Источники. Лекция VI. Япония в эпоху сёгунатаТокугава

Лекция VI. Япония в эпоху сёгунатаТокугава

План:

Япония до начала Нового времени

2)Борьба за объединение страны.

3)Режим Токугава.

Разложение абсолютизма.

Отношение высшего сословия к правительству.

Япония до начала Нового времени. Заселение островов Японии уходит далеко в глубь тысячелетий, причем здесь, как и во всем островном мире Южной Азии, одни расово‑этнические группы на протяжении тысячелетий наслаивались на другие, смешиваясь с ними либо оттесняя их. На основе смешения монголоидных маньчжуро‑тунгусских племен с палеоазиатским малайскими сложилось на рубеже нашей эры ядро собственно японцев, одна из групп которых, Ямато, в III–V вв. сумела подчинить себе остальные, заложив фундамент первого на островах государства. Возможно, при этом сыграло свою роль влияние со стороны Китая с его к тому времени уже весьма развитой государственностью. Во всяком случае известно, что уже в III в. в Японии было немало мигрантов из Китая и Кореи, причем часть их со временем включена в сословие неполноправных (бэ, бэмин). Известно также, что в китайских источниках можно найти упоминания о связях с Японией, о присылке подарков от племенных вождей с островов.

С VI в. китайское влияние на островах стало ощущаться сильнее. Сначала это влияние шло вместе с буддизмом, распространившимся в Японии из Китая через Корею и впитавшим в себя многое из традиционной китайской культуры. Чуть позже сильным стал поток конфуцианского влияния. Однако, несмотря на активное заимствование китайской модели организации общества и государства, правители Японии не были еще готовы создать стабильную и сильную централизованную систему администрации. Восходившее к недавнему родоплеменному прошлому японское общество раздиралось междоусобицами, причем все большим влиянием в нем начинали пользоваться знатные аристократические дома.

Японцы быстрыми темпами преодолевали свое отставание от великого соседа, заимствуя все, что только можно. Однако при этом сохранялось и то, что заметно отличало Японию как от Китая и Кореи, так и от подавляющего большинства прочих неевропейских обществ. Особенности, о которых идет речь, были связаны с огромной ролью родоплеменной феодализирующейся знати и более явственной, нежели где либо еще, тенденцией к приватизации, т. е. к возрастанию роли и значения частного владения при слабости власти центра. Прежде всего система государственной власти оказалась не столь прочной, как то было в Китае (даже в Корее). Император (тэнно). более царствовал, нежели реально управлял страной. Конфуцианской элиты чиновников‑администраторов по китайскому образцу вокруг него не сложилось, как не возникла и система регулярного их воспроизводства с конкурсными экзаменами в качестве ее базы. Это было первое очень важное, даже принципиальное отличие японской модели от китайской, корейской и вьетнамской.

При отсутствии налаженной системы воспроизводства чиновников‑конфуцианцев система бюрократии по китайскому эталону неизбежно должна была оказаться неэффективной. Неудивительно, что в территориальной администрации Японии посты губернаторов и уездных начальников захватили и почти наследственно удерживали за собой местные знатные дома, вследствие чего централизованная структура приобрела явственные признаки феодальной, в рамках которой каждый сильный владетельный аристократ чувствовал себя хозяином в своей местности. И он не только чувствовал себя хозяином, но и реально был им, ибо в сфере аграрных отношений по все той же причине искусственно созданная по китайскому эталону надельная система с круговой порукой пятков и десятков дворов тоже оказалась несостоятельной: с IX – Х вв. государственные наделы стали превращаться фактически в наследственные владения крестьянских семей, а совокупность нескольких деревень (не обязательно соседних) обычно оказывалась владением (сёэн) знатного дома, господствующего в данном уезде. Конечно, часть своих доходов владельцы наследственных сёэн были обязаны посылать в центр – все‑таки они формально оставались представителями власти в уезде, но это не мешало такого рода знатным домам чувствовать себя хозяевами уезда. Приблизительно с Х в. в Японии вся власть на местах оказалась в руках частновладельческих домов знати, владельцев сёэн разных размеров. Собственно, эту структуру, сложившуюся в качестве альтернативы классической китайской конфуцианской бюрократической администрации, следует считать вторым принципиальным отличием японской модели организации государства и общества. Но и это еще не все.

Процесс приватизации и сложения системы сёэн достаточно болезненно сказывался на крестьянах, которые были обязаны хорошо кормить своих хозяев и к тому же посылать от их имени налоги в центр. Быть может, количественно, с точки зрения нормы эксплуатации, разница была не слишком большой (в конце концов не все ли равно, кормить представителя местной власти, т. е. чиновника, или владельца сёэн). Но зато с точки зрения организации администрации и вообще всей структуры власти она оказалась огромной.

