Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Юрий Никулин
Это произошло накануне очередных майских праздников. Мне позвонили из Президиума Верховного Совета и сказали, что меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. А когда мне что‑то преподносят, я тонко, как большой интеллигент, шучу. И я говорю: – Наконец‑то вы созрели в Верховном Совете! А я‑то уж давно был готов к этому! Во всех пиджаках дырок наковырял! А вы все там никак не мычите не телитесь. Так тонко, интеллигентно шучу. На другом конце провода похихикали над моей шуткой и говорят: – В среду к десяти утра просим прибыть. И, будьте добры, без опозданий. Я, конечно, как дурак, с утра шею вымыл, галстук нацепил и к десяти утра подъезжаю к этому мраморному зданию. Там часовые. – Здрасьте, Дуров, вы чего? Стало быть, узнали. – Здрасьте, – говорю. – Мне тут позвонили... – и объясняю, что к чему. А они говорят: – Сегодня не наградной день. – Как не наградной? Мне сказали, к десяти утра! – Тут они тоже занервничали, как и я. – Сейчас, – говорят, – мы позвоним, куда надо, и все выясним. Они ушли куда‑то, приходят и говорят: – Мы позвонили в секретариат. Вы знаете, ни в одном наградном листе вашей фамилии нет. Я спускаюсь по ступенькам, выхожу на улицу, гляжу – машина. А облокотясь на нее, стоит довольный Юра Никулин и говорит: – Приехал все‑таки, дурачок! И я, невзирая на флаг на здании, на мрамор, сказал все, что о нем думаю. Все слова‑то лефортовские еще не забыл. – Кто звонил? – спрашиваю. – Я, – говорит. – Кто же еще? – Не стыдно? – А тебе? – спрашивает. – Поверил, как маленький. Ну здравствуй, мальчик. И мы обнялись. Ладно, думаю, больше я на такой крючок не попадусь. Проходит несколько дней, и меня приглашают в дирекцию театра. Там мне вручают шикарный конверт – весь в штемпелях и печатях. Вскрываю и вижу отпечатанное на машинке письмо на английском языке. Нашел переводчика, и тот мне перевел, что фирма «Парамаунт» приглашает меня в фильм «Пятеро». И что из советских артистов предлагают сниматься еще господину Никулину. С американской стороны участвуют Пол Ньюмен и еще какой‑то популярный артист. Я сразу все понял и позвонил Никулину. – Владимирыч, – сказал ему, – больше ты меня не купишь. Кончай свои розыгрыши. – Ты о чем? – спрашивает. – О письме из Голливуда. – Значит, ты тоже получил? – радуется Никулин. – И мне прислали. Не веришь? Сейчас я к тебе Макса с этим письмом пришлю. Приезжает его сынишка и передает мне точно такой же конверт, в котором лежит письмо с переводом. В нем сказано, что господину Никулину предлагают роль в фильме «Пятеро» и что из советских артистов предлагают еще роль господину Дурову и т.д. Звоню Никулину. – Юра, – говорю, – извини. А я думал, ты разыгрываешь. Ну что ж, поедем, научим их, как надо работать. Проходит неделя, никто не интересуется моими связями с США, и министерство культуры молчит. Звоню Никулину. – Владимирыч, – говорю, – ты чего‑нибудь получал еще оттуда? – Нет. – Тогда, – говорю, – ну их к черту! А то дома уже все волнуются, когда дед поедет, чего‑нибудь привезет. – Не поедем, – соглашается Никулин. – Не поедем – пусть прозябают. Никулин помолчал немного и спрашивает: – У тебя конверт далеко? – Вот он, – говорю, – на столе. – Возьми его в руки. Я взял. – Там есть большая треугольная печать? – спрашивает. – Есть. – Прочти, что на ней написано. – Там же по‑английски. – Но буквы‑то ты знаешь, вот и читай. Я читаю. А там написано: «Счастливого пути, дурачок» А познакомился я с Юрием Владимировичем, когда он был еще подставным в цирке. Подставной – это свой человек. Когда артисты с арены приглашают кого‑нибудь из публики, подставной тут как тут, и вот тут с ним начинают валять дурака. Это было давным‑давно – на общественном просмотре цирковой программы. Ну, общественный просмотр – это когда собирается вся театральная общественность: и актеры, и режиссеры, и художники. Тогда Никулина широкая публика, в общем‑то, еще не знала, и известным он не был. Знали его только цирковые. Народу – полный