Ночь на отгонном пастбище

Я живу на берегу Домашнего озера. Еще совсем недавно это озеро было для меня лишь небольшим голубым пятнышком на карте. К голубому пятнышку вела извилистая линия лесной дороги. Таких дорог я видел уже много. По старым деревянным мосткам они перебирались через неглубокие вязкие ручьи, крутой упрямой петлей обходили высокие еловые острова, не спеша миновали сырую глину темных дуплистых осинников и напрямик брели по трудным моховым болотам.

Для передвижения по таким дорогам у меня выработались постепенно свои правила. Я взваливал на плечи тяжелый рюкзак, уговаривал подняться заснувшего щенка, прощался с очередной десятиминутной стоянкой и шел дальше к следующей остановке – к следующему ручью, мостку через болотистую низинку или к поваленному буреломом дереву. Там через пятьдесят минут трудной дороги по душной комариной тайге я снова останавливался, снова недолго отдыхал, курил и подсчитывал, сколько еще таких же вьючных переходов осталось мне до конца дня, до вечернего костра, до котелка с ухой и кружки горячего, крепкого чая.

Вечерний костер, кружка чая, сброшенные сапоги и спокойная усталость, что появляется в конце завершенного пути, приходили ко мне уже в туманных сумерках летней северной ночи. Густой, холодный туман плыл около моего костра, спускался вниз к воде и медленно, почти незаметно уходил дальше от берега, чтобы затянуть, спрятать и без того неизвестную мне глубокую воду таежного озера.

После восхода солнца вода озера расставалась с туманом, встречала утренний свет, становилась теплей и приветливей. Около такой воды хотелось остаться. Но я поднимал свой рюкзак, звал щенка и шел дальше, чтобы в конце дня снова развести костер на берегу еще одного малоизвестного озера.

Пожалуй, и Домашнее озеро осталось бы где‑нибудь позади. Впереди было много других таежных озер. Я знал их по карте. Мой маршрут от одного озера к другому был заранее рассчитан, и я хорошо знал, что вслед за Домашним меня тут же должно было встретить следующее – Хибальское озеро… Но Хибальское я увидел намного позже.

Что было причиной моей слишком долгой стоянки на берегу Домашнего озера? Трудная дорога по болотам, особое гостеприимство, которым одарили меня пастухи на отгонном пастбище, или само несколько необычное для строгой северной тайги теплое имя озера?

Несмотря на регламент маршрута и твердые правила, выработанные в пути, добраться за день до Домашнего озера мне не удалось, а потому вместо тихой, спокойной ночевки на сухом берегу пришлось довольствоваться сырым неуютным костром около лесного болота. Еще в су–мерках я расстался с неприветливым ночлегом и на рассвете увидел внизу у подножия елового острова необычное озеро.

Необычным было все: и пепельный цвет воды, и мягкие, теплые полосы утреннего света по этому блестящему пеплу, и глубокие, удивительно медленные всплески больших рыб, и неподвижная белая–белая птица посреди озера.

Это был лебедь. Одинокий, будто уснувший, лебедь, темные высокие ели, обступившие озеро, деревянная часовенка и старое кладбище среди черных еловых стволов на высоком холме, моя бессонная ночь, усталость после многих лесных дорог и тишина, глубокая, но в то же время необычная для тайги теплая тишина утренней воды, тишина безмятежного лесного озера, белой сказочной птицы и медлительных больших рыб…

Этого озера не было на моей карте. Я не знал его названия, не рассчитывал встретить здесь, на пути к Домашнему, но оно появилось, остановило, и первый раз за всю дорогу по тайге я задал себе вопрос: «А что, если остановиться и никуда дальше не идти?» С высокого открытого берега я увидел узенькую сухую дорожку к ручью, мостик через ручей, светло–серую полоску изгороди, мелькавшую среди мохнатых сосенок, и крутые скаты крыш удивительно тихого для дневного часа северного лесного поселения. И тут же за крышами крепких высоких домов открывался широкой голубой полосой уютный залив еще одного озера. Это и было Домашнее озеро.

Вода Домашнего озера оказалась прозрачной и теплой. По такой воде хотелось долго брести, смывая с лица пыль дороги и прилипших ко лбу и щекам комаров, плескаться и просто радоваться хорошей встрече. Из воды я выходил свежим, смывшим усталость, выходил с твердым желанием продолжить свой путь, продолжить поиски настоящего леса, настоящей таежной воды и людей, давно проложивших свои тропы по заонежской тайге.

