В которой трое ждут одного

Некоторые шармийские матери рассказывают своим детям сказку про трёх братьев. Жили-были три брата: старший – толстый и ленивый, средний – тощий и жадный, младший – сильный и умный. И случилось как-то в их деревне наводнение. Вода пришла ночью, когда все спали. Потому спохватились поздно – подступило уже к самому порогу, под дверь просачивалось, в окно плескалось. Толстый и ленивый брат сказал: «А, может, выше и не поднимется», – повернулся на другой бок и опять захрапел. Худой и жадный вспомнил, что у него в печной трубе запрятан узелок золота, и полез в печку. А самый младший, глядя, как старшие предаются тому, чему предавались всю жизнь – лености и жадности, смекнул, что можно использовать это с умом. Поднатужился он и подвинул кровать со старшим братом к окну, так, чтобы огромный живот стал преградой на пути плещущейся воды. Вода поднялась старшему брату аккурат до пуза, захлёстывая на пупок, да там и встала. Побежал тогда младший брат к печке, втиснулся в неё кое-как, и крикнул копошащемуся в ней среднему брату: «Вставай мне на плечи!» Средний брат сперва испугался, что младший у него сокровище отнять хочет, а потом всё понял, сделал, как было велено, подтянулся да и протиснулся по дымоходу наверх, и выбрался из печи на крышу. Стал он там кричать и махать руками, и люди на лодке, которые как раз плыли мимо, увидели его и подплыли ближе, взяли в лодку. А тем временем младший брат старшего опять растолкал, на лодку ему показал, убедил, что плыть до неё недалеко – не надорвётся. Старший крякнул досадливо, и вода плеснулась ему через пузо прямо в дом. Тут он понял, что дело серьёзное, и кое-как выбрался из окна, а за ним и средний брат. Их тоже подобрали. Так все трое и спаслись.

Эту сказку рассказывают своим детям только те матери, которые зачастую сами в семье исполняют то, что выпало на долю младшего брата. А суть сказки видят эти матери в том, что хитрый ум и сильная рука даже людские пороки и бестолковость сумеют направить на общее благо.

Дети этих матерей, играя на площади в праздничный день, случалось, тыкали пальцами в трёх мужчин – толстого, тощего и сильного, – степенно вышагивавших в окружении парадного караула, и кричали: «Смотрите, смотрите, три брата идут!»

И они сами не подозревали, насколько правы.

Ибо три главы последних великих домов в Шарми, единственные, кто устоял после революции сорок девятого года, были в точности как те три брата из сказки. Волло Киллиан был толст, как бочка, и ленив, как осенний шмель. Генри Дайдар был тощ, как жердь, и жаден, как сорока-воровка. Стюарт Монлегюр был силён, как зимний шторм, и хитёр, как старая, трёпанная волками и стрелянная охотниками лиса. Всем им было, в сущности, наплевать друг на друга, и каждый заботился о себе, в меру собственных потребностей и представлений о наживе. Однако, направляемые твёрдой рукою «младшего брата» (по странному совпадению, старшинство меж ними тоже было такое, как в старой сказке), они делали одно общее дело, и делали ко всеобщей выгоде. Стюарт Монлегюр, несмотря на то, что был моложе их всех, возглавлял Малый Совет и виртуозно умел использовать амбиции, тайны и преступления своих ближайших соратников во имя общего дела. А общее дело у них было только одно – набить потуже карман и пошире раскинуть паутину власти, которая в их руках была в последние годы более абсолютна, чем власть немощного и медленно угасающего короля.

В тот самый час, когда неподкупный капитан ле-Родд пялился на полурасшнурованный корсаж ассистентки доктора Мо, «три брата» попивали пунш во дворце Зюро, некогда главной королевской резиденции, а после революции и восстановления монархии – главного дворца заседаний Малого Совета. Кстати сказать, Малый Совет гнездился во дворце куда более просторном и роскошном, чем дворец Сишэ, нынешняя резиденция короля, – что уже само по себе о многом говорило. Впрочем, газеты этот факт обходили вниманием, так как, за редчайшим исключением, все были куплены Малым Советом и выпускали лишь те новости, манифесты и прокламации, какие Малому Совету было угодно в них видеть. Таким образом, ничто не мешало главам последних великих домов Шарми попивать пунш, покуривать сигары и поигрывать в карты в своё удовольствие.

