Шоколад

Вечером мадам Рюэль находит Мари‑Лору в реквизированном школьном здании, хватает ее за руку и не отпускает. Гражданская администрация раздает конфискованный немецкий шоколад в прямоугольных коробках, и Мари‑Лора с мадам Рюэль съедают его столько, что и не могут сосчитать.

Утром американцы захватывают шато и последнюю зенитную батарею, освобождают пленных в Форт‑Насионале. Мадам Рюэль выдергивает Этьена из очереди на проверку, и он прижимает Мари‑Лору к груди. Полковник в подземной крепости за рекой держится еще три дня. Потом американский самолет «лайтнинг» сбрасывает в вентиляционный люк цистерну напалма (один шанс на миллион), и через пять минут появляется белая простыня на шесте. Осада Сен‑Мало окончена. Саперы с миноискателями убирают все неразорвавшиеся снаряды, которые им удается найти, следом за ними идут военные фотокорреспонденты со штативами, а на разрушенных улицах появляются первые горожане, которые вернулись из полей за городом или выбрались из подвалов. Двадцать пятого августа мадам Рюэль получает разрешение войти в город и проверить, как там пекарня. Однако Этьен с Мари‑Лорой отправляются в другую сторону, в Ренн, где снимают номер в гостинице под названием «Вселенная». Там есть горячая вода, и они оба по два часа лежат в ванне. Вечером Этьен смотрит в темное окно и видит, как отражение Мари‑Лоры нащупывает путь к кровати. Она на миг прижимает руки к лицу, потом отпускает.

– Мы поедем в Париж, – говорит он. – Я там никогда не бывал. Ты его мне покажешь.

Свет

Вернера берут в полутора километрах к югу от Сен‑Мало трое бойцов французского Сопротивления, объезжающие улицы на грузовике. Сперва они думают, что спасли маленького седого старичка. Потом видят под рубашкой старомодного покроя немецкую форму и решают, что сцапали крупную добычу – вражеского лазутчика. Наконец они понимают, что Вернер – мальчишка. Они сдают его американскому дежурному в реквизированной гостинице, превращенной в центр разоружения. Вернер боится, что его загонят в подвал – только не снова в яму! – но его отводят на третий этаж, где смертельно усталый переводчик, который уже месяц записывает немецких пленных, машинально задает несколько стандартных вопросов: фамилия? имя? звание? Дежурный тем временем уже проверил вещмешок и отдает его Вернеру.

– Девушка, – говорит тот по‑французски, – вы видели?..

Однако переводчик только ухмыляется и что‑то говорит дежурному по‑английски, как будто все допрошенные им немецкие солдаты спрашивали про девушек.

Вернера отводят во двор, обнесенный колючей проволокой. Здесь уже сидят восемь или девять немцев в сапогах, держат помятые армейские фляжки. Один в женском платье, в котором, видимо, пытался дезертировать. Двое старшин, трое рядовых. Фолькхаймера нет.

Вечером приносят котел с супом, Вернер проглатывает четыре порции из жестяной кружки. Через пять минут его рвет. Утром снова суп; Вернер ест медленнее, но результат тот же. Над головой плывут облака. Он думает про Мари‑Лору – ее руки, ее волосы, – хоть и боится, что, если перебирать воспоминания слишком часто, они сотрутся. Через день после ареста его вместе с еще двадцатью пленными проводят по улицам до склада, где уже находится больше ста человек. Через открытые ворота Вернер не видит Сен‑Мало, но слышит самолеты, множество самолетов. Над горизонтом днем и ночью клубятся столбы дыма. Дважды медики пытаются накормить Вернера жидкой овсянкой, и оба раза его тошнит. Персики были последним, что принял его желудок.

Может быть, вернулась лихорадка; может, он отравился жижей из‑под малярных кистей в подвале; может, организм больше не хочет жить. Он понимает, что если не будет есть, то умрет, но проглотить что‑нибудь – еще страшнее, чем умереть.

