Эпир. Весна

Весна пришла в горы, пробудив их от сна, оживив веселой капелью, наполнив истонченные ленточки рек бурными потоками новой силы, вернув в леса тысячеголосые птичьи хоры, на все лады славящие очередное рождение.

Набухают почки на деревьях, скатываются с еловых лап тяжелые шапки мокрого снега. Разливаются реки в глубоких долинах, питаемые бессчетным количеством мелодично журчащих ручьев, отрезают людские поселения друг от друга. Откуда возьмется у горца лодка, когда эту же реку летом по колено перейти можно? Жди теперь, пока высокая вода спадет.

Летит весна на крыльях, одолженных у Ники, спешит поклониться дубу Зевса Додонского. Не ронял по осени листву вечнозеленый Отец Лесов, но и он, отметивший на теле своем не одно столетие, выглядит молодым и свежим, радостно вскидывает тяжелые ветви, здороваясь с солнцем, принимая теплое рукопожатие Нота, южного ветра,

В укромном овраге заворочался здоровенный сугроб с продушиной на вершине, затрясся изнутри, осыпаясь, и оттуда показалась медвежья морда. Морда недовольно фыркнула, осуждая весну за подмоченный мех. Медведица выбралась наружу, встряхнулась и замерла. Только ноздри ходуном ходят, отмечая знакомые и новые запахи. Из развороченной берлоги показались еще два носа, четыре глаза, боязливо сунулись обратно, напуганные столь непривычно ярким светом и сотней впечатлений, что за один миг вывалила на них весна. Так вот он какой, мир? Э, нет, ребятки, вы еще мира‑то не видели. Давайте, вылезайте, он вас заждался уже.

Радостно встречал лес старых друзей, знакомился с новыми. Многим, очень многим, за зиму забытым, пришла пора вернуться в мир. Они и возвращались.

Человек в длинном плаще, стянутом на левый бок лямкой заплечного мешка, шел берегом Инаха вверх по течению. Шел не торопясь, осторожно продираясь через нанесенное паводком скопище коряг, прихрамывая на левую ногу и опираясь на толстую узловатую палку. В этом месте дорога лежала у самой воды, но сейчас она почти вся потонула в вязкой грязи, не пройти, не проехать. Вот и приходится обходить затопленные места, широкие крюки делать, через кусты лезть. И чего понесло в такое время? Подождал бы немного, втрое быстрее до цели добрался бы.

Он устал ждать. С момента своего второго рождения он только и делал, что ждал, в равнодушном бессилии провожая день за днем, месяц за месяцем. Поначалу равнодушном, а потом в агрессивном. Забавно, наверное, со стороны – агрессивно‑деятельное бессилие. И так бывает. Смешно, да…

Потом он заново учился ходить, раздраженно отпихивая руку помощи: сам. Сусам. И мордой в грязь, неоднократно. На тебе колотушкой боли по ноге и по башке дурной. Зубы сжать, да все по новой. Сам.

Нога гудела, болью награждая хозяина за каждое движение. Попрыгал по кочкам.

«Ладно, сяду на пенек, съем пирожок».

Человек пристроился поудобнее на подсохшей коряге, предварительно постучав по ней палкой, выгоняя змей. Нет, никому, кроме него, заползти сюда не приспичило. Снял мешок, развязал. Ну, пирожка нету, но кусок хлеба, не слишком черствого, аккуратно в чистую тряпицу завернутого, найдется. Вытянул вперед больную ногу, блаженно зажмурился…

– …теснее, ребята, теснее. Растянуться, как они, все равно не сможем, так и нечего растопыренными пальцами бить.

Земля содрогалась от топота тысяч ног. Воздух, как плетью, секли взвизги флейт. Цепь круглых щитов, ожерелье Паллады, приближалась. Ее невозможно охватить взглядом. Куда не глянь – прямо, налево, направо, кругом – всюду щиты, щиты, щиты…

– Какая честь нам, братья! – прогремел Танай, – сейчас мы сразимся с храбрыми гражданами афинскими! Смотрите, как бесстрашно они идут в бой! Вот с кого следует брать пример!

Македоняне рассмеялись.

Когда до горстки бойцов Таная оставалось не более пятидесяти шагов, фаланга остановилась. Она охватывала македонян широкой дугой. В центре афиняне, на флангах – их союзники.

Вперед вышел человек в дорогом панцире и шлеме. Полосатый черно‑белый гребень мерно подрагивал в такт неспешной походки. Человек шел без оружия. Он не стал представляться.

– Македоняне! Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь.

– Сегодня хороший день, – Танай мечтательно посмотрел на небо, – солнце светит, птицы поют. Кому в такой день захочется умирать?

Андроклид усмехнулся и чуть качнул сариссой в сторону врага:

– Вон, смотри, сколько дураков‑то набежало.

– Вот и я о том, – Танай повысил голос, – афиняне, мы на вас зла не держим! Ошиблись, с кем не бывает, в следующий раз умнее будьте, не слушайте картавого! Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь!

Пешие друзья грянули хохотом.

Переговорщик побагровел, повернулся и зашагал прочь. Ему вслед полетели советы, как любящим мужам ловчее становиться раком.

Стена щитов вздрогнула, качнулась вперед. Танай перехватил сариссу и крикнул:

– Братья, помните, все вы – титаны!

Что есть человеческая жизнь? Полевой цветок, былинка, сорвешь, не заметишь. Но у иных цветов шипы есть и корнями они за землю цепляются так, что, пожалуй, скорее все ладони раздерешь в кровь, прежде, чем этот сорняк вырвешь.

…Чья‑то оскаленная рожа…

– Ахрг!

Чавкающий звук раздираемой плоти.

Огромное, во все небо, красное солнце сжимается в точку.

– Все, как один!

Он еще может слышать, значит, жив? Значит…

Молот бьет по наковальне. Без гулкого лязга, совсем беззвучно. Ничего здесь нет, ничего…

…Едва различимое желто‑зеленое пятно висит посреди черноты предвечного небытия уже тысячу лет, а может один вздох. По краям пятно переливается бледной радугой. Ни рук, ни ног. Вообще тела нет. Или все же есть? Вот бы глаза открыть, да на отливку век какой‑то дурак свинец пустил. Ну‑ка, поднатужимся…

Пятно сжалось в пляшущую рыжую искорку лучины, а в следующий миг оказалось, что и руки‑ноги на месте. Вроде бы. По крайней мере, болят. Да еще как…

Небо с землей поменялись местами. Нет, нет!

Снова бесплотная тьма…

Холодно.

Свистит ветер, хлопает дверь.

Тишина.

– Сейчас дров подкину, согреемся.

Голос немолодой, мужской, хриплый.

Откуда он?

Дрожат веки, сопротивляются глаза тусклому свету. Для них он сейчас ярче тысячи солнц.

– Ты смотри! Очнулся, наконец! Ну, радуйся, парень!

Чья‑то бородатая… Нет. Чье‑то седобородое лицо. Радостное.

«Ты кто?»

– Сейчас, сейчас, напою тебя, как знал ведь, похлебки‑то сварить! Сейчас, парень. На вот, пей.

Губ касается глиняная плошка с чем‑то обжигающим.

Из глубины глотки вырывается выворачивающий наизнанку кашель.

«Ты кто?»

– Давай, пей, тебе силы нужны, а то вон, почти в скелет превратился.

«Он не слышит. Или я не могу говорить?»

Все силы в кулак.

– Ты… – снова приступ кашля, – кто?

Старика звали Поликсеном. Он наблюдал за битвой со скальной площадки на крутом склоне Каллидромона, возвышавшейся над местом последнего боя отряда Таная.

Когда сражение закончилось, победители удалились в свой лагерь, а на поле появились сотни рабов. Они выносили раненных и убитых воинов Союза, снимали доспехи с трупов врагов. Поликсен спустился с утеса и смешался с рабами. Он надеялся найти еще живых, а в случае неудачи, хотя бы вынести с поля тело командира македонян и предать его достойному погребению. Командира он нашел довольно быстро, афинские падальщики еще не успели добраться до него и снять панцирь и шлем с золотой полосой лохага. Македонянин лежал на спине, сжимая в правой руке, по рукоять красный меч, а в левой – обломок сариссы с острым подтоком. У ног его валялся разбитый в щепки щит. На теле лохага не было живого места, а лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. Очевидно, после того, как он упал, афиняне изрядно поглумились над искусным воином, лично отправившим к Перевозчику более дюжины их товарищей.