Ничто, кроме смерти короля, бегства принцессы, полного провала розыскной операции и угрожающей неопределённости будущего.

– Неужели так трудно найти двух человек в этом чёртовом городе? – спросил, не скрывая раздражения, Волло Киллиан. Когда он бывал раздражён, то пыхтел и сопел, раздувая ноздри, что делало бы его похожим на большую старую жабу, если бы только он не был на удивление белозуб и красив лицом, которое если и оплыло, то вовсе не так критично, как можно было опасаться при его телосложении.

– Двух человек среди трёхсот тысяч, согласно последним переписям? О да, чего уж проще, – желчно ответил Генри Дердай, покачивая тростью и постукивая по её черепаховому набалдашнику бесчисленными перстнями, усыпавшими его костлявые пальцы и делавшими его похожим на огромную окольцованную птицу.

– Зону поиска смогли сузить лишь недавно, – сказал Стюарт Монлегюр, хмурясь и поглаживая свою аккуратную клинообразную бородку. Бородка была единственным, что несколько портило облик этого сильного, плечистого и мужественного человека. Стюарт Монлегюр надеялся, что никто не догадывается о его попытках скрыть под бородкой слишком тяжёлую челюсть, «мужицкую», как её недовольно именовала госпожа Монлегюр.

– Ага, значит, всё-таки сузили? И где же теперь их ищут?

– По последним доносам – в трущобах у Речного вокзала. Не думаю, что им удалось покинуть город, досмотр на выездах строжайший. Разве что ушли через какойнибудь подземный ход, известный только членам королевской семьи.

После этого сообщения Киллиан и Дердай окончательно приуныли. Монлегюр же продолжал задумчиво поглаживать бородку, погрузившись в свои мысли. Когда доходило до дела, то его делали все вместе, втроём, но думать и принимать решения ему приходилось в одиночку – как и полагается младшему брату из сказки.

– Думается мне, что пора, – изрёк наконец Стюарт Монлегюр, и двое его соратников воззрились на него в напряжённом ожидании, давая время взять свои слова назад.

Кажется, лишь теперь оба они осознали, во что ввязались и за что взялись.

Монлегюр заметил это по их лицам и насмешливо выгнул бровь.

– А что, друзья мои, вы надеялись, можно будет оттягивать вечно? Пора! Да не волнуйтесь вы, если что-то пойдёт не так, мы всегда сможем…

– Но тогда всё ещё более усложнится, – поспешно заметил Киллиан, а Дердай добавил:

– Если уж дадим делу ход, придётся идти до конца. Монлегюр кивнул, вполне довольный услышанным.

Собственно, это ему и требовалось – заставить их озвучить свою решимость и полную серьёзность намерений. За четверть века, отделявшие наивного и пылкого революционера Стью Монлегюра от чинного и рассудительного главы Малого Королевского Совета, «сильный и хитрый младший брат» успел изучить людей и знал, что, прежде чем заставить их сделать что-либо, надо убедить их, что они хотят этого сами.

– Что же, пора так пора, – сказал Монлегюр таким примирительно-скорбным тоном, будто Дердай с Киллианом уговаривали его что было мочи, а он до последнего упирался.

Затем он подёргал за шнур, вызывая слугу с канцелярскими принадлежностями.

Спустя час свиток с печатью Малого Совета и приказом немедленно явиться во дворец Зюро был доставлен капралу Клайву Ортеге в гарнизон городской стражи.

Тут ещё такое дело вышло: Клайв Ортега это послание получил не сразу. Благополучно отправив своего друга с его девицей из города, он затем не менее благополучно отстоял караул, причём проверял паспорта и сличал всех проезжавших девиц с карандашным портретом столь придирчиво, что заслужил в конце дня устное поощрение от капитана ле-Родда. От оного поощрения Клайву стало второй раз в жизни стыдно, потому что вот теперь-то он совершенно точно никакой похвалы не заслужил.

