Практика без теории

Белецкий оказался обманутым: машины департамента полиции не могли уследить за черным «бенцем» на восьми цилиндрах, за рулем которого сидел Манасевич‑Мануйлов, делавший что хотел, поплевывая на всех белецких… Тормоза провизжали возле дома ј 36 по Бассейной улице.

Ванечка не спеша осмотрелся, юркнул в подворотню. Сейчас он скрывался не только от начальства, но и от жены — Надежды Доренговской. Там, где в наши дни находится Ленинградская Музкомедия, тогда был Паллас‑театр, и актриса труппы этого театра Екатерина Лерма‑Орлова не оставила следов в русском искусстве, но зато оставила глубокие шрамы в сердце Манасевича‑Мануйлова…

Рокамболь раскис от, кажется, любви!

На квартире актрисы Ванечка, как опытный полицейский агент, по окуркам в пепельнице и по грязной посуде в кухонной раковине пытался установить признаки мужского присутствия. Дело в том, что Лерма была неверна и (под видом уроков верховой езды) безбожно путалась с молодым берейтором Борисом Петцем… Обойдя все комнаты, Ванечка элегантно поцеловал ручку актрисы.

— Прошу тебя — будь достойна моей небывалой любви.

— Не лезь ко мне! Когда бросишь свою старуху? Речь шла о Доренговской, к которой Манасевич‑Мануйлов был слишком привязан, и потому он даже покривился.

— Не пойму, чем она тебе мешает? — Еще раз он подцепил из пепельницы подозрительный окурок, на котором отпечатался прикус крепких мужских зубов.

— Опять принимала кобылятника?

Опереточная дива закатила ему прекрасную оплеуху.

— Это еще что за выражения! — возмутилась она. Ванечка неожиданно зарыдал, становясь жалким.

— Я понимаю… он молод, а я… не мучай меня…

— Ты деньга принес? — обострила актриса трагедию. Ванечка, стыдясь, протянул ей сотенную.

— Извини, что мало… Двести за мной.

— Когда принесешь?

— На днях. Кстати, у меня к тебе дело…

— Провались ты к черту со своими делами!

— Позволь, я использую твою квартиру для свидания…

— Кого и с кем?

— Распутина… ты его знаешь?

— Еще бы!

— И… Штюрмера, которого ты тоже знаешь.

— Представь, не знаю.

— Ну, я потом расскажу тебе об этом типе. Пока! Лерма проводила его до дверей со словами:

— Чтоб завтра же принес деньга. Иначе — не пущу… Вот это любовь, вот это страсть! Бррр…

* * *

Со всею страстью он залетел в кабинет Белецкого.

— Степан Петрович, у меня большое личное горе. Не поверите! Человек я осторожный и, смею думать, неглупый, а тут втюрился в молодую чертовку и… терплю даже ее любовника!

— Ну и что? — зевнул Белецкий. — Все терпят.

— Арестуйте его… это берейтор Борис Петц.

— Имей же совесть, — резонно отвечал Белецкий. — Снюхался с какой‑то шлюхой из «Палласа», знал ведь, что не тебя она полюбила, а кошелек твой… И вдруг я, директор полиции, должен ради твоих красивых глаз хватать ее хахаля, А по какой статье?

— По сто восьмой — за измену Родине.

— Много ты, братец, знаешь. А докажи!

— Лаптей плести я не умею, это верно. Но руководство к плетению лаптей сочинить сумею. Издам его. И гонорар получу… Ночью Ванечка долго не мог уснуть. Ворочался.

— Опять лирика? — всплакнула Доренговская. — Опять пароксизмы страсти к этой опереточной блуднице?

— Хуже, — отвечал Ванечка. — Обдумываю комбинацию. Пришла пора обеспечить себя на всю жизнь. Время паршивое. Революция неизбежна.

Предстоит бежать. А солидный счет в банке не помешает никогда… Так что спи спокойно — я тебя обеспечу!

— Каким же образом, если не секрет?

— Я решил поставить для России своего премьера… Побирушка сейчас втаскивает Хвостова в министры внутренних дел, так почему бы, спрашивается, мне не сделать премьером Штюрмера?