Нигде по всему полю не наблюдалось такого нагромождения трупов, как здесь, на небольшом пятачке. За истребление горстки так и не покинувших своей позиции педзетайров афиняне и их союзники заплатили поистине страшную цену. Десять раз пожалел Харидем, что по примеру Ксеркса не засыпал последний рубеж македонян градом стрел, а желая пущей славы, двинул в атаку гоплитов. Слава в итоге встала очень дорого.

Поликсен уже спихнул с мертвого лохага навалившийся на ноги тому труп афинянина и собирался тащить его прочь с поля, мысленно испросив прощения у остальных павших, что старческих сил не хватит на всех, как вдруг краем глаза заметил, что у одного из мертвецов пальцы левой руки сжались в кулак.

Македонянин еще дышал. Досталось ему – будь здоров, как всем им. Большая часть ран – не слишком опасна. Глубокий порез на правой руке, пара сломанных ребер, опять же с правой, неприкрытой щитом, стороны. Неприятно, но и не страшно. Другое дело – сквозная и рваная рана на левом бедре, что у фалангита обычно выставлено вперед. Ногу пропороли широким листовидным наконечником гоплитского копья. Вырвали с проворотом. Судя по всему, задета кость.

Похоже, пропустив такой удар, парень упал на колено и его оглушили ударом по шлему. Не просто оглушили – меч‑копис, содрав с бронзы синюю краску, скользнул вниз и вонзился в основание шеи. Не глубоко, силу удар уже растерял, но совсем рядом яремная вена. Чуть‑чуть бы в сторону… Повезло.

Везучий парень о своем везении не знал и баловнем судьбы не выглядел. Выглядел неуверенно переминающимся в хвосте длинной очереди на ладью Харона.

«Ну уж нет. Я тебя отсюда вытащу, а там – как боги присудят. Твоему командиру уже все равно, а ты давай, держись парень».

Поликсен подхватил македонянина под мышки и потащил. Тот еле слышно застонал.

«Ничего‑ничего, все будет хорошо».

Старик снял с раненого приметный македонский шлем, способный выдать, и кликнул одного из крутившихся поблизости рабов. Вдвоем они вытащили парня из груды тел, перевязали раны чистой тряпицей, располосованной на ленты. Когда же раб высказал удивление, что они несут раненного вовсе не в сторону Врат, к лагерю афинян, а зачем‑то лезут вверх по склону, Поликсен слегка приложил его по темени обухом сыскавшегося за поясом топорика. Не до смерти. Тут уже совсем недалеко пощипывал травку привязанный к стволу маквиса поликсенов мул. Старик взгромоздил ему на спину бесчувственного парня, отвязал животину, цокнул языком и зашагал прочь.

Часть его пути пролегала по той самой знаменитой козьей тропе, когда‑то выведшей персов в тыл Леониду. Только Поликсен заворачивать крюк обратно в Фермопилы не собирался и, когда тропа повернула на восток, он шагнул на другую, не столь заметную, ведущую на юг, в долину Кефиса. На берегу этой реки стоял дом, в котором спустя двенадцать дней после битвы, раненый македонянин очнулся.

– Кто‑то из Олимпийцев горой за тебя стоит, парень. Другому бы ногу уже резать пришлось, а ты вроде еще побегаешь. Ну, по крайней мере, поковыляешь. На своих двоих. Если я что‑то понимаю в ранах.

– Где… я?

– У меня дома.

Македонянин попытался приподняться на локте, но без сил рухнул на постель. Облизал губы. Ответ его явно не удовлетворил, но сил допытываться не осталось.

– Ты кто?

– Зови меня Поликсеном. А как твое имя?

– Андро… Андроклид…

– Вот и познакомились.

– Скажи… мне…

– Потом скажу, отдыхай.

Андроклид сердито мотнул головой, поморщился и закрыл глаза. Лоб его покрылся испариной и старик обеспокоенно пощупал его ладонью, нет ли жара.

Поликсен выхаживал парня, как заботливая наседка. Несколько дней тот метался в бреду, нога покраснела, опухла. Македонянин потерял много крови, и непонятно было, как в нем вообще еще теплится жизнь, но верно, действительно кому‑то из богов он оказался нужен. Поликсен не раз видел, как сгорали люди с менее страшными ранами, как от малой царапины чернели руки и ноги и если их вовремя не отнять, человека можно было числить в покойниках.

Андроклид цеплялся за жизнь отчаянно. Странно говорить такое про того, кто лежит бревном половину месяца и глаза с трудом открывает, а рот разинуть – вообще неподъемная работа. Поликсен поил его жидкой ухой, отваром из горьких целебных трав. В некоторые дни там попадалась мелко накрошенная зайчатина. Мясо – роскошь на столе живущего трудом рук своих эллина, тем более многие удивились бы, как можно переводить добро на гадящего под себя полупокойника. Ладно, был бы брат или сват, а то ведь – никто, и звать – никак.

Это обстоятельство и Андроклида чрезвычайно интересовало, только он о том задуматься не мог, сил не было, спал все время. Но не вечно же в недосказанности существовать? Пора и объясниться.

«Потом скажу».

Ну, раз ладья Харона, судя по всему, откладывается на неопределенный срок, можно считать, что «потом» наступило.

– Почему ты спас меня? Почему, как мать родная, вокруг хлопочешь? Чем я это заслужил?

Поликсен усмехнулся.

– Ничем, паря. Ничем. Не бери ты в голову.

Андроклид нахмурил брови.

– Не могу я понять никак…

– Да что тут понимать. Только голову ломать.

– Скажи дед, а то точно башка расколется.

Поликсен грустно усмехнулся.

– Сын у меня был… – он посмотрел на македонянина, на лице которого отразилась некая, как тот думал, догадка, и оскалился, – на тебя совсем не похож.

Андроклид фыркнул. Поликсен покачал головой и вздохнул.

– А может похож… Был бы… Не дожил он до твоих лет, совсем мальчишкой Танат забрал… И жену, мать с отцом…

– Что же случилось?

– Эпаминонд убил их.

– Эпаминонд‑фиванец? – удивился Андроклид, – я слышал о нем лишь славословия, что‑де – величайший полководец…

– Не отнять, – кивнул головой Поликсен.

– Как же получилось, что он убивал женщин и детей?

– Как случилось? – старик рассеянно посмотрел на потрескивающую лучину, – случилось вот…

Он был богат. Очень богат и знатен. Самонадеян и глуп. Все они тогда оказались глупцами, лучшие люди Орхомена. «Хватит под ярмом Фив ходить! Станем жить своим умом! Много власти забрали Эпаминонд с Пелопидом! Не станем терпеть!».

Не стали. Не учли, что имеют дело с полководцем, который спартанцев при Левктрах так расколошматил, что у тех веки дергаются до сих пор, когда вспомнят. Спартанцы. А тут какой‑то Орхомен. Побунтовать решил против господина. Сразились, как запишут ученые мужи сочувствующие побежденным, неудачно. Побили Фивы Орхомен. И наказали. Что такое, Орхомен? Город‑раб. Город разрушили, жителей частью к Харону, частью на рынки. Аристократов казнили прилюдно. Один он уцелел, Поликсен. Для того, чтобы тридцать лет в соломенной хижине сидеть. И чего руки на себя не наложил? Труслив оказался, видать. И чем старше, тем трусливее… Ну‑ка, кто это такой храбрый судит?

Сначала жил мечтой о мести, да через два года мстить стало некому. Пали Эпаминонд с Пелопидом. В боях оба, смертью славной. А Поликсену что делать? На болоте гнить, подвывая: «Сдохните, Фивы»?

Андроклид внимательно слушал, не перебивая. Он уже догадывался, что к чему.

– А потом пришел Филипп. И наказал Фивы. Я барана в жертву принес. Да только Филиппа зарезали, как того барана. Я за упокой души его выпил. А Фивы‑то опять поднялись, вот ведь, верно говорят, говно не тонет. Но Зевс мои молитвы все же услышал. Пришел Александр и опять наказал Фивы. Вот уж, воистину, за все. Я вылез из своей берлоги, вспомнили меня некоторые, пальцами показали. Я среди судей был. Как один проголосовали – городу этому, не быть!

Поликсен вздохнул.