цирк! Обычно на такие представления приходит вся Москва. Все обожают цирк: и простые люди – дворники, водители, и интеллигенция – профессора, академики, то есть кто угодно, потому что это особое искусство – искусство мужественных и отважных, искусство смешных и смешащих. И вот идет номер за номером. На манеж на роскошных лошадях выехали туркменские наездники в белоснежных папахах. Они грандиозно отработали свой номер, и их долго не отпускали: в конце номера были бурные аплодисменты. Неожиданно один из всадников, точно не помню, наверное, это был их руководитель, обратился к публике: – Кто хочет стать артистом? Кто хочет стать наездником? Есть такой прием в цирке. И вот он стал спрашивать желающих, но никто не решался стать наездником. В конце концов, он вдруг обратил внимание на какого‑то парня и сказал: – Ну вот – ты! Иди, иди сюда! И стал вытаскивать на манеж очень странного мужчину. Вид у него был чудовищный: засаленный бушлат, как у человека со старой баржи, какие‑то странные мятые брюки с потертыми коленями, кирзовые сапоги, из‑под бушлата выглядывала застиранная ковбойка и кончик рваной тельняшки, а на голове была помятая мичманка со сломанным козырьком. Этот портрет во всех деталях я помню до сих пор. Как будто он сейчас стоит передо мной. Но дело даже не в этом. Дело было в лице этого человека, в его глазах! Никто даже и подумать не мог, что это подсадной. А рядом с ним сидела его жена. Как потом я узнал, это действительно была жена Никулина – Татьяна. Она была одета так, как одевались все тетки в ту пору: замотанная платком и с огромной авоськой с апельсинами и колбасой. Она дергала супруга за рукав и ругалась: – Куда поперся? Какой артист? Сиди на месте! А он шевелил губами, и все понимали, что мужик матерится. – Ладно, перестаньте! – успокаивал их руководитель. – Не надо ссориться, все будет хорошо. И вот, озираясь по сторонам, мужик медленно выходит на арену. – Давай ногу, я подсажу тебя на лошадь! – командовал руководитель. Парень сгибал ногу, и тут начиналась полная глупость, просто идиотизм! Руководитель, подсаживая, перебрасывал его через лошадь, и этот парень падал лицом в опилки, вставал и долго‑долго вытряхивал эти опилки изо рта и ушей. Но самое изумительное было в том, как он смотрел на публику: это был взгляд человека, который впервые попал на манеж и вдруг увидел цирк с обратной стороны – не как зритель, а как актер. Он смотрел на зрителей с каким‑то мистическим ужасом. И вот тут началось нечто: от этого невероятного лица, от камуфляжа, в который он был одет, в зале начала потихонечку назревать жуткая истерика. Я такого никогда больше в своей жизни не испытывал! Выглядело это как полная глупость: опять к нему обращался руководитель: «Давай я тебя подсажу», тот, конечно, опять перелетал через лошадь, опять падал лицом в опилки, потом вставал, долго что‑то вытаскивал изо рта, долго рассматривал внимательно‑внимательно, затем начинал задумчиво жевать, глядя куда‑то вверх, под купол. А Татьяна, изображающая его жену (и на самом деле жена), кричала: – Жуй, жуй! Это из лошади! А он отмахивался и дожевывал. Потом его опять подсадили, причем задом наперед. Ездить он, конечно, не умел, поэтому начинал искать опору и, в конце концов, находил ее в виде конского хвоста: он прижимал этот хвост к груди и в таком положении скакал по манежу. Только представьте себе картину: вот эту розовую часть лошади и лицо Никулина! В цирке творилось что‑то невероятное – ну просто стон стоял! Потом с его ноги падал кирзовый сапог и развивалась длинная‑длинная портянка невероятного цвета. В конце концов, его выдергивали лонжей из седла, и он летал над цирком – сначала проносился над публикой, потом кружил над манежем. Потом его снова роняли, он падал лицом в опилки и уже не соображал, что с ним происходит. И тут на арену выбегала Татьяна, била его этой авоськой с колбасой и апельсинами, и они вместе убегали. Все это казалось глупостью, я сам отлично понимаю, что, если бы это делал я или кто другой – ничего