Жена включила лампу, села на постели, долго шарила под кроватью далеко задвинутые шлепанцы.

— Я не знаю всех твоих дел и делишек, но, суда по газетам, Штюрмер не пройдет… Во‑первых, немецкая фамилия.

— Я заставлю его изменить фамилию на Панина.

— Во‑вторых, он попался на воровстве.

— А кто из нас не попадался?

— В‑третьих, у Штюрмера, неясное происхождение…

— На этом я его и поймал! По законам империи, Штюрмер не имеет права занимать в России то положение, какое занимает. Штюрмер подделал документы.

Он сын австрийского раввина, а выдает себя за потомка православной святой Анны Кашинской. Ему удалось сделать подчистку в бумагах, по которым дата рождения неверна. Он везде пишет 1848 год, чтобы доказать свое рождение на русской земле. А между тем он родился раньше, когда еще жил в Австрии…

Он погасил свет. Во мраке спальни жена спросила:

— А сколько лет Горемыкину?

— Кажется, восемьдесят семь.

— Но Горемыкин прочно сидит на своем месте.

— Нет, он уже стал мешать: в Царском Селе рады бы от этого балбеса отвязаться. А других кандидатов пока нет…

— Как же ты не боишься Распутина? — снова заговорила жена. — После твоей статьи о том, как он, водил аристократок в баню, Распутин был в ярости, он грозил, что сошлет тебя…

Ванечка не ответил — он уже спал. Ему снилась рулетка и красивый берейтор Петц, сажающий в седло хохочущую Лерму‑Орлову. К началу войны в банке у Манасевича лежало всего 4 рубля и 38 копеек, но «войну я закончу миллионером» — утверждал он всюду.

Это нетрудно! Надо лишь поставить своего премьера.

* * *

В пору распада государственных организмов мелкие, ничтожные личности иногда играют немалую роль… Что такое Лерма‑Орлова? Певичка и танцорка. А что такое Мишка Оцуп‑Снарский? Маленький фоторепортер… Он позвонил Манасевичу‑Мануйлову:

— Приезжай к ночи — будет Гришка!

Снарский жил в глухом Казачьем переулке, в самом изгибе колена этой странной и таинственной улочки, изогнутой углом и выходящей на Гороховую — почти напротив того дома, в котором проживал Распутин; в полночь сюда подъехал Манасевич; квартира фоторепортера была натискана добром (Оцуп неплохо зарабатывал с тех пор, как начал фотографировать Гришку). Стол ломился от яств, но Ванечка, давно пресыщенный жизнью, с ленцой и без аппетита обозревал роскошное убранство, непостижимое в дни войны, когда на столицу надвигался царь‑голод. Распутин явился с друзьями — Абрамом Боберманом и инженером Гейне (приятелем Борьки Ржевского, не знавшего, что Гейне — тайный агент шайки Аарона Симановича). С мужчинами прибыли и дамы: разбитная княгиня Стефания Долгорукая, жена камер‑юнкера, и очень красивая Мария Гиль, жена капитана броневых сил петроградского гарнизона.

— Вот забота! — гудел в прихожей Распутин. — Одну стерву из «Астории» вез, а за другой машину на Кронверкский гонял… — Увидев Манасевича, сразу осекся:

— А энтот гувняк на што?

— Кашу маслом не испортишь, — отвечал Оцуп. Ванечка полакейски ловко разоблачил Распутина от шубы и, дурачась, поцеловал его в нос. Гришка грубо отпихнул его:

— Иди, иди ты… Ты уже не раз меня продал! Боберман с Гейне встали между ними.

— Только без скандалов, умоляем вас. Разволновались и потаскухи:

— Мужчины, ведите себя прилично… без драки!

— Прилично, — повторил Распутин, проходя к столу и нервно одергивая на себе рубаху. — С эвтакими гнидами лучше не связываться. Вот и Побирушка в душу залез… Тоже нет веры! Скользкие вы людишки, — погрозил он Ванечке, — противны вы мне.

Манасевич даже ухом не повел и откупорил бутылку.