Тем не менее, пережив этот день, Клайв счёл нужным отпраздновать успех. Он взял в долг у сослуживца пару реалов и отправился на Петушиную улицу, дом три. Уведомив тамошних жильцов о благополучном разрешении «онизнают-какого-дела», Клайв предложил это отметить и вместе с Иветт, дядюшкой Гиббсом и Вуди направился в ближайший кабак, где все вместе весело и резво прокутили эту пару реалов. Клайв на радостях, что сумел спасти друга, напился пьян, объяснился Иветт в любви, полез к Гиббсу просить её руки и всему кабаку сообщил о своём намерении усыновить Вуди. Но, к счастью, трое жильцов подвальчика на Петушиной улице были люди хорошие и ловить захмелевшего парня на слове не стали. Они знали, что он так же беден и бестолков, как они сами, и живёт как живётся, веселясь, когда выпадет, делая по мере сил добро тем, кому может. Таким они его и принимали, и ничего больше им от него не надо было, как и ему от них.

В казарму Клайв вернулся за полночь, еле волоча ноги, поэтому письмо из дворца Зюро обнаружил только утром, когда с отчаянным стоном потянулся к прикроватному столику за бутылкой воды. Бутылка, естественно, перевернулась и, что не менее естественно, залила все бумаги. Ругаясь и чертыхаясь, Клайв сперва напился, а потом всё же разлепил левый глаз и посмотрел, что же это там за бумаги и чьи они вообще. На первом же конверте, запечатанном зелёным сургучом, значилось его имя. Зелёный сургуч был отличительным знаком высшей власти, а оттиск с узнаваемым силуэтом дворца Зюро уточнял, кто же из представителей этой власти заинтересовался Клайвом Ортегой.

Клайв никогда в жизни не получал уведомлений, запечатанных цветным сургучом, и уж тем более с оттиском какого бы то ни было дворца. Он разорвал конверт, взмахнул им, стряхивая воду, и вчитался в расплывшиеся буквы. И чем дольше он читал, тем шире раскрывались его глаза и тем глубже к пяткам погружалось сердце.

Они всё узнали. Никаких сомнений – они узнали, что он причастен если не к заварушке в Сишэ, то к побегу тех, кого винили во всех случившихся бедах. Впрочем, если бы его подозревали в пособничестве преступникам, никаких официальных уведомлений не появилось бы – его просто схватили бы посреди ночи и поволокли в каталажку, не разбираясь, пьян он или трезв. Но вместо этого ему прислали письмо, сдержанное, любезное, просящее поторопиться.

Клайв растолкал напарника, с которым делил комнату в казарме, и спросил, когда принесли письмо. Напарник, зевая и почёсывая подмышку, ответил, что вроде бы вчера вечером.

Клайв опять чертыхнулся и принялся одеваться, в волнении надев сорочку наизнанку и потратив не менее четверти часа на поиски второго сапога.

В конце концов, облачившись в свой лучший мундир, нацепив шпагу и отчаянно жалея, что не удосужился вовремя начистить эполеты, Клайв Ортега отправился во дворец Зюро.

Там его уже ждали в большом нетерпении. «Трое братьев» из Малого Совета не привыкли ждать кого бы то ни было. В особенности это касалось их предводителя, Монлегюра, который порой, из всё тех же соображений изощрённой манипуляции, заставлял томительно дожидаться себя, но сам адски не любил пребывать в неизвестности.

«Три брата» сердились на Клайва Ортегу, но когда он ворвался наконец в Зеркальный зал, предназначенный для приёмов, щёлкнул каблуками и гаркнул своё имя, «трое братьев» ничем не выдали своего возмущения. Только Киллиан сердито пыхнул сигарой, пуская Ортеге клубы дыма прямо в лицо.

Зато Монлегюр, справившись с раздражением, даже сумел любезнейшим образом улыбнуться.

– Мы ждали вас ещё вчера вечером, капрал.

– Виноват! Был в увольнении, получил послание только сегодня утром, господин генерал! Явился, как только прочёл!

– Не стоит звать меня генералом, что вы, что вы, – сказал Монлегюр, всё так же маслено улыбаясь. – То титулы давних времён, когда вы были ещё младенцем, а мы – молоды, наивны и во многом заблуждались. О, сколь во многом мы заблуждались…

Клайв понимающе хмыкнул. Стюарт Монлегюр во время революции примкнул к повстанцам и за полтора года смуты прытко дослужился до генерала Повстанческой армии. Говаривали, что он был одним из главных претендентов на пост главы новообразованной Шармийской республики; и ещё говаривали, что именно он в конечном итоге предал повстанцев, открыв ворота подоспевшим частям монархистов, которые ворвались затем в Салланию и жестоко подавили бунт. В сущности, только это объясняло, почему он не был казнён немедленно после восстановления монархии, а сохранил все свои титулы и положение, лишившись лишь генеральского чина. Однако в курсе современной истории, читавшемся в Академии ле-Фошеля, Стюарт Монлегюр упоминался в основном в связи со своими военными заслугами, оттого взволнованный Клайв и оконфузился, обратившись к нему столь неуместным образом.

