущая рассказывала о погоде, то и дело указывая тонкой палочкой на воображаемые просторы страны. Бабушка с мрачным видом следила, как ведущая очертила круг там, где экран показывал Крымский полуостров.

Во-вторых, в тарелке Милы нелюбимой ею гречневой каши было в два раза больше обычного. А второй запрет, который Мила давно усвоила, гласил, что на тарелке ничего не должно оставаться, потому что переводить продукты — это непозволительная роскошь.

— Я хочу кое-что тебе сообщить, — вдруг сказала бабушка и это было «в-третьих».

Милу охватило нехорошее предчувствие: она не помнила случая, чтобы бабушка позволяла кому-нибудь говорить во время еды, и тем более она не позволяла этого себе.

— Тебе уже тринадцать лет, — продолжала бабушка. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы начинать привыкать к самостоятельности. Я и так слишком долго тебя опекала. Тебя кормили, обували, одевали. Можно сказать, ты жила на всем готовом.

У Милы было не очень приятное ощущение от того, что бабушка разговаривает не с ней, а с сарделькой на тарелке. Или со стеной. Или с ведущей прогноза погоды в экране телевизора. Ну, в крайнем случае, с собственной вилкой, потому что на вилку она время от времени смотрела, а на Милу по-прежнему ни разу не взглянула.

— Так вот: для меня все это стало слишком хлопотно.

Мила услышала хриплый хрюкающий звук и, повернув голову, заметила отвратительно-приторную ухмылку на лице Степаныча. У него был такой вид, как будто бабушка удачно пошутила.

— Ты и так должна быть благодарна мне за все, что я для тебя сделала.

Мила рассеянно откусила кусочек сардельки, удивляясь про себя: как могло такое случиться, что бабушка, обращаясь к ней, произнесла явно больше трех слов, что было абсолютным рекордом. В растерянности она посмотрела сначала на ухмыляющуюся физиономию Степаныча, а потом на холодное и надменно вытянувшееся лицо бабушки, которая в этот момент сообщила:

— Так вот, я приняла решение — отправить тебя в детский дом. Степаныч отвезет тебя завтра рано утром, поэтому будь добра собрать в течение вечера свои вещи.

Кусок сардельки, который Мила только что проглотила, показался ей деревянной стружкой.

— В детский дом? — переспросила она, недоверчиво глядя на бабушку.

— И, пожалуйста, не спорь! Я так решила, — резко ответила бабушка и педантично вытерев рот салфеткой, встала из-за стола.

Торопливо стуча подошвами тяжелых старых туфель, в которых бабушка ходила дома, она вышла в гостиную и демонстративно закрыла дверь.

Мила посмотрела на тарелку, полную гречки, не зная, что с ней теперь делать.

Степаныч, набив полный рот каши и отставив в сторону пустую посуду, вытер рот тыльной стороной ладони и, со скрипом отодвигая стул, прохрипел:

— Завтра к девяти утра чтобы была готова. У меня и без тебя дел по горло, ясно?!

Когда он вышел из комнаты, Мила несколько минут сидела молча и даже боялась пошевелиться.

За тринадцать лет своей жизни в доме бабушки она не могла бы вспомнить и пяти счастливых минут. Не проходило ни дня без того, чтобы Степаныч не бросался на нее со злобными выпадами, а бабушка не демонстрировала по отношению к Миле наивысшее чувство брезгливости и неприязни. Но тем не менее слова «детский дом» прозвучали как гром среди ясного неба.

Что теперь с ней будет?

Мила глубоко вздохнула и, отодвинув от себя тарелку с гречневой кашей, пошла наверх собирать вещи.

Как это ни странно, но когда она закрыла за собой дверь, то просто-напросто застыла на месте. Ее комната на чердаке вдруг показалась ей очень одинокой и унылой, как будто каждая вещь прощалась с ней. Мила даже не знала, с чего начать, но, решив, что все-таки начать лучше с одежды, еще долго не могла сдвинуться с места.