— Тебе чего налить? Мадеры?

— Я сам налью себе, — сказал Распутин, выхватывая у него бутылку. — А то ведь ты, жандарм, еще яду подсыпешь… Подвыпив, он размяк. Но оставался мрачен.

— Не думал тебя встретить, — произнес через стол.

— А теперь встреч не миновать, — отвечал Ванечка.

— На што ты мне сдался? Иуда такой… Заметив настороженный блеск в глазах инженера Гейне, Манасевич предложил Распутину выйти в коридор; там он ему сказал:

— Орешь много! А жить на белом свете хочется? Этим он словно ткнул Гришку в наболевшее место.

— Знаешь, — шепнул тот, — меня скоро ухлопают.

— Кто?

— У них уже все готово, — передернуло Распутина; сразу съежившись, он шлепнул себя по коленям, потом, потирая руки, прогулялся вдоль темного коридора оцуповской квартиры…

Манасевич‑Мануйлов ответил ему спокойно:

— Чепуху‑то не городи. Твоя драгоценная житуха отныне в моих руках. На днях Белецкий поручил мне твою охрану… На Распутина это произвело ужасное впечатление:

— То Курлов, то Белецкий, теперь еще ты, будто клоп, с потолка упал.

Поделить меня не можете? Взорвать бы вас всех к едреной Фене! У семи нянек дитя без глазу… Ой, чую, провороните вы меня, прокакаете. А на кого же детки мое останутся?

Ванечка застегнул пуговку на его рубахе.

— Тебя хочет видеть Штюрмер… Знаешь такого?

— Хосподи! — отвечал Распутин. — Да он со своей старой шваброй ко мне на пятый этаж без лифта сколько раз приползал, кады я ишо на Английском жил… Чего ему, нудиле, надоть?

— Поговорить.

— А ну его! Праативный он…

— Не блещет приятностью, — согласился Ванечка, разглядывая обои в коридоре Оцупа. — Но дело не в этом. Борис Владимирыч к тебе относится замечательно. Если ты будешь умным, так ты его, как котенка, на бантике уведешь… Понял?

— На што он мне сдался? Я их всех на бантике…

— Не спеши. Возможны перемены… там — наверху!

— Ой, надоело, — отмахнулся Распутин.

— Мне тоже, — кивнул Ванечка. — Но что делать? Не вешаться же нам с тобой. Жить как‑то ведь надо…

— Тады пущай на Гороховую придет.

— Сейчас Штюрмеру невыгодно бывать на Гороховой, начнут все трепаться, будто ты его проводишь… Лучше вот тебе адресок: Бассейная, тридцать шесть, там и повидаемся.

— А кто живет на Бассейной?

— Моя хахальница… актриса. А за жизнь свою не волнуйся. Пока я тебя охраняю, с тобой ничего не случится. В дверях показались Боберман и Гейне:

— Что же вы, господа? Наши дамы скучают… Ванечка сильно треснул Распутина по спине.

— Пошли, старче! Выпьем. Я тебе худого не хочу… Устроив свинство, разбрелись в шестом часу утра. Белецкий был прав: выпили — помирились. Но возникли некоторые узелки.

* * *

В биографии Манасевича‑Мануйлова был один факт, о котором он болтать не любил. Еще молодым чиновником МВД он служил в тюремном управлении Ярославской губернии, когда губернатором был Штюрмер, — отсюда и знакомство их давнее…

Да, это верно, Штюрмер симпатичностью не блистал:

Он недаром с виду шельма, Шерсть рыжа, как у лисы, И совсем как у Вильгельма Закрутил свои усы!