Тайга, не тронутая топором, таежная вода, никогда не знавшая жадности безрассудного рыбака, следы животных, говорившие, что «край непуганых птиц» – вот он, рядом, – все это уже было, давно звало остановиться и более внимательно приглядеться к окружающему. Но мне еще не встретился человек, которого я собирался расспросить, как он, житель тайги, нашел то согласие с первозданной? природой, которое мы сегодня называем устойчивым равновесием или менее мудро – добрым согласием людей, леса, воды и животного мира?

Не знаю, встречал ли я в пути к Домашнему озеру людей, похожих на Петра Мушарова? Наверное, встречал. Наверное, давно такие люди могли бы научить меня своей жизни, если бы моя торопливость не мешала этому. Но вот наконец случилось так, что будущий рассказчик сам остановил меня.

О моем присутствии в тайге Петр Мушаров узнал еще задолго до того, как я сбросил рюкзак и забрел в воду. В ожидании гостя он успел развести огонь, повесить над костром чайник, котелки с кашей и супом и теперь после несложных приветствий пригласил меня к обеду.

К вечеру я знал уже все, что требуется знать для общего знакомства с местностью и ее хозяевами. Петр Мушаров был просто пастухом на таежном отгонном пастбище. Деревня числилась нежилой. Бывшие покосы и пожни отводились под выпас телушкам, а сохранившиеся в порядке дома фактически принадлежали пастухам. Вторым пастухом на отгонном пастбище был Василий Герасимов. Василий заявился в деревушку только вечером; соскочил с лошади, сбросил на землю мешок с продуктами, подхватил сети и понесся «доставать» для вечерней ухи рыбу. За ухой хозяева деревушки пересчитали вслух все окрестные озера – их оказалось восемнадцать, перечислили всех гостей, которые посетили пастухов с июня, и доброжелательно рассмотрели мое предложение – взять меня в пай.

Мой пай выглядел для лесного жителя вполне обычно. Я передал обществу все наличные продукты и деньги, часть охотничьего и рыболовного снаряжения и свою готовность делить вместе с пастухами тяготы и радости их жизни. Последним словом моей просьбы–монолога было обычное для подобных переговоров: «Оставляете?» Василий не возразил, а Петр почти незаметно улыбнулся и заключил наш договор словом: «Живет», Это «живет» означало полное согласие пастухов и могло толковаться так: «ладно», «договорились» или более убедительно для меня: «оставайся».

Так я остался на берегу Домашнего озера. Остался, чтобы бродить по таежным тропам, искать зверя, ловить рыбу, печь хлеб, пасти стадо, вести дневники, собирать северные закаты, слушать лесные истории, сказки и песни и пытаться разгадывать те загадки, которые приготовила для меня тайга, что со всех сторон обступила нашу маленькую тихую деревушку.

Каждый вечер солнце медленно опускается за тайгу, уходит до следующего утра за черные столетние ели. Солнца уже не видно из деревни, но если взять весло, отвести от берега лодку и, стараясь не беспокоить вечернюю тишину воды, уплыть на середину, то еще можно долго смотреть, как догорает над озером прошедший день.

Краски северного заката гаснут непривычно медленно, почти незаметно пропадают полутона. Желтый цвет переходит в малиновый, малиновый – в красный и пепельный. Небо остывает, и сразу становится холодно и неуютно посреди ночной воды. В сумерках выше и угрюмей поднимаются еловые берега. Тяжелые, густые тени этих берегов тянутся к лодке. От них надо уплыть, уплыть к теплу избы, к веселым язычкам огня на березовом полене, к горячему чаю и просто к людям.

Уже в темноте я затаскиваю на берег лодку, вижу огонек лампы в нашем окне, тороплюсь к нему, но черная ночная тайга еще не отпустила, она рядом, вокруг, до тех пор, пока не закроется за мной дверь в избу…

В такие холодные, темные вечера мне казалось, что я хорошо понимаю тех людей, которые навсегда ушли из леса.

С берега Домашнего озера прошлой осенью тоже ушли люди. Они ушли, оставив тайге семнадцать изб, старые лодки и низенькие курные бани у самой воды.

Из деревни уходили поближе к большим современным дорогам, к электричеству, к кино, к клубам, к крупному производству, уходили, чтобы никогда больше не вернуться. Но вот прошла зима, в тайге снова засветились озера, и память о родных местах пусть на время, но опять потянула людей обратно в лес…

Первыми на Домашнее озеро вернулись рыбаки, а следом за ними пастухи повели в лес стадо. И сейчас за ночным окном мирно посапывают и трутся сытыми боками о жерди огорода наши телушки.