Никогда в жизни ей не было так страшно.

* * *

Утром Мила проснулась оттого что солнечный луч упал ей на лицо и залил светом закрытые веки. Протерев глаза, Мила с опаской глянула в сторону стоящего у кровати маленького чемодана, в который она вчера вечером собрала вещи.

Оказывается, это не было плохим сном — ее на самом деле отправляют в детский дом. Мила всегда знала, что бабушка ее не любит, но никогда не могла подумать, что она попросту вышвырнет ее вон из своего дома.

Но это случилось, и она не может ничего изменить. Ведь ее не спрашивают.

Взглянув на будильник, Мила вдруг поняла, что проспала или почти проспала, потому что на часах было без десяти девять. Наспех одевшись и в последний раз бросив взгляд через окно на черепичную крышу, на которой она провела так много одиноких часов, Мила взяла чемодан и вышла из комнаты.

Она гадала, выйдет ли бабушка ее проводить, но пока Мила спускалась по лестнице и проходила через кухню и коридор в прихожую, бабушка так и не появилась.

Степаныч уже ждал ее на улице и, что удивительно, даже не разозлился из-за того, что она на несколько минут опоздала.

Мила села в «Запорожец» и положила чемоданчик себе на колени. Она даже не оглядывалась на дом, поскольку уже поняла, что бабушка не желает ее видеть. Скорее всего, она уже о ней забыла. Миле даже не жаль было расставаться с домом, в котором она прожила тринадцать лет. Раз уж ее выгоняют — она не покажет, что это хоть сколько-нибудь ее расстроило. Хотя будущее ее пугало.

Степаныч забрался в машину, завел двигатель, и «Запорожец», кряхтя и ворча, выехал за ворота.

Какое-то время в машине стояла тишина. Желтый «Запорожец» проехал старую дорогу, засыпанную мелким гравием и с обеих сторон окруженную маленькими домиками, и выехал на широкую улицу с магазинами и торговыми центрами. Степаныч включил радио, и Мила услышала звонкий женский голос, который произносил слова так быстро, как будто их выплевывал:

«И снова в нашем городе очередное дорожное происшествие. В самом центре города столпотворение машин. Виной всему пожилой водитель: его так называемое средство передвижения — старый мотоцикл с коляской — в разобранном виде лежит посреди дороги и преграждает движение транспорту. Самым неприятным является тот факт, что престарелый гражданин, по всей видимости, глухой и немой, что очень усложняет положение. Все попытки с ним объясниться, дабы освободить дорогу, пока безуспешны…

Что ж, надо заметить, пробки стали неотъемлемой частью нашей жизни…»

— Каких только олухов не сажают за руль, — проворчал Степаныч.

— Он же старый и к тому же глухой. Ему просто нужно помочь, — поспешно произнесла Мила и тут же об этом пожалела.

Степаныч грозно хмыкнул.

— А что это ты со мной споришь? В моей машине со мной никто не спорит. Тут я хозяин.

Мила от обиды хотела добавить, что быть хозяином такой рухляди в его, прямо сказать, немолодом возрасте — это, конечно же, великое достижение, но, приложив все усилия, заставила себя держать рот на замке.

Но Степанычу, наоборот, вдруг захотелось поговорить.

— Я бы на твоем месте о себе думал, а не о всяких старикашках увечных.

На его лице мелькнуло какое-то хитрое выражение. Миле это не понравилось.

— А то больно часто с тобой всякие несчастья приключаются, — продолжал он, и глаза у него не по-доброму заблестели.

Мила и сама все это знала и не понимала, зачем он ей об этом говорит.

— Правда, везет тебе почему-то, и все как-то удачно заканчивается, — сощурился он, глядя на дорогу. Но Миле показалось, что дело было не в дороге, а в том, что собственные слова ему не понравились. Он даже как-то с досадой это сказал.