Дело в том, что местные власти иначе относились к крестьянам, да и крестьяне – к властям. Разорение крестьянских хозяйств приводило к восстаниям, ставшим особенно заметными в IX–XI вв., а также к уходу крестьян с насиженных мест. Если в китайской империи такое считалось нежелательным, но, как правило, все же допускалось (не все ли равно в конечном счете, где осядет крестьянин, – лишь бы он платил налоги государству), то для владельцев сёэн все обстояло иначе. Крестьянские хозяйства кормили именно их, т. е. этих владельцев, так что допускать уход крестьян было нельзя. Неудивительно, что в Японии появились меры, направленные на прикрепление крестьян, что опять‑таки можно считать косвенным свидетельством феодальных тенденций в обществе. Но и этого мало. В целях борьбы с восставшими и предупреждения от ухода с земли владельцы сёэн стали создавать отряды воинов‑дружинников, профессиональных военных, намного более жестко организованных по сравнению, скажем, с тем, что представляли собой отряды ополченцев и стражников во владениях сильных домов в Китае периода Троецарствия, Нань‑бэй чао или даже конца Хань.

С течением времени боевые дружины воинов‑профессионалов, в число которых вливались также искавшие покровительства у наиболее знатных и сильных владельцев сёэн мелкие землевладельцы, стали превращаться в замкнутое сословие воинов‑самураев (буси). Возник и свято соблюдался кодекс воинской этики, свод норм поведения самурая, включавший в себя прежде всего классическую конфуцианскую идею верности господину, вплоть до безусловной готовности отдать за него жизнь, а в случае неудачи или бесчестья покончить с собой (сделать харакири), следуя при этом определенному ритуалу (бусидо). Самураи вскоре превратились в грозное оружие крупных землевладельцев в их ожесточенной междоусобной борьбе за власть. Это привело к тому, что уже с XI–XII вв. Япония начала весьма явственно отличаться от Китая и еще в одном принципиально важном плане: власть имущие и вся система администрации в этой стране опирались не на обычную практически для всех неевропейских обществ чиновную бюрократию либо воинскую прослойку, находившуюся на службе у государства и получавшую за это именно от него плату в форме чаще всего служебных должностных условных наделов, а на находившихся в зависимости от знатных домов рыцарей‑самураев, преданных своим господам.

Только что упомянутые и тесно связанные друг с другом, взаимно обусловленные основные отличия японской модели общества и государства от классической конфуцианской китайской многое объясняют в судьбах Японии. Но стоит заметить, что явственный уклон в сторону частнособственнического интереса и феодальной структуры не привел Японию в деструктивное состояние раздробленности и децентрализации, что было бы естественным для иного общества в аналогичной ситуации. Дело в том, что децентрализаторские тенденции в средневековой Японии уравновешивались сильными центростремительными, вследствие чего создавался некий устойчивый и весьма специфический баланс власти.

В XII в. все более заметным становилось противостояние двух соперничавших аристократических домов, Тайра и Минамото. Минамото, владевшие на северо‑востоке страны наиболее крупным и хорошо организованным войском самураев, каждый из которых имел пожалованный ему господином надел с хорошим доходом и потому был готов сражаться за господина до смерти, в конечном счете одержали победу. В 1192 г. Минамото Ёритомо был объявлен верховным военным правителем страны с титулом сёгун. Ставкой сёгуна и правительства (бакуфу) стал город Камакура.

С XIII и особенно в XIV в. начинается эпоха расцвета японских городов, а также ремесла и торговли. Этому способствовало несколько факторов. Во‑первых, увеличение количества ставок крупных аристократов, при дворах которых жило большое количество самураев и челяди, обслуживавших их лиц, включая ремесленников. Во‑вторых, увеличение количества буддийских сект и соответственно различных монастырей, неподалеку от которых часто селился обслуживавший нужды монастыря и паломников персонал, опять‑таки включая многочисленных ремесленников и торговцев. В‑третьих, появилось и некоторое количество автономно существовавших больших городов, прежде всего портовых, тоже становившихся центрами ремесла, торговли и городской культуры.

На первых порах расцвету портовых городов содействовали японские пираты, возникшие как заметная самостоятельная сила именно в XI–XII вв. Позже, однако, главную роль в их процветании стала играть регулярная торговля с Китаем, Кореей и странами Юго‑Восточной Азии. В городах возникли профессиональные корпорации ремесленников и торговцев (дза), а некоторые из них, правда, очень немногие, как, например, Сакаи, Хаката, имели даже определенную автономию и самоуправление. Но самым главным результатом появления городов (в XIV в. их было 40, в XV – 85, а в XVI – уже 269) был заметный рост товарно‑денежных отношений, что сыграло немаловажную роль в последующей эволюции структуры японского общества.

Речь идет в первую очередь о самураях. Сословие это с его высокими запросами и весьма в целом невысоким уровнем дохода (его можно сравнить с русским дворянством, скажем, XVII–XVIII вв.) уже в XIII–XIV вв. оказалось в состоянии кризиса. Чтобы поддержать воинскую честь и достойный уровень существования, самурай нередко залезал в долги, а то и вынужден был продавать свой лен. Это вело к разорению его и его потомков, что было весьма невыгодно для его патрона, а также и для государства (не следует забывать, что большинство самураев было на службе сёгуна, т. е. государства). Следовали один за другим указы, предписывавшие выкупать, а то и просто возвращать самураям их земли. Но процесс шел своим чередом, так что указы мало помогали. Нужны были иные меры, и самураев начали переводить на положение воинов‑рыцарей, дружинников, живущих при дворе хозяина и получающих за это жилье, снаряжение и натуральный паек от господина или государства. Соответственно в очередной раз стали меняться и аграрные отношения: все большее количество земли начало концентрироваться в руках крупных феодальных домов, князей‑даймё, которые также стали контролировать значительную часть японских городов с их ремеслом и торговлей. Возвышение князей сыграло свою роль в падении сёгунов из дома Минамото и их фактических правителей из дома Ходзё: в результате длительных усобиц верх взял бывший вассал Ходзё Асикага, который в 1335 г. провозгласил себя сёгуном и потомки которого управляли Японией до 1573 г.