К голосу ночного стада привыкаешь. Когда этот голос вдруг пропадает и к окну подбирается осторожная тишина, ты выходишь на улицу и долго слушаешь тайгу – стадо никогда просто так не молчит… Ты вслушиваешься в каждый шорох, стараешься по легкому треску сучка заранее узнать о приближении медведя. Рядом с тобой внимательно сторожат уши собаки. Проходит пять, десять минут – собаки тоже не узнали ничего опасного. Ты возвращаешься в дом, берешь ружье, снова выходишь на улицу и выстрелами на всякий случай извещаешь лес о том, что люди есть и что они будут жестоко мстить за покушение на свое хозяйство…

После выстрелов лес долго не может успокоиться. Эхо подхватывает предупреждение человека и несколько раз перекатывает его по еловым вершинам. Вот эхо вернулось в деревушку, снова добралось в конец озера и разбудило там гагар… Сейчас ночь и не видно стонущих птиц. И если не знаешь, что этот голос принадлежит гагарам, то можно поверить, будто там, в дальнем углу озера, просит о помощи человек, попавший в беду…

В лампе тихо потрескивает фитиль. Давно спят пастухи, спят наши собаки, а я снова и снова брожу с карандашом по своей карте и все дальше и дальше ухожу в лес…

Лес, мир леса начинается сразу за стенами моего дома. Этот мир пока чужой для меня. Я знаю о нем только из рассказов пастухов. После каждого вечернего разговора за чаем я ухожу к себе в комнатку и долго рисую на карте еще не пройденные мною тропы, еще невиданные мной озера и болота.

С каждым вечером моя карта становится подробнее. Я уже вижу перед собой на столе всю географию моего будущего леса. Для меня уже почти близко звучат названия ручьев, пашен, выгонов, низинок. Мне кажется, что я уже знаю каждый залив таежного озера, каждую тропу к охотничьим избушкам и, наверное, уже не ошибусь в лесной дороге. Я знаю: если отправиться по Домашнему озеру в самый конец, в Концезерье, оставить там лодку и пойти по лесной тропе, то через час с небольшим увидишь другое озеро. На озере есть плот и навес для снасти, есть удилища, оставленные для тебя каким‑то стариком. Раньше это озеро принадлежало ему. Никто другой не рыбачил там. Озеро было собственностью одного человека. Так было и с другими озерами… Что это? Очередная лесная тайна? Или лесной закон?

Сколько раз, напялив на себя кричащее походное снаряжение, прихватив изящные ружья и выставочных собак, мы, столичные охотники, врывались в лес. По законам гостеприимства нас встречали самоварами и душистыми матрацами в теплых избах. С утра пораньше мы уходили на охоту и гоняли рябчиков и тетеревов. Вечером над грудой богатых трофеев мы повествовали местным охотникам о стрельбе на стенде по тарелочкам. Хозяева с интересом слушали нас и не высказывали особой неприязни до тех пор, пока наш накопившийся за год охотничий инстинкт распространялся только на пернатую дичь. Но вот из леса мы приносили белку или барсука, и на лице местного охотника появлялась заметная настороженность. Дальше нам уже никто не показывал лесных троп, и мы становились чужими, пришлыми… Рябчики и тетерева были баловством в лесу, пушнина же называлась работой. Нам разрешалось баловаться, но отнимать у людей работу, видимо, было нельзя. Я еще не понимал этого и спешил обвинить местных охотников.

Тогда я еще не знал, что в настоящем лесу существуют свои законы и что по этим законам нельзя без разрешения пользоваться чужой охотничьей тропой.

Законы леса не ограничивались правом собственности на охотничью тропу. Многие из этих законов я уже мог назвать… Закон дороги – умный, талантливый закон доброго человеческого сердца. Был ли в дороге снег или дождь, а может, ты только устал, и тебе не надо сушить сапоги, и ты сыт и уже утолил жажду, но стоит тебе, человеку, прошедшему лесную дорогу, постучаться в первую дверь, как хозяин тут же пригласит тебя зайти, а хозяйка незаметно уйдет на кухню ставить самовар.

Рядом с законом дороги живут законы обещанного слова, законы выручки и памяти об ушедших в лес на промысел, живут законы чужой избушки, чужого склада на озере…

Я уже знаю о каждом складе в лесу. В складе могут быть сети, которые тяжело носить с отхожих озер в деревню и обратно, теплый ватник на случай холодной ночи, котелок, соль, нож, топор и даже ружье – и все это остается там, в лесу, под берестяным навесом или под распадистой елью, ты все можешь найти, можешь воспользоваться, но только все положи на место. В складе порой хранится и небольшой запас продуктов, и даже сухие трубочки бересты для разведения костра, надетые пока на еловый сучок. Такой склад есть на Елемском озере – склад дедки Степанушки, склад на Долгом – Ивана Петровича, Федора Тимофеевича и дедки Писаря. Еще дальше, на Янцельском озере, есть склады Васьки и Ивана Михайловича…

В лампе догорают остатки керосина, время от времени лампу приходится покачивать, чтобы не высыхал фитиль, а я все брожу по карте от склада к складу, от имени к имени тех людей, которые совсем недавно жили в лесу.

