И даже бетонные трубы

Прощай, моя Одесса, Веселый Карантин, Нас завтра угоняют На остров Сахалин!

— Мне это надоело, — сказал генерал Курлов, выпивая при этом стопку анисовой, чистой, как слеза младенца. — Стоит мне вынырнуть, как меня снова топят. Уж как хорошо начал губернаторство в Минске, а тут… Демонстрация. Я скомандовал: залп! — и газеты подняли такой жидовский шухер, будто воскрес Малюта Скуратов… А сейчас, — продолжал Курлов, закусывая водку китайским яблочком, — Столыпин, этот истинный держиморда, призывает Степку Белецкого, у которого вместо носа — канцелярская кнопка… Зачем? Это ясно — чтобы Степана на мое место сажать…

Курлов имел очень внимательного слушателя сейчас — тибетского Джамсарана Бадмаева; закутанный до пяток в бледно‑голубой балахон, он сидел на корточках перед низенькой монгольской жаровней, бросая на нее индийские благовония.

— Кто такой Степан Белецкий? — спросил тихонько.

— Дурак! — отвечал Курлов громчайше. — Сейчас на Самаре — вице‑губернаторствует. Вместе со Столыпиным служил… в Гродно, кажется.

Столбовому боярину Пьеру эсеры лапу прострелили, а Степана, как выходца из народных низов, в навоз обмакнули. Вахлак он… в Жмеринке б ему на базаре солеными огурцами торговать!

— Сейчас придет Распутин, — сообщил Бадмаев.

— Нельзя ли мне по душам с ним поговорить? Говорят, мужик с мозгами.

Если с ним не собачиться, так он…

— Не надо, — перебил Бадмаев. — Вы, Павел Григорьич, в мундире генерала, а Григорий Ефимыч после того, как его профессор Вельяминов отколошматил, генералов пугается.

— Так я могу мундир скинуть, — предложил Курлов.

— А штаны с лампасами?

Курлов был настроен воинственно:

— Черт меня возьми, но можно и штаны скинуть!

— Как же я вас без штанов представлю?

— Как своего старого пациента… Зазвонил телефон. Бадмаев снял трубку:

— Доктора Бадмаева? Простите, вы ошиблись номером… Здесь не лечебница — здесь контора по продаже бетонных труб! — Только повесил трубку, как раздался звонок с лестницы.

— Это он! — сказал Бадмаев, отодвигая ногой жаровню.

— Заболел? А что с ним стряслось?

— Переусердствовал, — отвечал Бадмаев. — Любить женщин в его летах надо по капельке в гомеопатических дозах…

* * *

Никто не отрицает, что бетонные трубы государству необходимы. Никто не станет отвергать и значение тибетской медицины. Насчет бетонных труб я не знаю что сказать, ибо за двадцать пять лет работы в литературе трубами никогда серьезно не занимался, но о тибетской медицине скажу, что сейчас в нашей стране проводится большая научная расшифровка древних книг Тибета, дабы выявить в них секреты древнейшего врачебного искусства. Тибетская медицина признает лишь один метод лечения — высокогорными травами… Но при чем здесь Бадмаев?

Джамсаран Бадмаев, этот коварный азиат, имел прозвища Клоп, Сова, Гнилушка. Из бурятской глуши приехал в Петербург, где окончил университет, в котором и стал профессором монгольского языка. Александр III был его крестным отцом, Джамсаран в крещении получил имя — Петр Александрович. Из путешествий по Востоку он вывез вороха душистых трав, назначение которых аллопаты и гомеопаты не знали. Витте говорил, что Бадмаев вылечит любого человека, но при этом он обязательно впутает пациента в какую‑либо аферу.

Тибетская медицина экзотично вошла в быт великосветского Петербурга, где нашлось немало ее адептов. Бадмаевскую фармакопею трудно учитывать, он варил лекарства всегда сам, названия для них (чтобы запутать ученых) брал с потолка, — по сути дела, он вел опасную торговлю возбуждающими наркотиками, которые называл романтично: тибетский эликсир хуши, порошок из нирвитти, бальзам ниенчена, эссенция черного лотоса, скорбные цветы царицы азока… Понимая, на чем легче всего разбогатеть, Бадмаев специализировал свою клинику на излечении сифилиса. Ослабевших аристократов он делал пылкими мужчинами, а страстных аристократок (по просьбе их мужей) превращал в холодных рыбок. Помимо клиники в городе, Бадмаев имел дачи‑пансионаты и загадочные санатории, где изолировал больных от мира, а что там происходило