Сёгунат Асикага не был периодом мира и процветания. Напротив, усилились феодальные междоусобицы, особенно с начала XV в. Против Асикага восставали то один, то другой из влиятельных домов, а в 1467–1477 гг. разгорелась в стране настоящая война (война годов Онин), в ходе которой укрепили свое положение некоторые даймё, занявшие ключевые позиции в Японии (всего таких домов до начала войны годов Онин насчитывалось 260; многие из них в ходе усобиц погибли). Власть сёгунов практически стала номинальной, а Япония на рубеже XV–XVI вв. практически распалась на несколько частей.

2)Борьба за объединение страны. В этих условиях почти постоянных войн и сопровождавшей их разрухи усилился экономический кризис. Резко возросло количество крестьянских восстаний, причем к крестьянам теперь нередко примыкали разорившиеся самураи (их низшая прослойка – кокудзин) или странствующие рыцари, самураи‑ронины (не имевшие господина), а порой и городская беднота. Все это привело к тому, что в середине XVI в. в Японии, практически не было центрального правительства, ни сёгунского, ни императорского. В этих‑то сложных условиях вновь встал нелегкий вопрос об объединении страны.

Реализация этой задачи связана с именами едва ли не наиболее известных исторических деятелей Японии – Ода Нобунага, Тоётоми Хидэёси и Токугава Иэясу. В обстановке всеобщих усобиц честолюбивый Ода сумел одного за другим одолеть нескольких даймё и в 1573 г. свергнуть последнего сёгуна из дома Асикага. Одним из наиболее ожесточенных противников Ода в этой борьбе оказались буддийские монастыри, что сыграло немалую роль в определении политического курса Ода по отношению к христианству.

Первые христиане появились в Японии в 40‑х годах XVI в. вместе с португальскими купцами. Затем в Японию прибыли миссионеры‑иезуиты, в том числе знаменитый Франциск Ксавье. Их усилиями христианская религия в крайне выгодных для укоренения на островах Японии условиях ожесточенных междоусобиц стала распространяться довольно быстрыми темпами: уже в 1580 г. в стране было около 150 тыс. христиан, а также 200 церквей и 5 семинарий; к началу XVII в. христиан было около 700 тыс. Этому способствовала, в частности, и политика южных даймё, заинтересованных в португальской торговле и, главное, в обладании огнестрельным оружием, доставка, а затем и производство которого в Японии были налажены именно католиками‑португальцами.

В 80‑х годах XVI в. Ода овладел уже половиной провинций страны, включая столицу Киото, и провел ряд реформ, направленных на ликвидацию политической и экономической раздробленности, на развитие городов и торговли, но под верховным контролем власти (в частности, в 1568 г. был лишен своей автономии торговый город Сакаи). После убийства Ода в 1582 г. власть попала в руки его помощника Тоётоми Хидэёси, выходца из крестьян. Хидэёси сумел завершить дело объединения страны и даже лелеял мечту расширить свою власть за счет завоеваний на континенте. Неудачи экспедиции в Корею похоронили эти мечты. Однако внутренние реформы дали немалый эффект. Была усилена централизованная власть, укреплен контроль за городами и торговлей, уделено внимание земельной реформе, целью которой было закрепить земли за крестьянами, способными исправно платить налоги в казну государства. В отличие от Ода новый правитель выступил против чрезмерно усилившихся, по его мнению, иезуитов и вообще христиан. В 1587 г. он даже издал было указ об изгнании иностранных миссионеров, португальцев и испанцев, и организовал преследование японцев‑христиан, включая уничтожение церквей и издававших церковную литературу типографий. Но успеха это не дало, ибо преследуемые укрывались под надежной защитой принявших христианство мятежных южных даймё. После смерти Тоетоми Хидэёси в 1598 г. власть оказалась в руках одного из его сподвижников Токугава Изясу, который сумел одолеть соперников и в 1603 г. провозгласил себя сёгуном. Началась длительная эпоха нового, третьего по счету после Минамото и Асикага, сёгуната, токугавского, продолжавшегося вплоть до реставрации 1867 г., «Мэйдзи исин».

3)Режим Токугавы. Создание Токугавского сёгуната было началом нового периода в истории Японии. В это время происходило разложение феодального строя и зарождение капиталистических отношений. При Из -Иэльясу Токугава и его сыне Хидэтада к 1615 г. было завершено политическое объединение страны. Деление на феодальные княжества сохранялось, но эти княжества фактически превратились в судебно-административные округа.

Сохраняя значительные привилегии, феодалы, как и горожане и крестьяне, были заинтересованы в прекращении междоусобиц, являвшихся причиной постоянной нестабильности в стране и тормозом развития производительных сил. Рост городов, развитие ремесла и внутренней торговли создавали предпосылки для формирования единого общеяпонского рынка. Кроме того, объединение страны укрепляло господство феодалов над непосредственными производителями. Для подавления народных выступлений была необходима сильная центральная власть.