– Потом, что было, сам знаешь. А вот того не знаешь, что за время вашего стояния у Врат, в Беотии два сражения случилось. Малых, конечно, не чета той бойне, куда тебя угораздило. Так, не сражения даже – стычки. Недобитки повылазили, афиняне за них горой, ну и опять козла отпущения нашли – Орхомен, Платеи, Херонею. Все бывшие фиванские подданства обратно удавкой тянут. Уж от господина руины одни, а все равно…

Андроклид молчал, обдумывая слова старика. Тот внимательно смотрел на него, потом продолжил:

– Я наблюдал за битвой. Как вы одолевали, как вас одолели. Громовержцу трех баранов обещал, обойдется. Подумал, не спасу никого, так хоть командира вашего на костер, его храбрости достойный, возложу. Не смог я сам отомстить, хотя бы так отблагодарю тех, кто за меня отомстил. Да видно, боги от вас, македоняне, тоже отвернулись…

Андроклид закрыл глаза.

Он смог встать с постели, когда среди ветвей уже вовсю пропархивали мокрые пушистые хлопья, мгновенно исчезающие в соприкосновении с, чуть дрожащей, гладью Кафиса. Зима выдалась многоснежной, редкость в этих краях. Дороги и перевалы замело, здоровый не пройдет, а тут костыль при хромой ноге. Да и куда вообще податься? Что в Ойкумене‑то происходит? Спас ли Кратер остатки войска? Как подумаешь, чем разгром при Фермопилах мог обернуться…

Когда он уже сносно ходил (с палкой, но все еще не оставляя надежды, что хромота со временем уйдет), вместе с Поликсеном они побывали в Китинии, что в Дориде, ближайшем городе. Там, посидев в таверне, потолкавшись на агоре, последние новости узнали. Нерадостные новости. Не было теперь у Андроклида родины. А что было? Говорят, Кратер ушел в Эпир, к царю, которому все они присягали.

Куда еще идти? Некуда.

Не знал македонянин, как спасителя отблагодарить, карманы пусты, да и не взял бы тот денег. Допытывался Андроклид:

«Какую службу сослужить тебе, дед?»

Тот только отнекивался.

«Какую службу? Иди уж, парень, живи лучше, чем я. Не прячься в нору, до последнего за родину бейся».

Андроклид открыл глаза и потянулся. Отдохнул малость, пора и дальше путь держать.

Не найдя другого способа выразить признательность, он, как смог, помог старику подлатать обветшавшую хижину. Измучившись за зиму ожиданием, он рванулся в дорогу, едва началось таяние снегов. Отговаривал его Поликсен обождать, да без толку. Махнул рукой, благословил. Выбранил дурака, рассыпающегося в благодарностях, за пустословие. Простились.

Ушел Андроклид в Эпир. В сущности – куда глаза глядят. В антестерионе пересек всю Этолию, дошел до реки Ахелой, ее берегом спустился до устья Инаха и пошел вверх по течению. Незаметно пересек эпирскую границу. Собственно, не было ее, границы‑то. Просто местные племена знали, что гора, под которой живут эвританы – это Этолия. А следующая принадлежит долопам – там Эпир. Размытый рубеж.

Поликсен дал македонянину в дорогу кое‑каких припасов, но тот берег их, рыбу ловил, силки ставил. Временами встречал Андроклид местных. Они не пытались вредить ему, кто станет опасаться хромого. В некоторых селениях даже встречали, как гостя, доброжелательно, узнав, что он македонянин. От воинского снаряжения у него остался льняной панцирь со вшитой бронзовая бляхой, звездой Аргеадов. Кормили, плату не спрашивая. Заметил Андроклид, что к македонянам здесь отношение сочувственное. Никакого злорадства. Филипп уж точно доброго слова от эпиротов не заслужил, но то дело царей, а простой люд наслышан, что македоняне теперь союзники, привели войско, присягнули и Александру, и наследнику его. Царь многих в стражи границ определил. Не погнушались, служат.

Вот эту стражу и посчастливилось встретить Андроклиду. Он некоторое время колебался, куда идти. Берег Инаха привел бы его в эпирскую Халкиду, но сердце подсказывало, что встреча со своими более вероятна в Додоне. Пошел в Додону. Добрые люди путь указали.

До столицы царства по прямой уже не далеко было, орел за пару часов долетит, если не меньше, но человеку ползти по дороге, петляющей в ногах гор – два дня. Хромому Андроклиду – все три.

Из‑за ближайшего поворота донеслось лошадиное фырканье. Андроклид не удивился. Здесь, в срединных долинах, довольно многолюдно, селений побольше, чем в Долопии. На дороге показались люди. Десятка два. Вьючная невысокая лошадка, ведомая в поводу, пара мулов. Все люди с оружием, с походным скарбом. Щиты на плечах или за спинами, шлемы на ремнях подвешены к поясам, на головах македонские береты‑каусии.

Давно уже ждал Андроклид этой встречи, а как случилась, так и встал столбом, дар речи потерял. Откинул полу плаща, прикрывавшую голову.

Передний из македонян озадаченно замедлился, пристально всматриваясь в бородатое лицо Андроклида. Тот стоял и улыбался, дурень дурнем. Предводитель воинов вдруг столкнул с плеча на землю щит, выпустил копье. Неуверенно шагнул вперед, раз, другой. И, вдруг, побежал.

– Брат! – Неандр орал, как умалишенный, – Андроклид! Живо‑о‑о‑й!

Хрустнули кости. Воскресшего мертвеца мигом окружили радостно гомонящие товарищи, среди которых знакомцев почти половина. Андроклид уже не мог сдерживать чувств и беззастенчиво размазывал слезы и сопли по плечу Неандра.

Эфес

– Смотри, смотри, кто здесь прогуливается! Зевс‑Вседержитель, да это же Лисипп! Эй, Лисипп, радуйся! Какими судьбами ты здесь?

Высокий, солидного вида муж, одетый в белоснежный гиматий, украшенным черным меандром по краю, повернулся на зов.

– Ба! Кого я вижу! Апеллес! Ты что же, только сошел с корабля?

Лисипп из Сикиона, известный скульптор, неспешной походкой шествовал по пирсу, праздно разглядывая купеческие суда, а окликнувший его человек, художник, знаменитый на всю Элладу, следил за тем, как пара дюжих рабов стаскивала по сходням внушительный сундук. Узнав и приветствовав знакомца, он мигом забыл про свои дела.

– Как видишь. Но вот уж никак не мог ожидать, что первым человеком, кого я встречу в Эфесе, окажешься ты, почтенный Лисипп! Я слышал, ты на Эвбее.

– Кто мог такое выдумать? И в мыслях не было ехать на Эвбею, что я там забыл?

– Значит, ты остался с Антигоном? Признаться, я удивлен. Тебя же столько связывало с македонским двором.

– Верно, с двором Филиппа и Александра. А Парменион, Антипатр… До них мне не было дела и тогда, теперь же, когда оба они лишь тени в Аиде – и подавно.

– А знаешь, что говорят в Афинах про поход Антигона?

– Уж догадываюсь, что ничего хорошего.

– «Разбойничий набег шайки авантюристов».

– Что, до сих пор так говорят?

– До сих пор.

– Остается лишь посочувствовать Демосфену. Полагаю, ему все труднее дурить головы гражданам афинским столь неумной пропагандой. Нет, дорогой друг, Антигон вовсе не главарь шайки разбойников. Он – истинный вождь! Я несказанно благодарен богам, что мне выпал жребий жить в это славное время. Мы живем в эпоху титанов! Череда несчастливых событий пресекла нить судьбы многих славных мужей, способных вырвать Элладу из болота междоусобиц и повести к великой цели. Ификрат, Филипп, Александр мертвы, но смотри, поход продолжается! Другие люди мгновенно занимают место павших, а это значит, нет никакой случайности в успехах македонян. Случайностью было возвышение Фив при Эпаминонде, но сейчас любой из друзей покойного царя способен продолжить его дело. И продолжает. Как мне не быть в такой момент в первых рядах тех, кто несет свободу эллинам? Как не запомнить их лица, не запечатлеть на века в бронзе? Иметь возможность и пренебречь ею – кощунство. Поэтому я здесь. Что же привело тебя?

Апеллес улыбнулся.

– Ты, верно, не знал – я ведь родился в Эфесе. Много лет назад уехал в Афины, сейчас же, когда моя родина сбросила с себя оковы персидского рабства, я поспешил увидеть ее, обновленную. Признаться, я тоже хотел было ехать в войско Александра, но горестные вести с Граника, последовавшая война с Антипатром, остановили меня.

– Неужели ты расстался с Фриной? Или она все же последовала за тобой?

