ДНИ ОСЕНИ 4 page

Лили дожди. Кругом обложило.

Была та самая погода, в которую, как говорят, хороший хозяин собаку свою во двор не выпускает. Одиннадцать километров размытой проселочной дороги в сторону от шоссе превратили наш поселок — Горьковскую — в недосягаемый для обычного человека уголок. Ну, разумеется, все это ни в малой степени не могло смутить того, кто сам стихия и бедствие. Поэтому режиссер Рязанов из Москвы до Ленинграда летел самолетом, в Ленинградском аэропорту сел в такси и «приплыл» в Горьковскую. Все легко и просто. И это в ответ на такую миролюбивую и понятную телеграмму: «Москва „Мосфильм“ кинокартина „Берегись автомобиля“, директору Е. Голынскому режиссеру Э. Рязанову. Сожалением сниматься не могу врачи настаивают длительном отдыхе пожалуйста сохраните желание работать вместе другом фильме будущем желаю успеха уважением Смоктуновский».

Не знаю, но, по-моему, в этой телеграмме довольно трудно вычитать: «Дорогой, приезжай, прилетай, скучаю, жду, целую. Кеша». И тем не менее слышу легкий шепот сына Филиппа: «Папа, вставай, дядя приехал». Чувствовал я себя из рук вон худо, с трудом открыл глаза и онемел от увиденного. Режиссер стоял в проеме двери, весь в черном, с него стекала вода и почему-то шел пар. Он очень хорошо и просто-просто улыбался (это он решил делать, еще «подплывая» к даче). А реальность своего появления и вообще бытия он усугубил фразочкой тоже простой-простой: «Здравствуйте, Кеша!» Так, надо полагать, в далекой древности появлялись и обращались к народу добрые святые.

—??!!

Вопросительные, восклицательные и всякие другие, не менее удивительные знаки, которые еще не успело придумать надеющееся на справедливость и такт наивное человечество.

— Ну, что ты вытаращился на меня? Это я, Эльдар. Вчера у нас в группе был твой Жженов и рассказал, как до тебя добраться.

Глядя на меня, он постепенно стал осознавать, что человеку, уставившемуся в одну точку тяжелым взглядом, совсем не до гостей, не до шуток, и уж если это происходит, то говорили бы поспокойнее да потише, и это одно уж было бы благо. Вообще должен сказать, что он хотя и режиссер, но человек довольно добрый и наблюдательный, так что увидеть ему все это было не так уж трудно. Придя наконец в себя, я понял, что сын ошибся: приехал никакой не «дядя» и совсем не режиссер, а обычный Дед Мороз. И чем невероятней было его появление в столь неурочный час, тем щедрее сыпались его «подарки»:

— Будешь отдыхать ровно столько, сколько понадобится: месяц — месяц, полтора — полтора. Хочешь быть вместе с семьей — снимем дачу под Москвой, будь с семьей. Не хочешь сниматься в Москве, трудно тебе, врачи у тебя здесь? — хорошо, будем снимать натуру здесь, под Ленинградом. Приезжали же мы сюда для кинопроб, хотя это было нелегко, приедем и для съемок. На съемках неотлучно будет присутствовать врач — говори, какой нужен?

Вошла Соломка (это моя жена). Узнав, зачем пожаловал гость, она, накрывая на стол, недружелюбно молчала. Ей важно было, чтоб я вылечился, отдохнул, а не впрягался в новую работу, не завершив старой. Режиссер продолжал сыпать из рога изобилия, все время разворачиваясь в ее сторону: он чувствовал ее недоброжелательность и ему важно было сломить ее.

— Прикрепим человека, который помогал бы вам по дому, мало — двух. Вы напрасно машете — у нас есть возможность...

Жена то входила, то выходила, а режиссер, сидя в центре комнаты на обычном табурете, завершил полный оборот и пошел на вторые 360 градусов. Несмотря на свою тучность, он довольно легко вращался.

— Мы создадим вам «голливудские условия». — Он так и сказал: «голливудские условия».