Столица государства была перенесена в город Эдо — нынешний Токио. Политико-административная система сёгуната предусматривала полное отстранение императора от государственных дел. Вторым лицом после сёгуна считался его первый министр и главный советник, который назначался регентом в случае несовершеннолетия сёгуна. Высшим совещательным органом был совет старейшин. Власть в провинциях осуществлялась губернаторами;

особые чиновники сёгуна посылались на места для контроля и сыска. Все население делилось на четыре основных сословия — самураев, крестьян, ремесленников и купцов, — вне которых находились парии (эта), нищие, бродячие артисты.

Самурайство — японское дворянство — являлось правящим классом и было неоднородно по своему имущественному положению. Все государственные, гражданские и военные должности предоставлялись исключительно самураям. Интеллигенция также формировалась из самураев. Наиболее состоятельные самураи, имевшие поместья, жили на доходы от земли, другие — за счет жалованья, обедневшие самураи либо поступали на мелкие должности в государственном аппарате, либо занимались самой разнообразной деятельностью.

Крестьянство, составлявшее более 80% населения страны, обрабатывало полученную от феодалов землю на правах «вечной» аренды. Крестьяне были формально свободны, но они находились в кабальной зависимости от феодалов и были прикреплены к земле, не имея права изменять ни место жительства, ни род занятий. Помимо уплаты натуральной ренты — в виде большей доли урожая, крестьяне должны были выполнять многочисленные повинности — строить и ремонтировать дороги, каналы, мосты, предоставлять лошадей для почтовой службы и др.

Вся жизнь крестьян, их пища, одежда, быт и поведение были строго регламентированы соответствующими указами. Крестьянство было уже значительно расслоено. Горожане формально считались более низким сословием, чем крестьяне, однако их имущественное положение было значительно лучше. Ремесленники и купцы были организованы в союзы типа цехов и гильдий. Богатые купцы зачастую возводились в ранг самураев. Крупные феодалы и рядовые самураи нередко попадали в долговую зависимость от купцов и ростовщиков. Некоторые купцы пользовались значительным влиянием в городах и при дворе сёгунов. Японское купечество непосредственно участвовало во внешней торговле с соседними странами, а также вело торговлю с португальцами, испанцами, а позже с голландцами и англичанами.

Однако в XVII в. эта торговля сократилась. Сначала были изданы указы о запрещении христианской религии и деятельности миссионеров; для европейских судов были закрыты все порты Японии, за исключением Нагасаки и Хирадо (1616 г.), в 1624 г. в страну перестали допускаться испанские корабли, а несколько позже был наложен запрет на европейскую литературу (1630 г.).

Так же как и последующие указы об изоляции страны, этот указ прерывал связи Японии с европейскими странами и сыграл отрицательную роль в развитии экономики, науки и культуры. Испанцам и португальцам было совершенно запрещено въезжать в Японию и проживать в ней; другие иностранцы могли проживать лишь на острове Дэсима, близ Нагасаки. Самим японцам запрещалось выезжать из страны. Внешняя торговля велась в весьма ограниченном объеме с китайскими и голландскими купцами, которые могли входить на своих судах в Нагасаки.

Основными причинами изоляции страны было стремление (особенно после захвата Испанией Филиппин) оградить Японию от возможного иностранного вторжения и не допустить усиления позиций настроенных против дома Токугава некоторых влиятельных князей, принявших христианство. Несомненно, серьезные опасения сёгунов вызывали связи этих феодалов (например, с острова Кюсю) с европейцами, они посылали свои посольства в Рим (конец XVI в.), богатели на внешней торговле. Японские крестьяне, принявшие христианство, не раз поднимали восстания. Наиболее крупным из них было восстание в 1637 г. в городе Симабаре (остров Кюсю), известное под названием христианского.

Изоляция Японии способствовала в определенной степени консервации феодального строя в стране.

Разложение абсолютизма. Экономические затруднения. В течение XVII века и материальная и духовная культура Японии сразу сделали большие успехи. После долгого периода бесплодных войн и умственного застоя во всех отраслях жизни шла усиленная работа. И всем этим страна была обязана относительному порядку и благоустройству, водворившемуся в ней вместе с династией Токугав. Для данного времени централизованная монархия, заступившая место феодальной анархии, была выгодна для страны. Но была одна черта в новом строе, благодаря которой значение его для страны со временем стало меняться, и меняться настолько, что положительные его стороны превратились в отрицательные, и вместо несомненной пользы он стал приносить явный вред. Черта эта — его косность, именно то, что в глазах его основателей придавало ему главную цену.

Когда строй этот только созидался, он отвечал потребностям страны, он дал возможность развиваться ее естественным силам. Но когда эти силы развились до некоторого предела, они в нем же встретили препятствие, мешавшее их дальнейшему росту.

Прежде всего это явление сказалось в экономической области. Формы экономических отношений, закрепленные данным строем, сначала вполне удовлетворяли существовавшим потребностям, но потом, с развитием самих потребностей, те же самые формы оказались стеснительными. А между тем, как и все в этом строе, они отличались совершенной косностью, нерастяжимостью. Все те успехи, которые могут быть сделаны в рамках натурального хозяйства, были уже достигнуты, а естественный переход к денежному хозяйству не мог совершиться на почве данного строя. Получился заколдованный круг, из которого страна не могла выбиться, не разбив связывавших ее пут.