– Увы, Мнесарет стала слишком капризной и совершенно невыносимой. Она не пожелала путешествовать со мной. Мы расстались. Но я приехал не один, – Апеллес повернулся и поманил невысокую девушку в длинном ионийском хитоне и тонком шерстяном плаще‑хлене, наброшенном на голову, скромно стоявшую поодаль.

Девушка приблизилась, бесчисленные складки хлены мягко качнулись в такт ее движению.

– Позволь представить тебе, почтенный Лисипп, приемную дочь Мнесарет, Таис.

– Таис? – поднял бровь скульптор, – я наслышан о тебе. Не только в Афинах говорят, что в танце ты способна посрамить Харит.

– Ее и называют четвертой Харитой, – улыбнулся Апеллес.

– Зачем ты повторяешь измышления досужих людей, – зарделась девушка, – завистливы боги.

– Только не Хариты, – засмеялся художник, – те, чей удел веселье и радость, не испытывают черной зависти.

– Воистину, так – подтвердил Лисипп, – полагаю, вы путешествуете вместе, как художник и его модель?

– Нет, – засмеялась Таис, – сейчас никого из художников не интересует женская красота. Все забыли о нашем существовании, возбуждены победами македонян и поглощены изображением воинов, пишут сцены сражений.

– Как, и ты тоже? – расхохотался скульптор, – поистине, ты совершенно права, Таис! Нет для художника темы сейчас важнее, чем прославление великого похода за освобождение Ионии!

– Мужчины! – возмущенно фыркнула гетера, – разве может Арес одолеть Афродиту?

– Вот отличная тема для симпосиона, – подмигнул скульптор.

Апеллес пропустил эти слова мимо ушей.

– Твоя мастерская сейчас здесь? Над чем трудишься?

Кто о чем, а хромой о костылях.

– Я замыслил поставить памятник на месте битвы при Гранике. Заказчиком выступил сам Антигон. Работа начата недавно. Но к чему пустые слова, я приглашаю вас в мою мастерскую! Организовал ее здесь три месяца назад.

– Мы, несомненно, нанесем тебе визит, дорогой друг, но сначала нам следует устроиться здесь. Ведь старый родительский дом я давно продал. Ты, случайно не знаешь, кто теперь в Эфесе является проксеном Афин?

– Апеллес, – сделал обиженное лицо Лисипп, – неужели ты думаешь, что я заставлю тебя искать государственный заезжий двор, отказав себе в удовольствии лично оказать гостеприимство? Остановитесь у меня! Моя мастерская полностью в твоем распоряжении!

– Мы не стесним тебя?

– О чем ты говоришь, конечно же нет! Эй, рабы, отнесите вещи этого почтенного господина и его спутницы в дом Гармодия, что стоит между агорой и театром. Узнаете его по двум львам, поддерживающим ворота.

– Кто такой этот Гармодий?

– Он тоже был скульптором. Статуя Филиппа в храме Артемиды, разрушенная олигархами – его работа.

– Был?

– Бедняга погиб в уличном бою, когда эфесцы восстали против Сирфака и персов. Я знавал его прежде, поэтому сын мастера, ушедший сейчас с войском Антигона, предоставил в мое распоряжение дом и мастерскую. Хороший был человек и мастер отменный. Жаль его.

Дом Гармодия располагался в восточной части города, довольно далеко от порта, но почти до самого его порога путь Лисиппа и его гостей пролегал по главной улице Эфеса, достаточно прямой и просторной для того, чтобы быстро достичь цели, не толкаясь локтями в узких лабиринтах. Когда они дошли до ворот со львами, Лисипп вновь предложил сегодня же вечером устроить симпосион.

– Не каждый день я принимаю сразу две знаменитости. Твоя слава, Таис, далеко обогнала тебя. Быть в эти дни в Эфесе и не попытаться увидеть танец четвертой Хариты – глупость, не имеющая оправданий. А если ты откажешься – по меньшей мере, совершишь святотатство!

– Не откажусь, – улыбнулась Таис, – и, может быть, там мы вернемся к упомянутой тобой теме.

– Отлично, пойду, распоряжусь насчет приготовлений, а вас прошу осмотреть мою мастерскую.

– Ты что, Лисипп, покажешь незаконченную работу? – удивленно спросил Апеллес.

– Ты, дорогой друг, мне не конкурент, так почему нет?

Апеллес покачал головой. Таис понимала причину его удивления: художники – суеверный народ. Хотя, судя по всему, бывают исключения.

Лисипп удалился, а раб‑домоправитель провел Апеллеса и его спутницу во внутренний дворик, превращенный прежним хозяином в мастерскую. Афинянка, не смотря на свою известность, прежде не удостаивалась чести служить моделью для скульптора и с интересом рассматривала глиняные и восковые наброски, в основном головы и погрудные портреты мужей. На большом деревянном столе под навесом разместились двенадцати восковых фигур. Каждая в высоту чуть больше ладони. Воины в одинаковых льняных панцирях, но разнообразных шлемах, высоких фригийских и широкополых беотийских, вооруженные и безоружные, застыли в различных позах. Один из них лежал на земле, без шлема, его голову придерживал в руках, словно баюкая, высокий, но сутулящийся, коленопреклоненный человек. Рядом еще двое. Один, присев на колено, прикрывал лежащего щитом. Рука, сжимающая меч, отведена для удара. Другой, чуть в стороне, одевал шлем, украшенный длинными широкими перьями, прикрепленными по обе стороны гребня. Позади восемь конных фигур, летящих в атаку гетайров.

– Александр… – прошептала Таис.

Апеллес кивнул.

– Вот, на коленях, Гефестион. Щитом их прикрывает, судя по всему, Клит. А шлем царя одевает…

– Птолемей.

Так странно было видеть его здесь. Набросок будущей работы, восковая фигурка не отличалась многочисленностью деталей. Лицо обозначено условно, неузнаваемо, но это именно он, Птолемей Сотер, спаситель войска. Миг его торжества. Людская молва выплеснула славу за пределы Азии. Здесь он – воин в сердце битвы, решительный и отважный. Миг – и он, взлетев на коня, поведет за собой «друзей», а споткнувшаяся было Ника, обопрется о его надежное мощное плечо. Таис никогда еще не видела его таким, помнила другим и это воспоминание о горячем, вызывающем трепет прикосновении, огоньком пробежало по ее телу, опалив каждую мельчайшую его частичку.

– Тот лучше, – где‑то далеко‑далеко за пределами Ойкумены прозвучал голос Апеллеса.

Таис повернулась: художник стоял у другого стола, где разместился еще один макет, гораздо менее проработанный, изображавший Александра верхом на Букефале в окружении конных «друзей». Апеллес подошел к гетере.

– Лисипп прав, что забросил ту работу, она получилась бы мертворожденной, а эта заставляет сердце сжиматься, она полна движения, жизни. Воображение само дорисовывает битву, ревущую вокруг.

– В глаза бросается, – сказала афинянка, – эти три фигуры заметно отстоят от остальных.

– Лисипп отделил мертвых от живых.

– Они будут стоять на постаменте, словно разрубленном мечом, – прозвучал голос скульптора из дверей.

Таис повернулась к нему.

– Спасибо тебе, Лисипп. Я никогда прежде не видела как скульптор творит то, от чего мы потом не можем глаз оторвать.

– Ты говоришь, поистине страшные вещи, Таис. Никто не предлагал тебе послужить моделью? Неужели Афины настолько оскудели мастерами или те разучились видеть женщин?

– Не знаю, – улыбнулась афинянка, – может быть, их так напугало судилище Мнесарет? Но ведь все разрешилось благополучно. Пракситель заслужил венок первенства за то, что изобразил Афродиту обнаженной, однако, немало моих сестер по ремеслу представали прежде в образах богинь и они во всех смыслах были достойнее меня.

Лисипп прищурился.

– Не лукавь, афинянка. Боги щедро одарили тебя, но и плата за это должна соответствовать. Ты способна затмить Фрину, так не отказывайся прославлять Афродиту своей красотой, увековеченной в бронзе или мраморе. Помни – в том твое предназначение, коли уж судьбе было угодно избавить тебя от участи быков приносящей невесты!

– Я думаю, недолго ждать того, кто вызовется повторить подвиг Праксителя, – сказал Апеллес, – а я считаю создание Афродиты Книдской не иначе, как подвигом.

– Может им станет наш гостеприимец? – предположила Таис.

– Уволь, – сделал отстраняющий жест Лисипп, – мое призвание в служении Аресу, а не Урании.

Афинянка улыбнулась.