Температура у меня упала вместе с давлением. Я не совсем, правда, понимал, что он подразумевал под «голливудскими условиями», но позже, уже во время съемок, когда отсутствовал буфет, или назначали ночные смены, в которых не было никакой необходимости, или снимали в выходные дни, в субботу и воскресенье, или просто-напросто отказывала съемочная аппаратура, — все в группе знали, что это вызвано «голливудскими условиями», никто не роптал, все были рады проявить интернациональную солидарность с несчастными заокеанскими кинематографистами. Мы ведь все так хорошо воспитаны в духе интернационализма!

В ответ на все эти посулы жена продолжала упорно молчать. Режиссер, несколько побледнев, но все так же вращаясь, вдохновенно продолжал, адресуясь теперь уже только к ней. Он понял, у кого в нашей семье волевое начало. Вообще он дока, этот режиссер Рязанов. К тому же он получил довольно полную информацию обо всем и вся от нашего доброго друга Георгия Жженова, который вот уже четверть века, с 1946 года, пользуется нашей любовью и доверием. И лишь неделю назад он был здесь, у нас на даче, кстати, по заданию этого же режиссера Э. Рязанова.

— Облюбуем здесь, под Ленинградом, какое-нибудь шоссе и днем будем снимать, а вечером будем приезжать и копаться в земле. Это так отвлекает, правда ведь?

Соломка продолжала хлопоты по дому. Когда же Рязанов совершил пять или шесть оборотов, я поймал себя на мысли, что не столько слушаю, сколько смотрю на то, как ему неловко, должно быть, на обычном табурете, а вертящегося стула у нас на даче нет.

— У нас на даче, к сожалению, нет... извини... — неожиданно высказал я свою мысль вслух, разбивая «маниловские» излияния режиссера.

Не дав мне закончить, он взревел:

— Чего нет? Земли? Навезем! У нас будут три-четыре грузовые машины — все в нашем распоряжении! А хотите, мы устроим у вас на участке субботник или, лучше, воскресник, а?

Жена молча, как-то вдруг скорбно прошла по комнате и ушла в кухню, прикрыв за собой дверь. Я остался один на один с режиссером. Из него била энергия, у меня же был бюллетень. Но именно в этом режиссер Эльдар Рязанов, должно быть, находил нашу общность. Он резко развернулся ко мне, я даже напугался — хватит, мол, болтать.

— Слушай, Кеша, вчера был худсовет. Мы показывали пробы... Складывается очень удачный ансамбль... Следователя будет играть Олег Ефремов — тебе от него большой привет. Мать Деточкина согласилась играть Любовь Ивановна Добржанская — а она просто пришла в восторг, когда узнала, что ты будешь ее сыном. В фильме будут сниматься Анатолий Папанов, Евгений Евстигнеев, Ольга Аросева, Андрей Миронов, Георгий Жженов. У всех у них прекрасные пробы...

— А моя что? — не выдержали актерская самовлюбленность и эгоизм. Хотя эти черты характера, учитывая, что их владелец болен, могли бы и подремать.

— Твоя? Прекрасная! Но что у тебя с буквой «р»? Ты начал слегка картавить, грассировать, за этим тебе надо будет проследить. Да, у нас там случай смешной был. Наш администратор Алеша после просмотра проб подошел ко мне и спрашивает: «Как же это вы Смоктуновскому после всех его положительных ролей, после Гамлета предлагаете играть жулика и воришку?» — «Ну, во-первых, Деточкин никакой не жулик и не воришка, а честный человек, — говорю я ему. — Это, во-первых. А во-вторых, он ведь будет играть Деточкина не в гриме Гамлета. И, наконец, в-третьих, что самое важное во всем этом, закажи мне, пожалуйста, билет на самолет в Ленинград на завтра, в первой половине дня, и больше не приставай ко мне с подобными расспросами, а то я не убежден, что наша администраторская группа не перетерпит каких-нибудь изменений в ее составе». Все кругом смеялись. В твоей пробе получилось главное — честность, непосредственность, наивность. И, кроме того, та странность, которая в этом персонаже необходима.

— В таком персонаже это основное, — согласился я.

— Кеша, ты должен сниматься. Пойми, я чувствую, что мы с тобой сможем сделать хорошую картину.

— Не будь этого дурацкого давления, я бы не позволил тебе упрашивать меня. А я не знаю, как долго это продлится.