Земледельческое население, оправившееся и отдохнувшее после водворения мира, стало быстро расти. Между тем, из той же земли, при тех же приемах хозяйства нельзя было извлечь больше. В то же время даймиосы, обремененные всевозможными обязательными расходами, старались всячески увеличить обложение, так что местами оно доходило до невероятной высоты. Были местности, где земледелец должен был выплачивать владельцу 80% сбора. Приходилось забирать под обработку неудобные земли, а на них труд земледельца иногда пропадал почти даром. Происходили неурожаи, еще больше подрывавшие народное хозяйство. Между тем, улучшить технику, завести более выгодные культуры, например, чайные или шелковичные плантации, и тем увеличить производительность той же земли, было невозможно. Не только у земледельческого населения, по даже у самих даймиосов, для которых это тоже было бы выгодно, не хватало на это денег. Следствием этого было почти повсеместное разорение сельского населения и в зависимости от этого обеднение всей страны.

В области обрабатывающей промышленности шел подобный же процесс. Ремесленная форма производства достигла полного расцвета и уже дальше не могла удовлетворять назревшим потребностям. Окаменевшие формы гильдий, охраняемых всевозможными исключительными законами, не давали никакого простора частной инициативе, мешали введению технических усовершенствований, расширению производства. Гильдии, достигшие высшего расцвета к концу XVIII века, начали клониться к упадку. Они не могли конкурировать с проникавшими в страну, несмотря на все запрещения, европейскими и американскими товарами, они не могли удешевить своего производства. В то же время дайме и правительственные чиновники старались тянуть с них возможно больше, а разоренное население представляло собой плохого покупателя. На эти затруднения гильдии могли отвечать только одним — требованием и от дайме, и от правительства все больших привилегий, все большей защиты своего монопольного характера. Весь восемнадцатый век наполнен настойчивыми петициями гильдий, просивших разных льгот, — главным образом, запрещения частным лицам заниматься теми же производствами и наивозможно более высоких пошлин на ввозимые из Китая и Кореи товары. Этим они могли, по крайней мере, охранить себя от конкуренции, и, если не понизить стоимости производства, то, по крайней мере, держать в своих руках цены на товары и произвольно повышать их. Правительство и дайме, в значительной степени зависавшие от них, — так как налоги с них служили главным источником доходов, — не имели возможности отказывать им. Издавались законы, строго каравшие за занятие разными ремеслами лиц, не принадлежавших к гильдиям, а на иностранные товары налагались почти запретительные пошлины. Ввозившиеся из Китая шелковый ткани, например, облагались такими таможенными пошлинами, что они должны были продаваться на 200—300% дороже своей нормальной цены. Конечно, они так же, как другие предметы роскоши, могли покупаться только исключительно богатыми людьми и то в редких случаях и не могли составить конкуренции гильдиям. Предметы же общего потребления почти совершенно не могли ввозиться из Китая в это время. Торговля европейскими товарами, происходившая через посредство голландцев в Дешиме, была поставлена в еще более стеснительные условия. Вся она находилась в руках одной купеческой гильдии Нагасаки. Помимо нее никто не мог непосредственно покупать товары у голландских купцов. Купеческая гильдия Нагасаки скупала их все и потом уже по собственному произволу назначала цены.

Таким образом, гильдейское законодательство, вместо того, чтобы, уступая требованиям времени, ослабевать, крепло еще более. А от этого страдало и население, так как цены на все товары страшно росли, и вся страна, так как ее производительные силы не имели выхода — свободные руки не находили работы, и естественные богатства не эксплуатировались. Словом, страна опять остановилась в своем развитии: она не только не богатела, но даже стала беднеть.

И отдельные дайме, и правительство испытывали постоянный недостаток денег, но в своих поисках за ними только еще ухудшали и без того трудное экономическое положение. С одной стороны, чтобы пользоваться доходами с гильдий, они увеличивали их привилегии и тем убивали возможность дальнейшего промышленного развития страны. С другой — когда доходов все-таки оказывалось недостаточно, они пробовали непосредственно увеличить количество денег.

Уже с середины XVIII века сегуны, испытывая постоянные финансовые затруднения, начинают прибегать к таким же финансовым опытам, какие проделывались в это время в Западной Европе. Они начинают произвольно выпускать значительные количества бумажных денег и таким путем увеличивать количество денежных знаков, не обеспеченных имеющимся у государства золотом. Бумажные деньги быстро наводнили страну, на юге, например, одно время обращались почти исключительно банкноты, потом они стали страшно падать, вызывая громадные экономические затруднения, так что в конце концов пришлось отменить законом эту неудачную финансовую меру. Но потом новые финансовые затруднения заставили забыть первый урок и снова стали повторяться попытки поправить финансовые дела, наделав побольше денежных знаков. Хуже всего то, что подобные опыты производились не только центральным правительством, но даже отдельными наиболее крупными дайме, сохранившими от прежних времен право чеканки монеты. Это, конечно, еще больше увеличивало экономическую неурядицу; так, в разных местах стали обращаться разные деньги, имевшие разную ценность. Правительство видело это зло, но не в силах было помешать ему.