Впрочем, Дердай с Киллианом лишь добродушно усмехнулись. Они оба во время революции отсиживались в своих поместьях в глубине страны, дожидаясь, пока буря утихнет, чтобы затем примкнуть к победившей стороне. Так вышло, что победившей стороной в некотором смысле оказался именно Монлегюр. Во всяком случае, он больше всех прочих выиграл от революции и её плодов.

– Присаживайтесь, капрал. Выпейте пуншу. У вас, я так понимаю, была бурная ночь? Добрый пунш вам сейчас не повредит. Хотите сигару?

Стюарт Монлегюр был само гостеприимство, и подобное радушие, оказываемое одним из сильнейших людей в королевстве простому служаке, выглядело просто дико, если не сказать подозрительно. Клайв так опешил, что сел в предложенное кресло и не заметил, как «трое братьев», переглянувшись между собой, пододвинулись вместе со своими креслами к нему поближе, смыкая круг и отрезая пути к отступлению.

Всё ещё ничего не понимая, Клайв выпил пунш, но отклонил сигару, потому что не курил.

Стюарт Монлегюр глядел на него с какой-то отеческой нежностью, смешанной со столь же отеческой снисходительностью. Клайв неловко поёрзал в кресле. Он уже совершенно уверился, что к побегу Джонатана эта встреча не имеет никакого отношения, но мысль эта теперь почему-то не вызывала у него облегчения, а даже слегка пугала.

Он испугался ещё больше, когда Монлегюр спросил:

– Что вы думаете о люксии, друг мой?

Вопрос был в высшей степени странным, впрочем, не более странным, чем вся эта ситуация. Клайв откашлялся и повторил то, что совсем недавно уже объяснял девице Клементине – правда, в более вежливых выражениях, понимая, где находится, и всё ещё немного робея. Зал был такой большой, а Клайв в нём – такой маленький, и эти трое великих мужей, властителей мира, придвигались к нему так близко и так внимательно слушали его несвязную речь, что он стал сбиваться всё больше, запутался и наконец замолчал, чувствуя себя крайне глупо.

– Правильно ли я понял, – елейным голосом проговорил Монлегюр, глядя на Клайва всё так же нежно, – что вы осуждаете широкое внедрение люксиевых технологий в производство и вообще не приветствуете экономическую политику нынешнего короля?

Если бы Клайв не был взвинчен и сбит с толку всей этой катавасией, он бы обратил внимание на словечко «нынешнего», обронённое Монлегюром как бы между прочим. Но Клайв был в замешательстве и только яростно замотал головой, уверяя, что совсем он не приветствует никакую политику… то есть, конечно, он хотел сказать – не осуждает, и всё такое… ему вообще до этого дела нет, он простой капрал и смуту никогда не сеял, пусть спросят хоть капитана ле-Родда.

– Непременно спросим, – кивнул Монлегюр. – Но пока что скажу вам, друг мой, что вы напрасно так беспокоитесь, ибо и я, и мои досточтимые коллеги вполне разделяем вашу критическую позицию.

Дердай с Киллианом усердно закивали. Клайв открыл рот – и закрыл, так и не придумав, что сказать. Он уже совсем перестал что-либо понимать. Трое сильнейших государственных мужей Шарми вызывают к себе простого городского стражника, чтобы заверить, что целиком разделяют его недовольство экономической политикой монарха.

«Да не белая ли горячка у меня?» – озарило наконец Клайва, и он украдкой ущипнул себя за тыльную сторону ладони. Однако Стюарт Монлегюр, сидящий прямо напротив него, никуда не пропал и даже не подёрнулся рябью. Вместо этого он встал и принялся прохаживаться по залу, доверяя своё величественное отражение двум десяткам огромных зеркал, развешанных по стенам и делавших зал ещё более огромным, а людей – ещё более маленькими.