— Мы будем ждать. Мне нелегко, правда, это будет организовать, студия будет давить, ну, сам знаешь — план, и все же мы подождем.

— Да, но ты даешь мне совершенно определенный срок — в конце августа надо начинать съемки?

— Если будешь в норме. Если нет — ты понимаешь, я не стану принуждать больного человека.

Голова у меня была тяжелая-тяжелая, не хотелось ни говорить, ни слушать, единственное желание — лечь и закрыть глаза.

— Хорошо, буду здоров — приеду.

— Прекрасно. Пиши расписку.

— Какую расписку? Эльдар, побойся Бога, мне худо, а ты — какую-то расписку.

— После твоей телеграммы с отказом от работы дирекция уже не поверит, что ты будешь сниматься. Кроме того, без подобной расписки мне никто не позволит перенести начало съемок на полтора месяца. Что ты боишься — это чистая формальность! Вот бумага, карандаш, я прихватил все с собой. Знаю я вас, актеров! Скажете — бумаги нет или карандаш сломался. Вот, пиши.

Я взял карандаш и написал: «Расписка...»

— Ну что ты, Кеша, так неудобно, — сказал Рязанов. — Это же не денежный документ. Ты просто должен написать, что будешь сниматься у меня, но более интеллигентно, без этих...

Я покорно зачеркнул слово «расписка» и сказал:

— Диктуй.

Вот что мне продиктовал режиссер Э. Рязанов:

«Директору творческого объединения

товарищу Бицу И. Л.

Уважаемый Исаак Львович!

Через месяц я заканчиваю съемки «На одной планете» и какие-то еще необходимые досъемки по «Первому посетителю». Эльдар дает мне на «ремонт» месяц после окончания съемок. Так что с 26—27 августа я смогу быть в Вашем полном распоряжении и начать трудиться в Деточкине.

Желаю всего доброго, с уважением Смоктуновский».

Когда я писал расписку, в комнату вошла жена и взглянула на меня. Мне показалось, это был не самый нежный взгляд, которым можно одарить больного человека. Я оказался между двух огней. При этом стало как-то неуютно, холодно, до неприятного озноба в спине.

Я кончил писать, и режиссер вроде нехотя положил мою расписку в портфель. Обед был давно готов, и мы все хором, почти молча, пообедали. Раза два он было пробовал говорить, что более вкусного супа он никогда не едал. Соломка хмыкнула, но смолчала. Она в дождливую погоду всегда молчит. Что-то мы такое обмолвились, что в Англии опять бастуют, а наши запустили снова спутник. О том, какой разговор произошел между женой и мною потом, я говорить не стану. Она только спросила, как моя голова, я вроде бы ответил «хорошо», потом она опять что-то такое сказала о моей голове... и, помнится, не очень уважительное. Ну да ладно, голова как голова, и нечего о ней говорить. Бывают много хуже.

Наконец кончились съемки в Ленинграде. Я себя чувствовал лучше, но, правда, не настолько, чтобы уже впрягаться в новую работу. Однако расписка моя была у режиссера, и по ней, как по всем распискам, надо было платить.

И вот я приехал в Москву, чтобы приступить от проб, телеграмм и разговоров к делу. Действительно, приехал в двадцатых числах августа. И был по-кинематографически восторженно встречен группой — настолько радушно, что это настораживало. И все время меня не покидало ощущение, что от меня чего-то ждут или что-то скрывают. Во всяком случае, должно вроде бы произойти нечто, что поставило бы всех нас в нормальное, рабочее человеческое состояние, чего, как мне казалось, покамест напрочь не было.

Ничего не понимая, я робко заикнулся о том, что было бы недурно посмотреть те самые кинопробы. И на это откликнулись не только с охотой, но это было сделано с каким-то повышенным энтузиазмом, и едва ли не вся группа отправилась вместе со мной (чего я уж совсем не ожидал, да и не хотел) в просмотровый зал. Я люблю смотреть свой материал один. Сидишь себе и смотришь, никому ты не обязан объяснять, что ты видишь и чего ты не увидел — благодать, да и только. А здесь полный зал народу. Ну да ладно... Я сел вдали от всех, чтобы точнее увидеть, что же мы там тогда натворили, что привело группу в такой восторг.