Вообще по мере осложнения экономического положения страны и ухудшения государственных финансов положение правительства стало постепенно расшатываться. Явилось слишком много недовольных элементов, с которыми ему трудно было справиться. Действительно, почти все слои общества имели теперь причины для неудовольствия. Самую реальную причину имело, конечно, сельское население, несшее на себе страшный экономический гнет. Земли у него было мало, на его шее сидели непроизводительные классы — дайме и самураи, с него же тянуло и государство. Кроме того, в конце XVIII и в начале XIX века Японию посетил целый ряд неурожаев, а с 1833 года они стали почти хроническими. Сельское население отвечало на это глухим ропотом и частичными возмущениями. В начале XIX века в разных концах империи начали вспыхивать крестьянские бунты. Но, конечно, это были чисто стихийные вспышки, не направленные ни к какой сознательной общей цели, и поэтому затушить их враздробь не представляло особенной трудности. И крупные дайме, если это происходило на их землях, и правительство без труда усмиряли взбунтовавшуюся рабочую силу, и пулями внушали ей уважение к законному порядку.

Несколько труднее было справиться с горожанами. Они были и сознательнее, и богаче земледельцев и потому представляли элемент, с которым надо было обращаться более осторожно и бережно. Мы уже видели, что торговое и промышленное население городов, организованное в гильдии, часто вступало даже в торг с правительством и урывало у него значительные льготы. Правительство волей-неволей шло на такие сделки, — невыгодные, конечно, для страны, — так как оно чувствовало свою зависимость от разбогатевших горожан. Этим путем, оно, с одной стороны, пользовалось доходами с гильдий, а с другой — обеспечивало себе их молчаливую поддержку.

Но рядом с гильдиями в городах начинал возникать еще слой населения, не находивший в данном обществе никакого приложения для своих сил. Слой этот образовался из различных элементов, оказавшихся, так сказать, за штатом, благодаря чересчур уже неподвижным, негибким формам социальных отношений. Прежде всего тут были младшие сыновья ремесленников и торговцев, не получивших доступа в гильдии и промышлявших самыми разнообразными способами, в качестве мелких торговцев, разносчиков или фокусников, актеров и т. п. Постепенно и из деревни стали выделяться люди, присоединявшиеся к ним же. Земля уже не в силах была прокормить всего живущего на ней населения, и часть его, по большей части тоже младшие сыновья, не получавшие доли в отцовском наследии, уходила искать заработка на сторону. Пробавлялись они какой-нибудь тяжелой ручной работой, постоянного заработка в большинстве случаев не имели и представляли, вместе с первыми, низший слой городского населения, тоже недовольный своим положением, но тоже малосознательный и ничем не объединенный и поэтому более опасный для общественной тишины и спокойствия, чем для государственного порядка. В случае возникавших волнений, которые с начала XIX века опять стали вспыхивать то тут, то там, они представляли готовый элемент для беспорядков, но сам по себе этот городской пролетариат не составлял в то время силы.

Отношение высшего сословия к правительству. Несравненно более сильно и более сознательно в массе было в ту эпоху высшее сословие. Но оно тоже очень дифференцировалось к этому времени. Чтобы яснее представить себе ход дальнейших событий, нам придется несколько подробнее остановиться на отношении к правительству различных групп, на которые оно распалось.

Высший слой привилегированного сословия состоял из бывших независимых феодалов- дайме, оставшихся и при новом строе во главе своих владений, и из бывших личных вассалов сегуна — фудай- дайме.

Все первое время правления сегунов из рода Токугавы было, как мы видели, наполнено борьбой с независимыми дайме сначала с помощью оружия, потом путем законодательства. К концу XVII века сопротивление дайме было сломлено. Из «первого — между равными», каким был вначале сегун, он превратился в полновластного монарха, обращавшегося с дайме, как со своими подданными. Его бесчисленные шпионы, рассеянные по всей стране, следили за малейшими проявлениями недовольства и доносили ему обо всем, и страшное наказание — перемена дедовского владения на какой-нибудь отдаленный участок или даже смертная казнь и уничтожение самой фамилии провинившегося — не заставляло себя ждать. И власть, и сила были в руках сегун а, и он широко пользовался ими. А дайме смирялись. Смирялись, но, конечно, не забывали ни своей прежней силы, ни своего прежнего значения. Сегун в их глазах олицетворял собою падение их прежнего могущества, и, подчиняясь ему поневоле, они ненавидели его. Он в их глазах был узурпатором, силою отнявшим власть, принадлежавшую прежде им, и еще притом отнявшим ее даже не на законном основании. Сегун ведь не был настоящим монархом, однако он пользовался всеми правами верховной власти. Быть может, микадо, если бы он держал в своих руках управление страной, не довел бы до такой степени подчинение знати.

Испытывая на себе постоянное давлениесо стороны от сегуна, дайме забывали, что сегун опасен для них именно как представитель центральной власти, и что если бы правительственная власть не передоверялась сегун, а находилась непосредственно в руках микадо, положение от этого нисколько не изменилось бы. Разница была бы только в том, что тогда правитель, боровшийся с ними, назывался бы микадо, а теперь он назывался сегун. Но во всяком случае так, как исторически создалось положение, носителем центральной власти был сегун, а микадо выполнял лишь церемониальные функции.