— Если на кого другого грузовик бы ехал, так уж непременно бы задавил. А коли канат перерезать, то кто с него упадет, как пить дать — расшибется, — в этот момент лицо у него стало озадаченное, и Степаныч нахмурился, словно не мог чего-то понять. Он хмыкнул и пожал плечами: — А что «чертово колесо» остановилось — так тут вообще странная штука. Не должно было оно остановиться — это было не по плану.

Мила, до этого слушая с непониманием, вдруг подскочила на месте. Во-первых, ей не понравилось слово «перерезать»: она ведь считала, что канат оборвался. А во-вторых…

— А… — неуверенно она открыла рот, — какой план?

— Да план-то был простой. — Степаныч ухмыльнулся, и вялый подбородок почти исчез, сливаясь с шеей.

В этот момент его лицо показалось Миле таким уродливым как никогда.

— Простой был план… — повторил он медленно, и Мила вдруг начала догадываться. — Мы его вместе придумали: я и один мой давний товарищ.

Внезапно машина остановилась в большом заторе, а как раз впереди, по-видимому, и находился тот самый перегородивший дорогу мотоцикл с коляской, о чем передавали недавно по радио. Мельком глянув на снующих мимо пешеходов, Мила захотела к ним присоединиться: в машине стало как-то слишком неуютно, и Мила поняла, что ей страшно. Неужели все, что с ней происходило, было вовсе не случайно? И это все Степаныч подстроил? Но зачем?!

— Этот мой товарищ теперь как раз работает в том детдоме, куда я тебя везу. Он такой длинный, худой и при любой погоде в сером пальто ходит. Ни летом, ни зимой не снимает. Да ты его видала! Он этой весной билетером на аттракционах работал, — Степаныч с явной угрозой многозначительно глянул на Милу и добавил: — На колесе обозрения. А теперь вот в детский дом устроился — дворником. А в детдомах дети без призору шатаются, и случается с ними разное намного чаще.

Пока Степаныч говорил, Мила все поглядывала на арку в старом здании, ведущую в переулок, и странная, отчаянная мысль вертелась у нее в голове. А следующие слова нагнали на Милу такой страх, что внутри у нее все похолодело.

— Ну ничего, мой приятель — тот, что в сером пальто ходит, — хорошенько за тобой присмотрит. Хотя, конечно, всякое может случиться: детдомовские беспризорники часто без вести пропадают. Ищут их, ищут… Да кто ж их найдет?

И в этот момент Мила решилась. Сжав в руке свой маленький чемоданчик, она, не раздумывая, повернула ручку и, открыв дверцу, выскочила наружу. Гудки автомобилей оглушили ее, но Мила не обращала на них внимания. Не оглядываясь, она бросилась к подворотне и побежала во внутренние дворы. Миновав старое полуразрушенное здание, она услышала топот. Кто-то кричал ей вслед. Обернувшись, Мила увидела Степаныча. Криво переставляя ноги, он нагонял ее и громко ругался.

— Стой! Стой, проклятая девчонка! Ну я тебе покажу!

Мила не послушалась, а вместо этого побежала дальше.

Она ни за что не поедет в детдом! НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ!

Впереди была стройка, тоже судя по всему заброшенная, а с другой стороны — старое двухэтажное здание с запасной лестницей, спускающейся со второго этажа и ведущей во внутренний двор.

Мила добежала до стройки и уже хотела нырнуть в проем забора, где отсутствовала одна доска, как кто-то крепко схватил ее за руку, причиняя боль.

— Попалась! Мерзкая девчонка! — задыхаясь после пробежки, воскликнул Степаныч. — Сбежать хотела? Да от меня не убежишь!

— Отпустите! — кричала Мила, пытаясь вырваться. — Отпустите меня! Не поеду я ни в какой детдом!

— Поедешь-поедешь… — приговаривал Степаныч, волоча за собой упирающуюся Милу. — Как миленькая поедешь.