Рядом в кресло грузно опустился Рязанов — оказывается, его не было, его ждали. Он задохнулся, спеша, и сейчас глубоко переводил дыхание. Я был ему просто благодарен за доброе, уютное, человеческое сопение. Начались пробы.

И... из огня да в полымя... Меня охватило чувство неодолимого стыда. Стало жарко. Я уже не очень-то видел, что происходит на экране. Мне хотелось только, чтобы подольше была темнота, чтобы как-то прийти в себя под ее защитой. На экране метался и что-то говорил несчастный, усталый и явно ненормальный человек. Дали свет. В зале было тихо-тихо. Рязанов смотрел вперед, перед собой. И явно ждал, чтобы заговорил я. Все ждали. Дальше молчать было уже нельзя.

— Да-а-а... — Единственное, что можно было промычать мне в подобном положении. — Ну что же, мне стыдно. Вы своего достигли. Это сфера клиники, но не кино. На экране больной. Такое не показывают, такое лечат. Хочется вызвать неотложку. Что же ты ничего не сказал мне об этом? К такому хочется подойти и попытаться погладить по голове, пожалеть. Это же прекрасное наглядное пособие для курсов усовершенствования медсестер.

Краем глаза я увидел, а скорее, просто почувствовал коллективный вздох облегчения. И я понял, что беспокоило всех в съемочной группе, почему они все были неискренни. Половина из них просто-напросто не хотели, чтобы снимался я.

— Мне хотелось, чтобы это тебя самого шибануло, — тихо сказал режиссер. — Мое замечание могло тебя обидеть, ощетинить, а так, видишь, как славно. Я рад, что ты это сказал, а главное, что сам увидел и почувствовал.

— Ах, как стыдно...

— Не казнись, не надо. Прости меня за этот экзамен. — Он сделал ударение на слове «меня». — После того как ты воспринял свою кинопробу, можно совершенно спокойно приступать к работе. Я опасался, а вдруг...

Я смотрел куда-то вбок, в стену, у меня горели щеки.

Так началась работа над образом Деточкина.

Не сразу постиг я, как надо работать, существовать в комедии, и только после того, как были сняты первые эпизоды, что-то вроде наметилось, начало вырисовываться.

Полная вера в предлагаемые обстоятельства, серьезность с той долей внутренней эксцентрики, которую позволяет и требует данная сцена, данный образ, — именно этого требовал от нас, актеров, наш режиссер.

Тонко чувствующий природу комедийного в простых и сложных человеческих отношениях, Эльдар Александрович всячески культивировал в нас чувство правды. Особенно это проявилось в подборе актеров.

Достаточно было взглянуть на список исполнителей, чтобы убедиться, что здесь был более глубокий подход, чем обычно бывает в комедийных фильмах.

И в самом деле. Значительная и мудрая Любовь Добржанская, всегда точный, мужественный и глубокий Олег Ефремов, умный и тонкий Евгений Евстигнеев, обаятельный и простой до хроникальности Георгий Жженов, эксцентричный, дерзкий и легкий Андрей Миронов. За каждой фамилией — биография серьезного драматического актера, и все они были отобраны из огромного количества актеров, знающих и чувствующих комедию.

Смелый эксперимент? Наверное, было и это в той мере, которую требует всякий творческий поиск, не больше, но основное — это точное знание того, что хотел режиссер. И это желание, набирая по крупицам, реализовалось в ощутимый и зримый результат.

Режиссер знал, что все свои творческие намерения он может выразить только через человека — актера. Актеры благодарно полюбили его, как своего друга и доброго наставника.

Для самого Эльдара Рязанова эта работа была во многом нова. Он сам это знал и говорил, что, пока он не найдет нужных ему актеров, начинать съемки не будет. И случай, когда актер, живущий в другом городе, не мог в силу занятости приехать на кинопробу и к нему выехал весь съемочный коллектив, красноречиво доказывает, что это были не только слова. Рязанов точно знал, чего хотел, чего искал. Он сумел потом все это собранное воедино поставить и выявить в своем фильме. Я проникаюсь к нему не только благодарностью, но и нежностью за чувство ответственности и обязательности режиссера.

Это не часто.