Пока центральное правительство в лице сегуна было сильно, до тех пор эти мысли, если они и бродили в чьих-нибудь головах, на деле не проявлялись. Но когда финансовое положение правительства пошатнулось, когда его реальная сила, опиравшаяся на благосостояние страны, стала убывать, — а вместе с тем, как всегда это бывает, и сами носители власти стали мельчать и вырождаться, теряя личный авторитет, — тогда эта затаенная ненависть начала выбиваться наружу и стало оживать заглушенное стремление к независимости. Последние ничтожные сегуны уже не осмеливались, как прежде, круто расправляться с дайме, опасаясь, что в случае открытого возмущения они не в состоянии будут тотчас же подавить его. дайме чувствовали это и пользовались. Начинался обратный процесс. Они снова прочнее оседали в своих владениях, бесконтрольнее пользовались властью над населением, заводили под рукой запрещенные сношения с иностранными купцами, начавшими опять появляться у берегов Японии, и втайне мечтали свергнуть ненавистное иго сегуна и опять стать независимыми. Но, конечно, они понимали, что страна не может распасться на ряд совершенно обособленных владений, беззащитных в виду сильных соседей. Какое-нибудь единство было необходимо. Оно в их глазах олицетворялось в образе далекого от мира микадо, который всех объединит, но никого не подавит. Поэтому, укрепляясь в своих владениях, дайме в то же время пробуют тайно заводить сношения с забытым двором в Киото. Уже с конца XVIII века начинаются, несмотря на строгие запрещения сегуна, попытки наиболее крупных дайме войти в непосредственное общение с микадо. Сегун всеми силами борется против этого, повторяет запрещения осквернять священную землю Киото, где может, налагает наказания, но ничто не помогает. Между дайме и Киото ездят гонцы, а порой и сами более решительные дайме отваживаются вступать на священную землю, где их присутствие, конечно, никого не оскорбляет.

Микадопод влиянием новых союзников вспоминает о своей забытой власти, понемногу входит во вкус политики и заодно со своими взбунтовавшимися подданными начинает интриговать против своего полномочного доверенного. Он тоже давно забыл, что этот доверенный правит в сущности его именем и от его лица покоряет центральной власти феодалов. Он, так же как и они, начинает видеть в нем узурпатора, поработившего и его так же, как их.

Недовольство, зародившееся в Киото, — не столько, может быть, у самого микадо, сколько у его придворных, пожелавших на деле проявить то значение, которое принадлежало им по рангу, — наносит сильный удар сегуну. Он мог бороться с дайме, чувствуя за собой опору верховной санкции микадо. Теперь у него подрывают эту опору, и положение его сразу становится более шатким, хотя Киото и не имеет за собой никакой реальной силы. Действительно, получается двусмысленное положение. Сегун — представитель верховной власти в стране, а сам носитель верховной власти, тот, от кого по идее он ее получил, начинает отказывать ему в доверии. Конечно, это вначале ничего не меняет в соотношении сил, так как реальная власть и все ее органы по-прежнему находятся в руках сегуна, но это очень облегчит со временем борьбу с ним.

Органы эти, весь административный механизм был устроен именно с тем расчетом, чтобы при помощи централизованной бюрократии сосредоточить всю власть в руках сегуна.

И первое время своего существования она исполняла свою роль ко благу обеих заинтересованных сторон, т. е. она внесла несравненно больше порядка, благоустройства и законности в жизнь населения и явилась послушным орудием в руках правительства. Но бюрократия — везде бюрократия, ее отрицательные стороны скоро заслонили некоторую долю пользы, принесенную ею вначале. Не связанная никакими интересами с местным населением, она стремилась только выжимать из него все, что возможно, не заботясь нисколько о поднятии его благосостояния. Вместе с тем она все разрасталась, делопроизводство ее все усложнялось, все дальше удаляясь от реальных нужд населения и все больше превращаясь в мертвую канцелярщину с бесконечным бумагомаранием вместо насущного дела. Стоимость ее содержания тоже, конечно, постепенно возрастала и ложилась тяжелым бременем все на то же население. В XVIII в. на жалованье чиновникам уходило более 2/3 всего государственного бюджета Японии.

По мысли Иэясу все правительственные должности должны были замещаться исключительно личными вассалами сегуна, высшие — фудаи- дайме, низшие — простыми самураями. Сделано это было, конечно, для того, чтобы не передавать правительственные функции в руки непокорных дайме и их вассалов и чтобы поручать их людям, привыкшим к личному повиновению глав рода Токугавы. При этом правительственные чиновники назначались и смещались по воле сегуна или соответствующих властей, поставленных им же. Но с течением времени это отличие чиновников от дайме, делавшее их послушным орудием в руках правительства, стало понемногу исчезать. Наследственный характер всех вообще занятий стал распространяться и на чиновничьи функции. Высшие должности — наместников в провинциях и даикванов — стали сначала удерживаться пожизненно, а потом и переходить по наследству, т. е., в то время, как сегун старался превратить независимых дайме в своих наместников, его собственные чиновники стремились превратиться в самостоятельных сатрапов, доводя до минимума свою ответственность перед центральным правительством. Их существенное отличие от дайме заключалось в том, что они не имели никаких прав на землю управляемого ими населения и не имели собственных земельных владений. К началу XIX в. эти высшие чиновники, подражая и в этом феодалам, местами перестали даже лично исполнять свои функции; они поручали их доверенным, а сами предпочитали спокойно проживать в Эдо или в других крупных городах свои доходы, так что очень многие должности превратились просто в почетные наследственные синекуры. Усердно работали только низшие чиновники. Но дела от этого не ускорялись, так как по всякому ответственному вопросу им приходилось сноситься со своим начальством, а то обыкновенно не торопилось с ответом.