– Ты служишь одному из супругов, а Апелеес никак не может разорваться меж ними. Моей матери он все уши прожужжал о своем желании изобразить Афродиту Анадиомену, Пенорожденную, но стоило на востоке забряцать оружию, как он, бросив все дела, сорвался на войну, как в море со скалы прыгнул.

– Увы, это так, – развел руками художник, – увлекающийся я человек. Не могу сидеть на месте. Может потому мой удел – холст, что он не приковывает меня к одному городу, подобно мастерской скульптора. К тому же, я вечно стеснен в средствах, отливка статуи в человеческий рост – мне была бы не по карману. Кстати, Лисипп, а какой величины ты замыслил памятник Александру?

– Как можно больше. Это сражение захватило дух и уже несколько месяцев не дает мне покоя. Однако, ты прав, насчет средств. Я замыслил отлить мой «Граник» в коринфской меди, чтобы не тускнеющий золотистый оттенок бросался в глаза с любого расстояния. Но затраты предстоят чудовищные, ведь медь, золото и серебро требуются почти в равных долях. Вряд ли всех моих накоплений хватило бы даже на половину фигур в человеческий рост. Антигон, мой заказчик, так же не обладал свободными средствами и мог себе позволить лишь одну статую Александра. В лучшем случае – конную. Я уже решил было отказаться от этой затеи, но совсем недавно из Сард прибыл Менелай, сын Лага и привезенные им вести вновь пробудили надежду.

– Сын Лага? – переспросила Таис.

– Значит, македоняне взяли лидийскую казну? – перебил ее Апеллес.

– Да, – несколько рассеянно ответил Лисипп, – прошу простить меня, друзья, я должен вас покинуть, располагайтесь, как у себя дома. На предстоящий вечер я пригласил македонян, начальника гарнизона и его помощников. Надеюсь, нам сообщат все последние новости о ходе войны.

Мегарон в доме покойного Гармодия не отличался большими размерами, поэтому гостей на симпосион Лисипп пригласил не слишком много. Из македонян старшим по должности в Эфесе был иларх Сополид, один из «друзей». Антигон назначил его начальником гарнизона. Людей Сополиду верховный стратег оставил немного, не было у него возможности распылять войско. Всего пятьдесят гетайров и две сотни «пеших друзей». Такая, с позволения сказать, «сила» – скорее для обеспечения общественного порядка и обозначения присутствия. В случае опасности городу, этот отряд можно в плевке утопить. Правда, Эфес оказался в глубоком тылу, а с разгромом Автофрадата, и подавно.

Кроме начальника гарнизона пришли: командир пехотинцев лохаг Аристон, трое декадархов, пятеро уважаемых граждан и молодой человек, прибывший от Птолемея с письмами и небольшим обозом, в котором, помимо прочего, ехали десять больных, отправленных наместником Сард в Пергам, на излечение в знаменитый храм Асклепия. В Эфесе молодой гетайр должен был навербовать еще наемников для усиления союзного войска, для чего имел при себе немаленькую сумму. После бескровного захвата столицы Лидии Лагид вдруг стал ощущать себя довольно самостоятельным и, располагая огромной казной, не просил подкреплений у Антигона.

Гости оделись празднично, в белые и лазоревые хитоны, украшенные по краям цветными вышитыми волнами и меандрами. Посланник Птолемея резко выделялся на их фоне, на нем была темно‑синяя рубаха с длинными рукавами, фракийского кроя. За последние лет пять такая одежда вошла в моду при македонском дворе и ее носили все мужи, от покойного царя до конюха. Очередной раздражитель для эллинов, которые по длинным рукавам отличали варваров.

Гости разулись, рабы омыли им ноги, раздали лавровые венки, принесли вино, воду и мед, чаши для смешивания. Хозяин совершил возлияния Зевсу и Артемиде, покровительнице города. Первая перемена блюд, ситос, состояла из хлеба, обсыпанного маком и маринованных оливок. Беседа малознакомых людей текла вяло, но когда подали вторую перемену, опсон, отличавшийся большим разнообразием, языки, слегка подстегнутые вином, понемногу начали развязываться.

– Знатный стол, знатный! – запихивая в рот кусок жареной камбалы под соусом, прочавкал один из эфесцев.

– Да, неплох. А помните почтенные, симпосион в доме Нестора? Какие там были угощения! М‑м! Не в обиду тебе, Лисипп.

– Где же ты был, уважаемый? Посоветовал бы Лисиппу обратиться к тому же повару.

– Э, нет. Мне говорили, Нестор больше никого не нанимает для устройства пирушек, а раскошелился на искусного раба‑беотийца. Не слышал, чтобы беотийцев и фессалийцев кто‑то смог превзойти в поварском деле.

– Да, Нестор удачно подсуетился, когда все рынки на Делосе были забиты пленными фиванцами. Купил недорого. Когда бы еще так повезло?

Лисипп помрачнел.

«Вместо того, чтобы сражаться с варварами, эллины похваляются дешевизной рабов‑эллинов… О, боги, куда катится этот мир?»

– Да, изрядно Александр сбил цены на рабов, и не на каких‑то тупоголовых варваров, годных лишь на самую простую и тяжелую работу, а на мастеровых. Повезло владельцам эргастериев, кто не прохлопал ушами. Еще той осенью за опытного кузнеца давали столько, сколько прежде одна рука стоила, та, что молот держит!

Гости захохотали. Лисипп, которому такие речи совсем не нравились, поспешил направить беседу в другое русло.

– Скажи, молодой Менелай, – обратился скульптор к посланнику Птолемея, поразительно похожему на того лицом, – какие ты привез новости из Сард? Что слышно о персах?

– Да нет особых новостей, почтенный Лисипп. Мой брат занят укреплением обороны, но, по правде сказать, нам ничто не угрожает. Разведчики доносят, что ближайший персидский гарнизон остался в Тарсе. Офонтопат в Галикарнасе еще, но скоро его оттуда выбьют.

– И Мемнон, по слухам, бежал в Митилену, – добавил Сополид.

– В Митилену? – удивился Апеллес, – так он же может отрезать вас от проливов и зайти в спину!

– Не сможет, кишка тонка. Если раньше мы, называя его имя, подразумевали – «Мемнон с войском», то теперь это просто «Мемнон». Сам по себе, один‑одинешинек.

– Галикарнас неизбежно падет, – заявил лохаг Аристон, – и тогда вся Малая Азия наша.

– Не вся, – возразил один из эфесцев, тучный и важный купец Бакид, владелец портовых складов, нескольких кораблей и кожевенных мастерских, после свержения олигархии избранный одним из эллинотамиев, хранителей государственной казны, – вы, македоняне, ждете, что новое войско Дария придет через Киликийские ворота, но, похоже, совсем забыли про существование Царской дороги. Птолемей взял Сарды, но в этом городе она всего лишь заканчивается. А Гордий, Анкира? Если основа нового войска будет набрана великим царем в Мидии, ему гораздо проще будет пройти через Каппадокию по Царской дороге. Которую вы не сторожите и даже не собираетесь.

– Я не могу говорить о том, что собирается делать стратег, – недовольно буркнул Сополид, – не все ли равно, с какой стороны придет войско Дария? Мы знаем, что рано или поздно, нам придется снова столкнуться с персами, которые сейчас убрались за Тавр. Однако, к этому моменту, вся Малая Азия будет нашей. Хотя, даже если сражаться станут только эллины, их вполне достаточно.

– Опять эллины будут сражаться с эллинами, – огорченно покачал головой другой гость, агораном, следящий за порядком на рынках, – в войске персов все больше и больше наших соотечественников.

– Всякая рвань мне не соотечественники, – презрительно бросил Бакид.

– Во время войн цены на рабов падают, – сказал Лисипп, – богатые землевладельцы обогащаются еще больше. Малоимущие разоряются. Куда им податься? Только в наемники. А кто достаточно богат, чтобы платить им? Персы. Получается, Филипп воевал с эллинами только для того, чтобы его наследники в Азии столкнулись не с варварами, а опять же, с эллинами.

– Это так, почтенный Лисипп, – согласно кивнул Сополид, – но взгляни на Милет. Он был взят во многом благодаря тому, что тамошние эллины не стали сражаться со своими братьями.

– Братья… – протянул Бакид, – нос по ветру они держат. Была бы возможность остаться у персидской кормушки – остались бы, не раздумывая. Не верю я им. До последнего на двух стульях пытались усидеть. А мы здесь, как один, на борьбу с олигархами поднялись.