Мила отчаянно повисла у него на руке, сопротивляясь изо всех сил. Степаныч тащил ее мимо железной лестницы назад к машине, а Мила озиралась по сторонам в поисках помощи. Наверху лестницы она заметила большой мусорный бак на широкой решетке и очень пожалела, что некому ей помочь, например, столкнуть этот бак прямо на голову Степанычу.

В конце концов она сделала единственное, что ей пришло на ум: наклонилась и изо всех сил укусила своего мучителя за руку.

Степаныч завыл от боли и даже подпрыгнул, одновременно выпустив Милу.

Мила отбежала подальше. Степаныч быстро пришел в себя и теперь просто лопался от ярости, буравя Милу злобным взглядом.

— Ну все! Хватит! Сейчас ты у меня получишь, негодная девчонка!

Мила смотрела, как Степаныч угрожающе закатывает рукава, видимо, для того чтобы хорошенько ее вздуть. При бабушке он никогда не осмеливался лупить Милу и вот теперь наверняка решил наверстать упущенное.

И в этот миг Мила услышала какой-то странный поскрипывающий звук где-то вверху. Она подняла голову и ахнула от удивления: мусорный бак на вершине лестницы угрожающе раскачивался. Миле даже показалось, что он осознанно это делал, сам по себе, с очевидным намерением свалиться вниз.

Мила опустила глаза на Степаныча, не в состоянии решить: стоит ли его предупреждать о том, что происходит у него прямо над головой.

В этот момент Степаныч сделал шаг в ее сторону, грозя ей кулаком.

— Ну ты допрыгалась! — процедил он с яростью.

И тут же раздался ужасный скрип, потом свист, и Степаныч в один миг исчез под большим металлическим баком для мусора.

Сначала Мила боялась пошевелиться. Из бака не было слышно ни единого звука. Мила даже испугалась. Она шагнула в сторону бака, чтобы проверить, но вдруг осознала — ОНА СВОБОДНА!

Мила посмотрела по сторонам в поисках того, кто сбросил вниз мусорный бак, и в ту же секунду даже думать забыла и о Степаныче, и о своем побеге.

В воздухе прямо над нею кружила… СТУПА!

Глава 3

Акулина и К°

Это была самая настоящая ступа, а внутри нее находилась женщина. Ее волнистые каштановые волосы были собраны в конский хвост на самой макушке и весело развевались в воздухе, словно с помощью этого хвоста его хозяйка управляла полетом.

Пока Мила стояла с раскрытым ртом, ступа с женщиной аккуратно приземлилась в нескольких шагах от нее. Распахнулась маленькая дверца, прямо как в автомобиле, и женщина вышла из ступы. Она была в светло-синих джинсах, потертых во многих местах, и в черной рубашке с закатанными на мужской манер рукавами.

— Что за люди! — возмутилась она, словно разговаривая с самой собой. — Ну чего, скажите на милость, нормальным работающим гражданам средь бела дня пялиться на небо? По-моему, один такой ротозей меня заметил. Это все-таки неприятность, придется к нему подослать Прозорыча.

Она подняла глаза и увидела Милу. Наклонив голову, женщина глянула на девочку с пристальным вниманием и часто закивала, как будто отнеслась одобрительно к увиденному.

— Ну, здравствуй, Мила, — с улыбкой сказала она.

— Здравствуйте, — выдохнула Мила, а ее глаза почему-то начали округляться еще сильнее.

— А я — Акулина, — представилась женщина. — Акулина Варивода.

Мусорный бак зашевелился, и оттуда послышалось неразборчивое мычание. Это было хорошо, потому что означало, что Степаныч вовсе не умер от удара по голове. Иначе он был бы не в состоянии мычать.

Акулина задумчиво посмотрела на перевернутый бак и рассыпанные вокруг него отходы, включая пустые стаканчики из-под йогурта, банановую кожуру и блестящие пакеты от чипсов, а потом махнула на него рукой и снова повернулась к Миле.

— Пусть посидит еще. Ему это не повредит. Ты как считаешь?