Прекрасную иллюстрацию японской бюрократии этого времени можно найти в книге Головнина «В плену у японцев». В 1811 г., как мы уже упоминали, русский капитан Головнин был захвачен в плен японцами. Чуть не с первого момента японцы убедились, что захват его был в сущности основан на недоразумении, — капитан Головнин не имел никаких враждебных намерений. Оставалось только отпустить его» что они в конце концов и сделали, совершенно добровольно, не причинив ему ни малейшего зла. Но произошло это почти через три года. Все это время было занято бесконечной канцелярской волокитой. Дело его рассматривалось в иерархическом порядке всеми властями, доходило до центрального правительства шогуна и снова возвращалось на место для новой бесконечной переписки. Впрочем, русского капитана эти порядки не особенно удивляли. Он относился к ним с философским спокойствием и, может быть, благодаря этому, он дал в своей книге беспристрастную и почти во всех частностях правильную характеристику тогдашнего государственного строя Японии.

Такая бюрократия уже не могла быть твердой опорой для центральной власти. Государственный строй, казавшийся таким незыблемым два века назад, заколебался. Снова страна переживала двоякий — и экономический, и политический кризис. Но только положение теперь было несравненно сложнее, чем в конце XVI века. Тогда вся страна нуждалась в одном — в объединении и порядке какой угодно ценой. Цена оказалась дорогая, но цель была достигнута. Теперь жизнь общества очень усложнилась, и потребности различных групп населения нельзя уже было свести к одному знаменателю. Недовольство существующим строем было общее, обусловливалось же оно совершенно различными причинами. Низшие слои населения, вся народная масса нуждалась в раскрепощении, в личной и экономической свободе, а привилегированные группы — и дайме, и гильдии — требовали возвращения назад, — еще больших привилегий для еще большей эксплуатации того же самого населения. Но роль феодализма давно уже была сыграна, мечты феодалов заранее были обречены на гибель, и, помогая расшатывать полицейское правительство, они тем самым готовили и свою собственную окончательную гибель.

Конечно, далеко не все высшее сословие было проникнуто такими ретроградными взглядами. Среди самураев, самой многочисленной и самой просвещенной части его, господствовало, в общем, совершенно иное настроение. Положение самураев в новых общественных условиях совершенно изменилось. Во время расцвета феодализма самураи составляли все тогдашнее общество — его силу, его цвет. Теперь, с изменением социальных условий, и роль самураев изменилась. Самый смысл их существования исчез, а между тем форма осталась и постепенно наполнилась другим содержанием. Прежде это были воины, всегда носившие два меча, постоянно готовые пустить их в ход и почти постоянно имевшие к тому случай. Теперь, мечи — знак благородного происхождения — у них остались, но законных поводов пускать их в ход уже не было. Два века в стране царил мир. Постоянные военные упражнения, наполнявшие прежде их досуг в промежутках между походами, теперь потеряли свой смысл и постепенно отходили в область прошлого. Заниматься каким-нибудь производительным трудом — промышленностью, торговлей — для них по-прежнему считалось унизительным, да и гильдейская организация и той, и другой не давала им туда доступа. Некоторая, небольшая часть их прежние вассалы дайме, осела на своих участках и превратилась в помещиков. Большинство считалось на службе у дайме и у сегуна, составляло их войска и получало от них жалованье рисом. Жалованья этого им обыкновенно не хватало, так как платить много дайме не могли, а благородное звание обязывало к известным расходам, и потому самураи были по большей части в таком же долгу у купцов, как и сами дайме. Наконец, многие из самураев теряли и эту прицепку к жизни. Дайме не было необходимости, да не было и возможности увеличивать свои войска, при обозначившемся сложном финансовом положении феодального сословия в целом. Между тем, естественный прирост населения происходил и в среде самураев, и опять младшие сыновья оказывались за бортом. Они уходили из своих мест и тоже искали себе пропитания. Прежде они шли, главным образом, в буддийские монастыри и делались монахами, теперь они шли в города и делались учителями, врачами, писателями, учеными. Но и жившие по своим провинциям самураи, не имевшие в сущности никаких обязательных занятий, тоже мало-помалу принялись за книгу. Это было единственное занятие, которым они, не унижая себя, могли наполнять свои невольные досуги. Громадное большинство, почти все литераторы и ученые, которыми так богаты XVIII и XIX вв. в Японии, происходили из среды самураев. И из этой же среды возникла первая сознательная оппозиция существующему строю. Из военной аристократии, поддерживавшей феодальный строй, самураи постепенно превратились в самый просвещенный слой населения — интеллигенцию страны, взявшую на себя инициативу борьбы с сегунатом.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Источники

1.Социальная история стран Зарубежной Азии / Под ред. Е. А. Косминского и А. Д. Удальцова. М., 1927, т. 1—11.

2.Хрестоматия по истории средних веков/ Под ред. С. Д. Сказкина. М., 1961—1963, т. I—II.

3.Хрестоматия по истории зарубежной литературы средних веков / Сост. В. И. Пуришев и Р. О. Шор. М., 1953.