– Ты сам, уважаемый Бакид, почти как олигарх, – усмехнулся агораном, язык которого уже слегка заплетался, – деньжищ‑то у тебя, ого‑го. Не кричал бы Сирфак о твоем худородстве, а водил дружбу, стал бы ты, «как один» на борьбу подниматься?

– Да я свои деньжищи вот этими руками заработал! – вспыхнул купец, – весь Эфес помнит, еще мой отец самолично кожи мял…

– Миром, только миром, – привстал на ложе Лисипп, – не ссорьтесь, прошу вас.

– А вот интересно мне, – сказал Апеллес смешивая вино, – побьет Антигон персов и дальше что? Я имею в виду, он же всюду восстанавливает демократию. Сейчас, во время войны, он гегемон – ведущий. Война кончится, отдаст власть?

– Тебе что, не верится в это, дружище? – спросил скульптор.

– Не припоминаю случаев, чтобы кто‑нибудь, облеченный властью, добровольно от нее отказался, – художник отпил из чаши‑киафа, покатал золотистое хиосское во рту, смакуя, – получим очередного тирана.

– Тиран захватывает власть силой, – возразил Сополид, – мы же следуем за избранным вождем. Отчего бы не следовать за ним и дальше, пока в том видится польза и удача. Боги помогают Монофтальму.

– И все же его положение шатко. Опираться на сиюминутные чаяния народа – глупость, – возразил художник, – сколько лет прожил в Афинах, а так и не привык к этой тысячеголовой глупости. Если бы такие, как Демосфен, не расточали себя, убеждая капризную и бестолковую толпу, глядишь, город Паллады мог бы достичь куда больших успехов.

– Ты разделяешь убеждения Аристотеля? – спросил Лисипп, – монархия – лучшая из форм правления?

– Да. Будь жив Александр, союз ионийских полисов не выглядел бы титаном на глиняных ногах, ибо они объединились бы вокруг царя, потомка Геракла.

– Разве важно лишь происхождение объединителя?

– Я, кажется, понимаю почтенного Апеллеса, – сказал Бакид, – через пару лет начнут говорить: «Да кто такой этот Антигон? Он даже не иониец!» Циклоп напрасно делает ставку на власть народа, который и дальше будет избирать его вождем. Ему, поистине, лучше сделаться тираном.

– Вроде того, против которого ты боролся? – ехидно поинтересовался агораном.

– Тиран тирану рознь.

– Тем хуже для союза, – сказал Лисипп, – если он держится лишь на одном человеке, который, увы, смертен. А что будет после него? Опять раздрай, смута? Под которую нас всех снова пережуют персы.

– Вот и выходит, – подытожил Апеллес, – что нам просто необходим царь, верховенство которого неоспоримо и его наследники законны и признаются всеми. Как не зови Антигона – верховным стратегом, гегемоном, тираном, а все равно его власть будут постоянно ставить под сомнение. Царь нужен.

– В Македонии, почтенный Апеллес, – сказал Аристон, – это просто делается.

– Я заметил, – усмехнулся художник, – сколько царей у вас за последнее время сменилось? Царь, которого избирает войско, в наших глазах всего лишь очередной тиран. А это – разные вещи. Нет, царь нужен такой, про которого сами боги скажут – вот он, истинный.

– Где бы такого взять? – протянул кто‑то из гостей, прежде не принимавший участия в беседе.

– Я против царей, – сдвинул брови Бакид, – надеюсь, Циклопу хватит ума не объявлять себя царем.

– Вот и первый смутьян, – кивнул Лисипп, – я же говорил, будут разброд и шатания.

Эллины обожали застольные беседы, потому и смешивали вино с водой или медом, чтобы подольше оставаться трезвыми. Дар Диониса возбуждал, подстегивал речь, но ослабленный, не валил с ног слишком быстро. Заметив, что гости уже большей частью оставили трапезу и вытирают жирные руки кусками мягкого теплого хлеба, Лисипп объявил:

– Не пора ли нам выбрать симпосиарха?

Царем пира избирали человека острого ума, способного увлечь гостей игрой или состязанием в пении, риторике. Инициатива наказуема: хозяину не удалось отвертеться от этой «должности» и, по правде сказать, справедливо, ведь он здесь был единственным, кто знал всех присутствующих.

Скульптор совершил возлияние Дионису и продекламировал:

– Мил мне не тот, кто, пируя, за полною чашею речи

Только о тяжбах ведет, да о прискорбной войне;

Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая,

Правилом ставит себе быть веселее в пиру [24].

Рабы наполнили чаши гостей и те дружно выпили, подарив несколько капель богам. Музыканты, незаметно возникшие в мегароне, расположились у стен, ударили в тимпаны. Запели флейты. Гости оживились: в зале, перед пиршественными ложами появилась Таис. Она была одета в золотистую короткую эксомиду, открывавшую правую грудь. Черные волосы, достающие почти до пояса, заплетены в две тугих косы, совсем не в обычае гетер, укладывавших их в более сложные прически. В правой руке афинянка держала короткий меч. В левой – небольшой тонкий жезл с подвязанной к нему длинной алой лентой. Таис двигалась в такт музыки с кошачьей грацией, а лента, пребывающая в постоянном движении, обвивала гетеру по спирали, образуя своеобразный кокон, из которого время от времени выскакивало стальное жало. Девушка кружилась на носках, временами замирая на кончиках пальцев, с такой легкостью, словно не весила ничего. Полы эксомиды развевались, отчего у гостей захватывало дух.

– Пирриха, пирриха! – выкрикивали гости название этого воинственного действа, зародившегося в Спарте.

Это была не совсем пирриха, танец, который исполняют с оружием и, чаще всего, не в одиночку, но задуматься о том некогда. Неспешный вначале, темп нарастал, как приближающийся издалека раскат зевсова гнева в грозу.

Апеллес вскочил с ложа и начал хлопать в ладоши, поддерживая ритм. Его примеру последовал Менелай. Глаза молодого человека расширились в восхищении. Казалось, для него сейчас во всей Ойкумене не существует ничего, кроме танцующей четвертой Хариты.

Таис резко переломилась пополам, сталь клинка лязгнула о каменный пол, а гетера взлетела в воздух, опираясь только на меч. Лента скользнула по отточенному лезвию, взмыла вверх. Один алый лоскут остался на полу.

– Таис! Таис! – гости хлопали уже все.

Ритм все ускоряется. Шаг, поворот, шаг на носке, пируэт на кончике большого пальца – попробуйте‑ка повторить мужи‑воины! Прыжок, приземление. Афинянка изгибается назад, спина дугой, волосы‑ночь метут по полу. Снова лязг меча. Гости в восторге, никто не сожалеет об иззубренном клинке, судьба у него такая. Шаг, прыжок, поворот.

– Таис! Таис!

Мчится по мегарону красно‑золотой ветер, свистят флейты, тимпаны уже и не слышно, тонут они в ритме, что в едином порыве гости выбивают ладонь о ладонь. Шаг, прыжок, поворот. Хлопают гости, кружится в танце Таис. Кровь стучит в висках, сердце выпрыгивает из груди. Ничего вокруг уже нет, только ветер, цветная метель.

– Лети, ветер!

Афинянка, завертевшись в очередном сложном пируэте, выпустила ленту из рук и молниеносными взмахами меча рассекла ее на четыре части. Прыжок, мягкое приземление. Ни на миг не останавливаясь, Таис «перетекла» из высокой фигуры в низкую, уложила на пол клинок. «Вынырнула», вытянувшись в струну, с поднятыми вверх переплетенными руками, отогнув кисти под прямым углом, и замерла.

Гости взревели от восторга, взорвался мегарон громом рукоплесканий.

– Таис!

– Анадиомена… – прошептал художник, не в силах оторвать взор от гетеры.

Высокая грудь афинянки учащенно вздымалась. Девушка раскраснелась. Умеренно‑смуглая, не бледная, как свободнорожденные эллинки, избегающие появляться на солнце неукрытыми, но и не загорелая дочерна, подобно уроженкам южных краев, Таис напоминала сейчас статую, отлитую в коринфской меди, той самой, о которой вздыхал Лисипп. Умастить кожу золотистым оливковым маслом для блеска, и не отличить.

– Слава четвертой Харите!

– Никогда подобного не видел…

– И не увидишь, она одна такая!

– Иди к нам, афинянка!