— об этом никто не знал, пациенты же санаториев лишь таинственно улыбались, когда их об этом спрашивали. За голубою тогой врача‑кудесника скрывался изощренный политический интриган. Еще в конце XIХ века он настаивал, чтобы рельсы Великого сибирского пути пролегли не на Владивосток, а через Кяхту. Он досаждал министрам своими «мнениями» в плотно запечатанных пакетах, сочинял брошюры, писал рефераты о пассивности Китая, высчитывал, сколько Россия выпивает ведер молока и водки; Бадмаев — один из поджигателей войны с Японией. Шарлатан был глубоко уверен, что тайные пружины управления государством гораздо важнее, нежели холостящие приводные ремни, опутавшие Россию с ног до головы и работа которых видна каждому. Бадмаев нисколько не врал, когда сказал по телефону, что здесь, по Суворинскому проспекту, в доме ј 22, находится контора по продаже бетонных труб. В любой момент его клиника могла обернуться ателье парижских мод, а любая амбулатория становилась вертепом разврата, побывав в котором хоть единожды люди уже до гробовой доски молчали как убитые. Бадмаев умел связывать людей, не беря с них никаких клятв! Сила его заключалась в том, что все эти министры, их жены, сенаторы, их любовницы оставались перед ним… нагишом… Бадмаев хранил врачебные тайны, но всегда умел шантажировать пациентов знанием их тайн!

Сейчас Джамсарану Бадмаеву было шестьдесят лет.

Звонок в прихожей звенел, не переставая.

В квартиру шарлатана ломился Распутин.

Бадмаев был ему нужен — от него зависело все!

* * *

Я уже писал, что Митька Козельский после разлуки со своим антрепренером Елпидифором Кананыкиным был содержим на синодских субсидиях в бадмаевских клиниках. Точнее, Бадмаев держал его, как собаку, в прихожей квартиры, где блаженный мужчина, достигнув зрелости, настолько развил свой могучий интеллект, что с помощью культяпок освоил великую премудрость — научился отворять двери… Сейчас он открыл двери Распутину и сразу же больно укусил его за ногу. «Зачем мамок блядуешь?» — провопил он, уже науськанный святейшим Синодом против придворной деятельности Распутина. Гришка никак не ожидал встречи с Митькой, но, благо в передней никого не было, он молча и сердито насовал убогому по шее, отчего Митька с плачем уполз по коридору…

Бадмаев провел гостя в комнату для гостей, где не было ничего лишнего, только на стенке (непонятно зачем) висел портретик поэта Надсона. С неожиданной силой врач толкнул Гришку пальцем в бок, и тот, здоровый мужик, сразу ослабел — опустился на кушетку.

— А теперь, — сказал Бадмаев, улыбаясь широким лицом, — вы расскажете мне о себе все, что знаете. Скрывать ничего не надо! Вы должны быть предельно искренни со мною, иначе… Иначе ваша болезнь останется навсегда неизлечимой!

Бадмаев косо глянул на дверь, а в замочной скважине узрел растопыренный глаз генерала Курлова, который тщательно изучал знаменитого Распутина (пройдет шесть лет, и жандарму предстоит в морозный день целых два часа сидеть на закоченевшем трупе Распутина, о чем сейчас Курлов, конечно же, не догадывался)…

— А вылечите? — с надеждой спрашивал Распутин.

— Я употребляю очень сильные средства — дабсентан, габырьнирга, горнак. У меня в аптеке есть и «царь с ногайкой», который хлестнет вас раза три — и вы поправитесь… — Бадмаев со своей ладони дал Распутину понюхать зеленого красивого порошка. — Сейчас вы заснете… Вам хочется спать, Григорий Ефимыч?

— Угу, — ответил Гришка и рухнул на подушки… Бадмаев тихо затворил двери, сказал Курлову:

— Пока он дрыхнет, я подумаю, что с ним делать.

…Распутин очнулся от яркого света. Он лежал в комнате, окно которой выходило в лес, и там не шелохнулись застывшие в покое ели и сосны. На ветвях, отряхивая с них струйки инея, в красных мундирчиках сидели важные снегири. В комнате топилась печка. А на соседней кровати, уныло опустив плечи, сидел еще не старый мужчина с усами и очень печально смотрел на Распутина.

— Где я? — заорал Гришка.

— Не знаю, — отвечал мужчина с усами и стал плакать.

— А ты кто таков? Санитар, што ли?

— Я — член Государственной Думы Протопопов!

— Чего лечишь?

— Пуришкевич, — отвечал Протопопов, сморкаясь, — уговаривал меня лечиться сальварсаном у доктора Файнштейна… знаете, это на Невском, вход со двора, конечно. Но я как‑то не доверяю современной медицине… А вам габырь уже давали?