Прошлое этого «практика» (как он себя величал) было отлакировано кровью и ложью. Население губерний ему подвластных он облагал особым налогом — в свою пользу. В деле воровства Штюрмер не повершил петербургского градоначальника Клейгельса, который ухитрился стащить с набережной Невы целый «речной трамвай», позже и обнаруженный плавающим по озеру — в его имении. Штюрмер как хапуга был мельче: отнимал у крестьян коров, свиноматок и даже цыплят у бабок. Все стаскивалось на его усадьбу, лопавшуюся от грабежа. Историк пишет: «А тех крестьян, у которых за бедностью и взять было нечего, сгоняли на барский двор и жестоко истязали». Нечаянная ревизия Госконтроля раскрыла преступления Штюрмера, и на секретном докладе по его делу Николай II собственноручно наложил очень резкую резолюцию: «Убрать этого вора в 24 минуты». После этого десять лет о воре было не слыхать, и вот он вновь пробуждался к активной жизни, подчеркнуто русифицированный, с бородищей и прибаутками, чтобы, упаси бог, не заподозрили в нем нерусского… Манасевич взял на себя тяжелую задачу, ибо Штюрмер, тупой и безграмотный подхалим, меньше всех годился в премьеры великого и могучего государства…

Ванечка решил заручиться поддержкою сионистов.

— Не нужен ли вам старый ворюга‑практик? — цинично (но зато удивительно честно) спросил он Аарона Симановича. — Если нужен, тогда хватайте за яблочки Штюрмера… он даст вам фору!

«В первую очередь, — признался Симанович, — мы искали людей, согласных на заключение сепаратного мира с Германией. Со Штюрмером мы долго торговались. Только тогда, когда нам показалось, что он достаточно подготовлен, последовало его назначение. Я выступал за него потому, что он был еврейского происхождения». Уповая на германофила Штюрмера, сионизм рассчитывал вывести Россию из войны с Германией до того, как в России (или в Германии) вспыхнет революция! Ради целей удушения революции из мерзкой кучи имперского разложения выползали, противно шевелясь и кровоточа, самые гнусные, самые жирные черви безглазой реакции. А Симанович не уставал подогревать в Распутине надежды:

— Не волнуйся и живи спокойно. Мы следим за обстановкой, и, если революция начнется, мы сразу же секретно переправим тебя в Палестину, где будешь жить как у Христа за пазухой…

В своей книге «Распутин и евреи» он привел аргументы, которыми воздействовал на сознание Распутина: «Если нам удалось бы добиться разрешения еврейского вопроса, то я получил бы от американских евреев столько денег, что мы, — говорил он Гришке, — были бы обеспечены на всю жизнь…» В этом году Распутин обзавелся участком земли на территории нынешнего Израиля — именно там (!) мыслил он смежить свои усталые очи.

* * *

Но Сазонов никогда бы не допустил сепаратного мира!

Сегодня его навестил английский посол сэр Джордж Бьюкенен с неизменной свастикой в галстучной броши. Сазонов улыбнулся ему одними глазами, спросил

— есть ли новости в политике?

— Одна есть, — ответил Бьюкенен. — Негде купить угля или дров, нечем топить посольство. А уже наступают холода… Рука министра потянулась к аппарату телефона.

— Дрова тоже иногда делают большую политику. Придется мне, российскому канцлеру, побыть и в роли дворника…

Не только дров — не было муки, не было мыла и масла, керосин завозили редко. Впервые в истории России русский человек узнал, что такое «карточка»

(на сахар были введены особые талоны). Возле продуктовых лавок с ночи выстраивались длинные очереди — хвосты! Бюрократия не могла спасти положение. Всюду возникали призрачные комиссии и подкомиссии, созданные, кажется, только из зависти к похоронным бюро, чтобы любое начинание похоронить по первому разряду — с траурмейстерами и погребальными маршами.

В эти дни Распутин дал царице практический совет.

— Опять же непорядок, — говорил он. — Один без хлеба входит в магазин, а другой, хлеба добыв, выбегает. В дверях сталкиваются как два барана и дороги не уступят, хоть ты их режь! Надо так сделать, чтобы в магазин только впускали. А выпущать всех с черного хода — прямо на двор: иди, родимаай…

В Царском Селе заговорили о том, что нужна «твердая власть». Нужна не теория, а практика. Там, где хотят видеть «твердую власть», обычно рассчитывают на произвол власти. Вот сейчас самое время появиться «практикам» — Хвостову и Штюрмеру.

Грядущий день наш сер и смутен.

Конца распутью нет как нет,

— Вот почему один Распутин Нам заменяет кабинет!