Ложе для Таис было предусмотрено. Устроившись на подушках, разгоряченная пляской сильнее, чем мужчины вином, афинянка оказалась рядом с Менелаем. Молодой человек благоговейно смотрел на гетеру, будто на расстоянии вытянутой руки от него находилась сама Урания.

– Муха залетит, – с улыбкой покосилась на него Таис.

– А? – очнулся македонянин и закрыл рот, – прости, я прежде не встречал богинь.

Гетера повернулась к нему, собираясь что‑то сказать, но слова внезапно застыли на языке, глаза расширились в изумлении.

– Кто ты?

– Мое имя Менелай, я младший сын Лага, одного из князей Орестиды.

– Младший сын? Так ты брат Птолемея?

Молодой человек кивнул. С афинянки мигом слетел налет божественной недоступности. Превратившись в самую обычную девятнадцатилетнюю девчонку, она придвинулась к гетайру и с жаром спросила:

– Давно ли ты видел его? Он жив и здоров? Где он сейчас?

Эксомида сползла с плеча афинянки. Взгляд Менелая упал на обнаженную грудь Таис и он покраснел. Глаз, правда, не отвел, это было, поистине, выше человеческих сил. Слегка заикаясь, гетайр пробормотал:

– Н‑недавно. Он в Сардах. Жив. Здоров.

Менелай сглотнул и, справившись с волнением, уже увереннее сказал:

– Так ты знакома с ним? Он ничего не говорил мне.

– Знакома… – чуть рассеянно произнесла Таис, глядя в сторону, – последняя весточка от него пришла в начале осени. Все кругом завертелось… В Элладе война, в Азии война. Я понимала, что письма могли затеряться в пути, но сердце не на месте.

Менелай помолчал немного, а когда вновь собирался что‑то спросить, не успел рта раскрыть, как вниманием гетеры завладел Лисипп.

– Скажи, Таис, там, в порту, ты так и не ответила, что же заставило тебя пуститься в путь с Апеллесом?

Афинянка покосилась на художника, но тот смотрел будто бы сквозь нее, погруженный в свои мысли.

– Я всегда мечтала увидеть мир, другие страны, людей. Но как иначе может путешествовать женщина? Только с победоносным войском.

Лисипп кивнул.

– Да, женщине одной, тем более столь прекрасной, путешествовать, даже в компании одного‑двух телохранителей, в наше время небезопасно, в этом ты совершенно права. Но и войско македонян никак не может служить тебе надежной защитой. Всякие люди там есть. Даже боги в своих храмах не защищают ищущих спасения от насилия. Разве что мстят потом святотатцам, но я бы не хотел оказаться в роли мстителя за погубленную жизнь четвертой Хариты. Или среди соратников Антигона есть кто‑то…

– О, да! – поспешила ответить афинянка.

Лисипп взглянул на Менелая, тот кивнул.

– Душно стало в Афинах, – подал голос Апеллес, – выйдешь на улицу – кругом разговоры о войне. Крики «вернем» сменяются воплями «отберем», и все реже последние сопровождаются словом «назад». Победа в Фермопилах вскружила афинянам голову. Повсюду разговоры о возрождении Архе, нового Морского Союза. Город бряцает оружием…

Художник замолчал, поглаживая бороду и изучая капли вина на дне пустой чаши.

– Что‑то наш избранный симпосиарх отлынивает от своих обязанностей! – громко заявил Сополид.

– Действительно! – поддержал командира Аристон, – наши кубки пусты, музыка стихла…

– Справедливо, – согласился скульптор, – эй, рабы, разлейте вино, да не ждите, пока чаши гостей вновь опустеют!

Рабы поспешили исполнить приказ, а Лисипп продолжил:

– Не устроить ли нам состязание в пении?

– Верно, пусть Таис еще и споет! – подхватил кто‑то из гостей.

– Нет, – покачал головой Лисипп, – не будем излишне утомлять нашу гостью. К тому же, кто желает состязаться с Харитой? Заранее проигрышное дело.

– Правильно!

– Да, верно!

– Состязание!

– Нужно установить правила, – продолжил скульптор, – ведь не следует одну меру прикладывать к песне любовной или гимну. В чем же мы станем состязаться?

– Женам пристало взывать к Афродите, – сказал Сополид, – мужам же – славить Бромия[25]!

– Или Ареса.

– Верно, предлагаю состязаться в воинских гимнах.

– Согласны!

– Рабы, освободите один стол, – скомандовал Сополид, и, когда распоряжение было выполнено, взошел на импровизированную орхестру.

– Разве мы варвары, чтобы попирать ногами место, за которым едим? – неодобрительно покачала головой, афинянка, но в этот раз на ее слова не обратили внимание.

– Чем мы хуже спартанцев? – разгоряченный вином иларх, слегка покачиваясь, сбросил с плеч хитон, – вспомним древние обычаи[26]. Жаль, шлема нет. Ладно, пусть будет венок.

Македонянин принял величественную позу. Лисипп, ваятель мужей‑воинов, цокнул языком, слегка прищурившись: сложение иларха в точности повторяло канон Поликтета, создателя знаменитого «Копьеносца». Сополид раскатистым низким голосом запел:

– Скоро ль воспрянете вы? Когда ваше сердце забьется

Бранной отвагой? Ужель, о нерадивые, вам

Даже соседей не стыдно? Вы мыслите, будто под сенью

Мира живете, страна ж грозной объята войной.

Требует слава и честь, чтоб каждый за родину бился,

Бился с врагом за детей, за молодую жену.

Смерть ведь придет тогда, когда мойры прийти ей назначат.

Пусть же, поднявши копье, каждый на битву спешит,

Крепким щитом прикрывая свое многомощное сердце

В час, когда волей судьбы дело до боя дойдет.

– Наша песня! – в восторге взревели эфесцы[27].

Закончив, иларх с торжествующим выражением лица вернулся на ложе, а его место занял соперник из числа эфесцев.

– Ну, Антиф, не посрами наш город!

Гости становились все шумнее. Один из младших македонских начальников жестом поманил светловолосую флейтистку‑фракиянку, одетую лишь в поясок, сплетенный из весенних первоцветов, а когда она приблизилась, задрал себе хитон до подмышек, недвусмысленно предлагая сыграть еще на одной «флейте». Его товарищи сначала посмеивались, давая советы, а потом, распаленные зрелищем, последовали его примеру, благо, флейтистка была не одна. Мегарон наполнялся стонами. Таис от такой «музыки» заскучала.

– Афинянка! – обратился к ней Бакид, которого уже изрядно штормило, – ты воплощение Урании! А воплощение Урании не может стоить меньше мины за ночь любви! Подари мне эту ночь и ту увидишь, как щедр Бакид!

– Дешево же ты оценил богиню, – процедил Апеллес.

– Дешево? В самый раз. Взгляни на этих флейтисток, они – услада очей, а берут всего два обола. Дневной заработок гребца триеры. Я же предлагаю в триста раз больше. Разве это дешево?

– Если зовешь меня богиней, почтенный Бакид, – спокойно сказала гетера, – то знай: цена богинь высока, но редко их интересуют деньги.

– Что же тебя интересует? – с вызовом бросил купец.

– Ищи и найдешь, – улыбнулась афинянка, – не все продается.

– Чушь! Чушь вдвойне в устах гетеры, все богатство которой скрыто между ног и ничем не отличается от такового у других жен.

– Коли так, зачем переплачивать? – холодно спросил Апеллес, – доставай свои два обола, вон, погляди, сколько охотниц. Устроены они так же, и прелестями не обделила их Афродита. В чем видишь ты разницу?

– В умении красиво танцевать? – хохотнул агораном, – имеет ли это значение на ложе?

Бакид набычился и что‑то злобно пробурчал. Расслышал его слова только Лисипп. Он нагнулся к эфесцу и негромко произнес, покосившись на ноги афинянки:

– Как ты думаешь, какую силу в себе таит этот пальчик, который только что держал весь ее вес? И что будет с незадачливым мужем, которому удар этого пальчика придется в пах?

Таис поднялась с ложа.

– Я устала, Лисипп. Позволь мне покинуть твоих гостей.

– Зачем ты просишь меня об этом, Таис? Разве ты чем‑то обязана мне?

– Разреши, я провожу тебя, – вскинулся Менелай.

Гетера хотела сказать, что в том нет необходимости, ибо она пользуется гостеприимством скульптора, и всего лишь пройдет на женскую половину дома, но, задумавшись на мгновение, кивнула головой.