– Воистину, в трудные времена мы живём, мой юный друг, в нелёгкие времена! Смута уж четверть века как осталась позади, а печальные плоды её пожинаем мы до сих пор. Королевство Миной, издревле бывшее нашим заклятым врагом, вновь копит силы для того, чтоб нанести новый удар – и мы ничего не делаем, чтобы себя оградить! Люксиевые богатства, не дающие покоя нашим врагам, нам дали слишком много покоя, расслабили нас, расхолодили, разбаловали, притупив нашу бдительность и сморив праздностью. Вы говорили, кажется, что големы теперь на заводах исполняют всю работу, и чернь болтается безо всякого дела. Истинно так – а ведь всем известно, что праздность черни есть самое великое зло! Пока чернь занята – она послушна. Отбери у неё плуг, мотыгу, стамеску, топор – и она начнёт пить, болтать, буянить и затевать революции. А новая революция как никогда опасна сейчас, когда минойский враг стоит уже почти у самых наших ворот. И вот туда, туда, в сторону северной границы надлежит направить всю силу и мощь люксия – на борьбу с врагом, а не на бессмысленные развлечения. В прошлом месяце граф ле-Гус на своём балу жёг тысячу двести люксиевых ламп, а затем устроил люксиевый фейерверк – вы видали, должно быть, посреди ночи всю столицу озарило светом, как в самый солнечный полдень. Какое сказочное, какое безумное и преступное расточительство! Да, некоторый подъём в экономике использование люксия на фабриках нам дало. Но что толку, если нас захватит враг, и все наши фабрики, заводы, поля и блага отойдут к нему? Добро надо не только копить, добро надо защищать! Вы согласны?

– А? Ну… видимо, да, – промямлил Клайв.

Монлегюр развернулся на каблуках и вперил в него испытующий взгляд.

– Я имею в виду, согласны ли вы, что гражданское использование люксия, на котором столь узко сосредоточена политика нынешнего короля, – есть тупиковый путь, и надо искать иные, быть может, более жёсткие, но и более злободневные и дальновидные решения?

Слово «нынешний» он опять подчеркнул, и на сей раз Клайв это уже заметил. Разговор явно подводили к чему-то важному, очень издалека, осторожно, словно он был рыбкой, которую боялся спугнуть опытный рыболов.

Это ощущение не нравилось Клайву, но, похоже, особенного выбора у него не было. Киллиан и Дердай, нагнувшись вперёд в своих креслах, слушали Монлегюра, как студенты-первокурсники слушают своего любимого профессора, вещающего с кафедры.

Монлегюр, очевидно, ждал ответа на свой вопрос, и Клайв, прочистив горло, опять ответил:

– Ну, в общем, да. Почему бы и нет? Я, правда, никогда не слышал, чтобы люксий использовался для разработки какого-то оружия, но я не учёный…

– Именно! Как вы верно подметили! – воскликнул Киллиан, а Дердай добавил:

– Оружие – очень точное слово. Мы с вами, господа, – старые зануды и дипломаты, а молодой пылкий ум сходу найдёт простое и верное определение.

Все трое рассмеялись, с виду непринуждённо, но слишком громко и оттого фальшиво. Клайв промолчал, поглядывая на эту странную троицу, о которой в столице, да и по всей стране, ходило столько слухов – странных, тёмных, а порой и довольно жутких. Три главы великих домов смеялись, показывая крепкие зубы, и казались Клайву трёхглавым драконом, принявшим человеческий облик и лишь кажущимся тремя разными людьми, а на деле бывшим одним целым, мечтавшим откусить и проглотить как можно больший кусок.

С другой стороны, то, о чём они говорили, не было лишено смысла. Клайв был солдатом, и военные интересы Шарми не были ему совершенно чужды. Он и сам, случалось, подумывал, а порой и говаривал в пылу застольного спора, что пляшущие жестянки, ткущие жестянки и жестянки, собирающие на заводах другие жестянки, – это всё хорошо, но неужели нельзя придумать так, чтобы, например, зальёшь капельку люксия в пистолетный капсюль, и он не один раз стреляет, а, скажем, шесть? Ну или хотя бы два. Когда речь заходит о выстрелах, то два – намного лучше, чем один.

– А это возможно? – спросил Клайв, впервые с начала разговора ощутив настоящее любопытство.

И тогда Стюарт Монлегюр усмехнулся, погладил свою острую бородку и сказал:

– Возможно всё, мой друг. Возможно всё.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,