бы не произошло Но это был Никулин! Это было его обаяние, его невероятный талант! Я не знаю, случалось ли когда‑нибудь что‑нибудь подобное со зрителями где‑нибудь в мире. Думаю, что нет. Напротив меня в ложе сидел Михаил Иванович Жаров. Никогда не думал, что он такой смешливый. Он так странно себя вел, крича: «А‑а‑а! А‑а! А‑а! «– и показывая публике пальцем на Никулина, как будто никто больше его не видит. Жаров вываливался из ложи, его туда опять втаскивали, он опять вываливался, хрипел, его снова втаскивали. У меня часто случается такая ситуация. Рассказываешь в гримуборной о ком‑нибудь, и в этот момент входит тот, о ком я рассказывал. В таком случае я обязательно говорю: – Ну что вы! Он такой идиот! И мгновенно наступает тишина. Вот и в цирке такое случилось с Жаровым. Вдруг между приступами хохота наступила секундная пауза, и Жаров на весь цирк заорал: – Ой, я описался! Думаю, он не соврал, потому что в антракте он не вышел. А все ходили мимо ложи и говорили: – Михаил Иванович!.. В ответ он делал такое «жаровское» лицо, словно говоря: «Да вы что! Да перестаньте! Как вам не стыдно! В чем дело! « После этого номера все остальное представление рухнуло. Артисты, вышедшие работать во втором отделении, хохотали. Жонглер подкинул буквально три булавы, они попадали ему на голову, он сказал: «Не могу! «– и ушел с манежа. Все второе отделение разрушилось. Потом мне говорили, что никулинский номер переставили в конец представления, потому что после него работать было просто бессмысленно. Когда выходили из цирка, я оказался рядом с Марией Владимировной Мироновой и Александром Семеновичем Менакером. И Миронова все говорила: – Саша, Саша, не смотри на меня! Не смотри! Потому что стоило только встретиться с кем‑то глазами, как начинался дикий хохот. У меня почти месяц от хохота болела диафрагма – я, наверное, выхохотал весь ресурс за год или за два вперед. Спустя много времени мы с Андреем Мироновым играли в спектакле «Продолжение Дон Жуана». И вот опустился занавес, и Андрей мне говорит: – Сегодня день моего рождения. Поехали ко мне. Приехали. И мы с Марией Владимировной вспомнили о том цирковом представлении. – А‑а! – закричала она и выскочила из комнаты. Потом вернулась и сказала: – Левочка, разве можно такое напоминать? У меня даже живот судорога свела... А потом мы с Юрием Владимировичем вместе снимались. В первый раз это было в картине «Старики‑разбойники», где я играл маленькую роль водителя инкассаторской машины. С этим фильмом связана такая интересная история. Одна из сцен снималась в таксомоторном парке. Только мы въехали в ворота, как к нам подошла группа ребят – они уже ждали нас. Говорят: – Юрий Владимирович, здравствуйте! Дайте, пожалуйста, ключи от машины. Мы ее сами отгоним и поставим. А у Юры была тогда «Волга». Они забирают ключи, садятся в машину и уезжают. После съемки, которая длилась фактически целый день, мы стали собираться уезжать из парка. Тут подходят эти ребята и говорят: – Юрий Владимирович, возьмите ключи, пожалуйста. Вон ваша машина. Мы сели, и Юра стал ее заводить. – Стоп‑стоп‑стоп! – закричал вдруг. – Что‑то не так! – А ребята все стоят и улыбаются. Юра вышел и спросил: – Ребят, вы что‑то делали? Они отвечают: – Да нет, ничего, Юрий Владимирович. Когда мы выехали с территории парка, Юра остановился, открыл капот и сказал: – Лева, а они мне половину деталей на новые поменяли... – Вот такая к нему была необыкновенная любовь. Каждый считал своим долгом сделать что‑то такое приятное и полезное этому замечательному человеку. Повторяю, я был дружен с ним в течение многих, многих лет. И встречались мы с ним постоянно, так как служебный вход театра на Малой Бронной находился напротив подъезда того дома, где жил Юрий Владимирович с женой Татьяной и сыном Максимом. И могу засвидетельствовать: его мудрая доброта была неизменной. Казалось, что, общаясь с ним, сам становишься и остроумнее, и добрее. Находясь рядом с ним, нельзя было быть ни хамом, ни грубым, ни колючим... Просто нельзя – и все.
|