Они вышли в ночную прохладу перистиля и, когда остались одни, афинянка все же созналась, что провожать ее имеет смысл всего пару десятков шагов. Менелай не смутился. Казалось, ему и этого расстояния вполне достаточно, чтобы ощутить в себе силы на прыжок до вершины Олимпа.

Таис глядела на македонянина, но видела другого человека, его брата. Воспоминания кружились перед глазами переливающимся калейдоскопом.

«Так ты из свиты македонского царевича?»

«Верно. А ты – та самая Таис, про которую говорят, будто за ночь с ней иному не хватит и таланта?»

«Граждане афинские склонны к преувеличениям».

«Так значит, это неправда, что ты самая дорогая из подруг? Меня заинтересовала твоя слава, и я нарочно искал встречи, но ожидал увидеть…»

«…Зрелую жену, подобную Фрине? Разочарован, увидев девчонку?»

«Нет, заинтригован еще больше».

«Не можешь понять, где же во мне прячется стоимость целой триеры?»

«Уже эти твои слова наводят на мысль, что ты стоишь гораздо дороже триеры».

«Вот как? И сколько же талантов я стою?»

«Всего золота мира не хватит. А оно и не нужно. Та, что зовется четвертой Харитой, не может иметь цены».

«И, тем не менее, я называю ее, беру деньги».

Птолемей смотрел внимательно, чуть наклонив голову набок, подражая своему другу, наследнику македонского престола. Афинянка ждала его ответа, заинтересованно глядя прямо в глаза. Лагид, среди всех царских друзей прослывший самым искушенным знатоком любви, сменивший на своем ложе столько женщин, что давно уже потерял им счет, не мог вымолвить ни слова. Он видел собственное отражение в темных теплых и смеющихся глазах афинянки. Дурак‑дураком.

Таис улыбнулась.

«Недосуг мне с тобой в молчанку играть. Найдешь, что сказать, приходи. Мой дом возле Диомейских ворот, у подножия холма Мусейон. Там спросишь, укажут. Меня знают».

Гетера, по воле судьбы призванная к служению Урании, обученная дарить мужчинам наслаждение, духовное и плотское, она не пыталась играть в недоступную богиню, подобно многим своим знаменитейшим сестрам по ремеслу. Пусть этот покоритель женщин придет, пусть назовет свои желания (ха, как будто кто‑то их не знает). Она назначит цену. Еще несколько серебряных «сов» присоединятся к своим товаркам в заветном сундучке. Птолемей получит то, что хочет, очередную победу, еще один горделивый рассказ друзьям, в ответ на вопрос: «Ну, и какова на ложе эта знаменитая афинянка?» А Таис, в очередной раз восславив Киприду, станет чуточку богаче, приобретет еще больше возможностей в мире, где все продается за деньги. Все?

А как быть с тем гнетущим равнодушием, что не желает ее оставлять в минуты, когда мозолистые руки мужчин скользят по гладкой коже? От поклонников проходу нет, и многие желают не только брать, но и дарить. Но все не то. Поделившись со своей юной жрицей властью над мужчинами, Урания не дала ей чего‑то важного и после, вовсе не сыгранной, ночной страсти в объятиях очередного любовника, сердце Таис билось спокойно и размеренно, не раненое чувством. Хоть плачь.

Птолемей пришел через день, но цену не спросил. Словно забыв свою славу охотника за женскими прелестями, он просто сидел в гостях у гетеры, они пили ослабленный, не будоражащий кровь кикеон, вино, смешанное с медом, и провели вечер в беседе. А потом еще один. Птолемей был спокоен, вежлив, внимателен, улыбчив, остроумен. Казалось, только таких встреч с четвертой Харитой он ищет. Он поразил афинянку своей образованностью, тогда она еще не знала, что друг Александра учился у Аристотеля.

Пришел вечер разлуки: Александр, посол победителя при Херонее, поразивший Афины умом и прямо‑таки божественным величием, столь непохожий на одноглазого, хромого, сурового и хмурого царя‑воина, должен был отбыть к отцу. Птолемей следовал за ним. Ни один из мужчин афинянки не был похож на сына Лага, и Таис, в груди которой все последние дни разгоралась настоящая огненная буря, повела македонянина прочь из душного кольца стен Паллады, по Фалерской дороге в сторону моря, мимо рощ огромных платанов, к маленькой бухточке, укрытой в кольце скал. Туда, где ночь, бесстыдно подглядывая за смертной любовью мириадами неспящих глаз, приняла их в свои объятья.

Дел у Менелая в Эфесе было много, и все же он постоянно находил время за какой‑нибудь надобностью появляться возле дома Лисиппа. Никто тому не удивлялся. Хозяин посмеивался. Таис вздыхала. Вовсе не желала она для брата Птолемея той участи, на которую тот себя обрекал. Жестока бывает Урания, не бесследно ее замужество, союз с незнающим жалости Аресом.

Апеллес после симпосиона впал в странную задумчивость. Загадочно смотрел в сторону Таис, иногда скользя взглядом по фигуре афинянки, а временами глядя, словно сквозь нее. Три дня так продолжалось, на четвертый художник, наконец, подошел к гетере.

– Ты знаешь, Таис, как давно меня не отпускает образ твоей матери, выходящей из моря на посейдоновых мистериях. Я пытался говорить с ней, но Мнесарет не хочет этой работы и для меня это необъяснимо. Я разучился понимать многие ее слова и поступки. Совсем отчаявшись, пытаюсь скрыться от себя здесь, за морем. Придумал занятие – рисовать победоносных воинов, освободителей Ионии. Но не мое это. Пусть мужей изображает Лисипп. Я же призван, как и ты, к служению Афродите. Я долго не мог взяться за Анадиомену, даже против воли Мнесарет. Понимал, модель не подходит. Афродиту Выныривающую, рождающуюся из пены, не стоит рисовать со зрелой женщины, пусть она до сих пор способна затмить красоту юности. Я видел твой танец не раз, но здесь, на нашем недавнем симпосионе, меня словно перуном зевсовым ударило! Ты та, кого я так давно искал. Столько времени, дурень, провел с дочерью своей возлюбленной, а разглядел лишь сейчас, – Апеллес улыбнулся, – ты будешь моей моделью, Таис?

Афинянка коснулась ладонью колючей щеки художника.

– Это величайшая честь для меня.

Наступил месяц мунихион. Скоро год, как войско Коринфского союза вторглось в Азию. Сколько всего случилось за этот год… Разум смертных слаб, чтобы осмыслить, осознать произошедшее и предстоящее.

Апеллес, которому гостеприимный Лисипп предоставил в полное распоряжение дом, принялся за работу, готовил холст, растирал и смешивал краски. Вместе с Таис они придумывали позу Анадиомены. По вечерам заглядывал Менелай, делясь последними новостями. Он набрал пять сотен наемников и должен был вскорости отбыть к своему брату. Птолемей все еще находился в Сардах и отчаянно скучал там. Никаких угроз, вызовов. Деятельная душа старшего Лагида рвалась в гущу событий. Он неоднократно предлагал Антигону прислать в Сарды кого‑нибудь другого вместо себя, но Циклоп всякий раз высказывал опасения, что новый наместник не удержит в руках лидийскую знать, покорившуюся хитроумному Лагиду. Дескать: «Они тебе подчинились, приедет какой‑нибудь Леоннат, признают ли его верховенство?»

Вот и вздыхал Птолемей ревниво, читая письма о ходе войны в Карии. А там дела у Одноглазого шли лучше некуда. Ада, наследница карийских династов, лишенная власти своим младшим братом Пиксодаром и нашедшая приют в горной крепости, единственной сохранившей ей верность, самолично прибыла к Антигону и убедила его вернуть в ее руки Карию, в обмен на поддержку местного населения. Циклоп согласился, поставив условие, что эллинские полисы в Карии получат самоуправление и Ада воцарится лишь над варварскими городами.

Войско союзников осадило Галикарнас. Оборонявший город Офонтопат так и не пришел на помощь Мемнону в Милете и вот теперь остался один на один с врагом. Город, лежащий в северной части Косского залива, очень хорошо укреплен. Помимо внешних стен и глубокого рва, он защищен тремя внутренними цитаделями: Царской в юго‑восточной оконечности, Салмакидой в юго‑западной, и Акрополем у северной стены.

Галикарнас мог бы довольно долго продержаться в осаде, но Мемнон, отлично умевший мутить воду, сюда так и не прибыл, а сил и авторитета Офонтопата оказалось недостаточно, чтобы заставить горожан зубами цепляться за каждый камень крепостной стены.

Все же Антигону