Склады еще есть, но уже нет Ивана Петровича, тихого, умного старика. Старик знал, как делать легкие быстрые лодки, не боявшиеся никакой волны. Говорят, что Иван Петрович был удачлив на рыбу и легок на характер. Дедке Писарю на рыбу везло меньше. Вместо добрых лодчонок дедка оставил после себя память о неугомонном, ловком на выдумку и шутку человеке. И теперь, собравшись за ужином, мы нередко вспоминаем, как у Долгого озера дедка Писарь варил уху из большущего окуня. Писарь приготовил котелок, положил туда рыбину и принялся разводить огонь. Тем временем окунь выпрыгнул из котелка. Дедка не заметил пропажи, сварил уху и серьезно утверждал, что уха без рыбы была очень вкусная.

Из всех хозяев лесных озер сейчас остались только дедка Степанушка, Иван Михайлович и Васька. Васька ходил проведывать Домашнее озеро еще весной по тяжелой болотной дороге. Я знаю, что придут сюда и дедка Степанушка, и Иван Михайлович, знаю хотя бы потому, что не жить им без леса, как не смог жить на новом месте Федор Тимофеевич.

Федор Тимофеевич до прошлой осени был крепким, здоровым стариком. Он долго не соглашался покидать свою родину, долго не поддавался на уговоры родных и близких уехать из леса, но потом уступил и не протянул даже до весны.

Смерть Федора Тимофеевича может показаться сказкой тому, чья жизнь походит на жизнь залетных птиц.

Старик родился и вырос в лесу. Лес для него был домом, он никогда не покидал его, а если и случалось на время выйти из леса, то тяжело и долго болел душой по отхожим озерам. Старика похоронили там, где он должен был постичь новые законы нового для себя мира. Я видел его простенькую могилку на деревенском кладбище и очень верил тогда, что есть на земле такие люди, которые раз и навсегда выбирают себе только один мир, и этот мир диктует им свои условия…

Мир леса. Он жил сейчас рядом со мной. Он звал и отпугивал человека, который собирался первый раз вступить в него. Да, я собирался только вступить, только поглядеть и вернуться обратно, еще не зная, что лес умеет навсегда оставлять у себя людей. Это тоже было законом, самым жестоким и щедрым законом леса, законом, который, правда, касался не каждого человека, вошедшего в тайгу.

Лес и тайга – эти два понятия живут сейчас рядом со мной. Я знаю, что совсем недалеко, в Вологодчине, редко когда услышишь слово «тайга». В Вологодчине – лес, там меньше таежных троп, меньше охотничьих избушек, там чаще поселения и больше пустых, открытых мест, оставленных после себя леспромхозами. В Вологодчине редко скажут: «Горит тайга». Тайга может загореться в Сибири, на Урале. Тайга может гореть по Вычегде, по Северной Двине. И там, на востоке и на севере, редко когда услышишь слово «лес». Но сейчас рядом со мной и лес и тайга. Наши телушки уходят в лес, рыжики и чернику мы собираем тоже в лесу, но за куницей охотники ходят в тайгу, и вокруг каждого отхожего озера в наших местах стеной сплошная тайга, не знавшая топора и громкого человеческого голоса.

Лес и тайга сразу, рядом, заставляют задумываться о том рубеже, который, очень может быть, и проходит через наше Домашнее озеро. Может быть, только сюда, к нашей лесной деревушке, и удалось добраться лесу. У берега озера лес остановился, задумался, как отправиться дальше, как перейти озеро. В раздумье лес возмужал, перестроил свои ряды и уже черной тайгой, настоящим лесом двинулся дальше, на север, оставив позади тонконогие березки и трусливые осины.

Раздумья о законах еще неизвестного мне мира. Лес и тайга, что сошлись к нашему озеру, и само ощущение границы, через которую надо переступить, снова возвращают меня к памяти о том, что я все еще нахожусь на рубеже двух миров. Сзади меня привычный мир, мир, в котором стихию уже научились покорять, а впереди за ночным окном – неизведанный, таинственный мир леса, мир, в котором природа не так уже редко диктует свои законы. В этом мире люди жили еще до меня, живут и сейчас, и мне предстояло сделать первый шаг туда, где начинается настоящий лес…