— Не знаю я никакого габыря, — забеспокоился Распутан, вскакивая. — Это как же так? Где же я? Куда попал?

— Я был в таком ужасном нервном состоянии, — рассказывал Протопопов, — что не могу вспомнить, как меня сюда привезли. Думаю, что мы с вами на станции Сиверская… Вот теперь жду, когда мне дадут понюхать цветок азока, и тогда я успокоюсь.

Дверь открылась, вошел сияющий, как солнце, Бадмаев с бутылкой коньяку, следом за ним Митька Козельский — с кочергой.

— Григорий Ефимыч, — сказал Бадмаев, — советую подружиться с моим старым пациентом Александром Дмитричем Протопоповым… это человек, достойный всяческого внимания.

— Да, я вижу, он с башкой! — отвечал Распутин и, отняв у Митьки кочергу, помешал в печке сырые дрова. — Скоро ль вылечите? Терпенья моего нету… дома ведь меня ждут!

— Не спешите. Чтобы обрести нужную силу, побудете здесь с недельку.

Потом я продолжу лечение в городской клинике…

В программу лечения входили и оргии, которые Бадмаев устраивал для своих пациентов. Протопопов однажды во время попойки крепко расцеловал Распутина.

— А ведь знаете, мне одна цыганка нагадала, что я стану министром. А я верю в навьи чары… Глубоко между нами признаюсь: я страшно влюблен в нашу царицу. Влюблен издалека, как рыцарь! Прошу: доставьте мне случай повидать даму моего сердца.

— Устроим, — обещал ему Гришка…

Распутин прошел курс лечения и скоро с удвоенной силой включился в бурную «политическую» деятельность. Но Бадмаев его уже не оставил.

Посредством лекарств, то возбуждающих, то охлаждающих, он как бы управлял Гришкой на расстоянии, отчего Распутин был зависим от врача‑шарлатана, а заодно он стал и ходячей рекламой бадмаевской клиники. Сохранился документальный рассказ Распутина: «Зачем ты не бываешь у Бадмаева? Ты иди к нему, милаай… Больно хорошо лечит травушкой. Даст тебе махонькую рюмочку настойки и — у‑у‑ух‑как! — бабы тебе захочется. А есть у него и микстурка.

Попьешь ее, кады на душе смутно, и сразу тебе все ерундой покажется. Станешь такой добренький, такой глупенький. И будет тебе на все наплевать…»

До самой гибели Распутин будет жить на наркотиках!

* * *

Весною на своей вилле возле Выборгской стороны (там, где в 1917 году сожгли Распутина!) Бадмаев принял Родзянку. Хомякова уже скинули с «эстрады»

Государственной Думы, и председателем был избран Александр Иванович Гучков.

— Что бы вы могли сказать о нем? — спросил Бадмаев. Родзянко держался настороже, будто попал в вертеп разбойника, и сказал, что явился на эту виллу не ради сплетен:

— Вы обещали, Петр Александрович, дать мне конспект своей записки о негодяйском житии обормота Гришки Распутина…

Бадмаев опустился на колени, приникнув к жаровне с благовониями.

Родзянко наблюдал, как струи синего дыма подобно змеям уползали в широко расставленные ноздри бурятского чародея, и если бы дым вдруг начал выходить из‑под халата врача, Родзянко даже не удивился бы… Бадмаев резко выпрямился.

— Хорошо. Григория Ефимовича я вам «освещу»!

Этого же хотел бы и премьер Столыпин, который тоже собирал досье на Распутина. Но Бадмаев никогда бы не дал премьеру материалов о Распутине, ибо врач делал ставку на Курлова, мечтавшего свалить истукана Столыпина, и Бадмаев заранее учитывал расстановку шахматных фигур в предстоящей опасной игре за обладание креслом министра внутренних дел… Вечером Родзянко сидел у себя дома на Фурштадтской, 20 и читал записку о Распутине, которую этот негодяй Бадмаев начинал так:

«Сведения о Грише знакомят нас с положением Григория Ефимовича в высоких сферах. По его убеждению, он святой человек, таковым считают его и называют Христом, жизнь Гриши нужна и полезна там, где он приютился…

Высокая сфера — это святая святых Русского государства. Все верноподданные, особенно православные люди, с глубоким благоговением относятся к этой святыне, так как на нем благодать божия!»

— Какая скотина! — прошипел Родзянко. — Обещал мне ведро с помоями, вместо этого всучил акафист какой‑то…

В списке распутинцев Бадмаев одно имя тщательно замазал чернилами. Но Родзянко все же доскоблился до него: граф Витте! В конце записки Бадмаев выражал уверенность, что, если Распутина не станет, его место займет кто‑то другой, ибо Распутин нужен.