Мила растерялась, когда поняла, что Акулина интересуется ее мнением. Но вместо того чтобы ответить — так как в голове у нее все перепуталось, — спросила о другом:

— А кто такой Прозорыч?

Акулина опять махнула рукой, но в этот раз в направлении проспекта.

— Про глухого и немого старика на мотоцикле с коляской слышала?

Мила кивнула.

— Угу.

— Вот это он и есть — Прозор Прозорыч. Это ведь он порубку устроил, чтобы вас где-нибудь здесь задержать.

Мила подумала, что ей послышалось.

— Что устроил?

— До-рож-ну-ю по-руб-ку, — по слогам повторила Акулина.

Мила какое-то время пыталась представить себе «дорожную порубку», но отчего-то в голове всплывали картинки одна хуже другой — настоящий фильм ужасов. Она уже было решила, что произошло что-то жуткое, когда ее наконец осенило, что «дорожная порубка» — это не что иное, как «дорожная пробка».

— Пробку? — воскликнула она. — Дорожную пробку!

— Ну да, да — пробку, — закивала нетерпеливо Акулина. — Хотя я и не понимаю, как обычной пробкой, которой затыкают склянки и пузырьки, можно остановить это полоумное шествие железа.

Склянки? Пузырьки? Женщина, которая летает на ступе и не отличает пробку от порубки, казалась очень подозрительной. Мила не знала, стоит ли ей бояться этой женщины, но на всякий случай спросила:

— А вы что, меня знаете?

— Одну секунду, — Акулина опустила руку в нагрудный карман и извлекла оттуда сложенный лист бумаги. Развернув его, Акулина прочла:

«Госпожа Мила Рудик!

С радостью спешим сообщить Вам, что Вы приглашаетесь для проживания в г. Троллинбург в качестве почетного жителя. Вашим попечителем назначается госпожа Акулина Варивода. Доверяйте ей всецело. С нетерпением ждем вашего прибытия.

Владыка Велемир Мудрый,

Первое лицо Триумвирата,

Глава Научной палаты,

Директор школы Думгрот».

Акулина протянула Миле листок, и Мила еще раз перечитала его. Уж не снится ли ей это?

— А я о таком городе и не слышала, — Мила во все глаза смотрела на письмо, все еще не в состоянии поверить, что это именно ее назвали «госпожой». — Я ничего не понимаю…

— Я тебе все расскажу, — заверила ее Акулина, забирая письмо обратно. — Потерпи немного.

— А?..

— Подожди!

Мила хотела спросить что-то еще, но Акулина отвернулась от нее и махнула рукой в сторону ступы — так обычно машут собаке, чтоб она ушла. Но ступа не ушла. Она просто исчезла.

— Вот что, — повернувшись к Миле, сказала Акулина, — доберемся другим способом. Не стоит лишний раз привлекать к себе внимание.

Она сделала знак Миле, чтобы та шла за ней. Мила не стала спрашивать, куда они пойдут, но все равно осталась на месте: из глубины мусорного бака по-прежнему доносилось глухое мычание.

— Ах, да! — воскликнула Акулина, заметив, по какой причине Мила отстала.

Она подошла на несколько шагов и, пристально глядя на бак, звонко хлопнула в ладоши. Бак плавно оторвался от земли, и Мила увидела Степаныча. Пока бак переворачивался и приземлялся чуть в стороне, она со странным чувством рассматривала то, во что превратился ненавистный ей человек.

Его туловище полностью погрузилось в мусор и, судя по всему, он просто не мог выбраться оттуда. На голове красовался головной убор из яблочных огрызков, апельсиновой кожуры и вялой зелени. А с его носа стекал то ли майонез, то ли сметана.

— Хулиганье! — воскликнул Степаныч, и струйка майонеза затекла ему в рот. Яростно отплевываясь, он продолжал угрожать: — Я милицию вызову! Тьфу! Я на вас управу найду! Тьфу! Да я вас палками изобью! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Да чтоб тебя…

Акулина, скрестив руки на груди, неодобрительно пока