Со склада их переводят в Динан. Большинство пленных – мальчишки или почти старики. Они несут плащ‑палатки, вещмешки, ящики, у некоторых яркие чемоданы неведомого происхождения. Есть однополчане, и они обычно идут рядом, но большинство ни с кем не знакомы, и все видели такое, что предпочли бы забыть. И все чувствуют, что за спиной поднимается прилив, растущий вал медленного мстительного гнева.

Вернер идет в твидовых брюках дядюшки Мари‑Лоры, с вещмешком за спиной. Ему восемнадцать. Всю жизнь учителя, радио, вожди твердили Вернеру о будущем. И где оно теперь, будущее? Дорога впереди пуста, траектории его мыслей устремлены внутрь: он видит, как Мари‑Лора с тростью исчезает, словно пепел от костра, и тоска мучительно стучит о ребра.

Первого сентября Вернер, проснувшись, не может встать. Двое других заключенных отводят его в сортир, потом укладывают на траву. Молодой врач‑канадец светит ему в глаза фонариком. Потом Вернера укладывают в кузов грузовика, везут какое‑то время и вносят в палатку, полную умирающих. Медсестра что‑то колет ему в руку, ложкой вливает в рот какой‑то раствор.

Неделю он живет в странном зеленоватом свете большой брезентовой палатки: в одной руке зажат вещмешок, в другой – угловатый деревянный домик. Когда есть силы, Вернер разбирает головоломку: поворачивает трубу, сдвигает три дощечки, заглядывает внутрь. До чего же умно сделано!

Каждый день справа и слева от него еще одна душа уносится к небесам, и Вернеру чудится далекая мелодия, как будто в запертой комнате играет большой старый приемник, но услышать музыку можно, только прижавшись здоровым ухом к матрасу, и по временам он не уверен, что она и вправду звучит.

Вроде бы Вернер должен на что‑то сердиться, но он не помнит на что.

– Он не ест, – говорит медсестра.

Нарукавная повязка с красным крестом.

– Температура?

– Высокая.

Еще слова. Потом числа. Во сне он видит ясную морозную ночь, каналы подо льдом, в шахтерских домах горят окна, а крестьяне катаются по полям на коньках. Видит спящую в Атлантике подводную лодку; Ютта прижимается лицом к иллюминатору и дышит на стекло. Вернер почти ждет, что сейчас Фолькхаймер протянет огромную ручищу, поможет ему встать и забраться в «опель».

А Мари‑Лора? Чувствует ли она по‑прежнему его пальцы между своими, как он чувствует ее?

Как‑то ночью он садится на койке. Рядом несколько десятков больных и раненых. Теплый сентябрьский ветер колышет палатку.

Вернер крутит головой. Ветер крепкий и еще усиливается, брезент парусит, и в просвет входа видны качающиеся деревья. Повсюду шорохи. Вернер расстегивает вещмешок, убирает туда старую тетрадь и домик. Все спят, только на соседней койке раненый что‑то бормочет вопросительно, обращаясь к самому себе. Впервые за долгое время Вернеру не хочется пить. Он ощущает лишь рассеянный лунный свет, проникающий сквозь палатку. За распахнутым пологом бегут над деревьями облака. В сторону Германии, в сторону дома.

Синие и серебряные, серебряные и синие.

Между койками летают бумажные листки, сердце у Вернера бьется быстрее. Он видит, как фрау Елена стоит на коленях перед чугунной печкой и ворошит уголь. Дети в кроватях. Маленькая Ютта спит в колыбели.

Отец зажигает фонарь, входит в клеть и пропадает.

Голос Фолькхаймера: какое же у тебя будущее…

Тело под одеялом стало совсем невесомым; за хлопающим пологом палатки танцуют деревья, тучи плывут чередой; Вернер сбрасывает с койки сперва одну, потом другую ногу.

– Эрнст! – зовет человек рядом с ним. – Эрнст!

Но никакого Эрнста тут нет, люди на койках не отзываются. Американский солдат перед палаткой спит. Вернер выходит мимо него на траву.

Ветер задувает под майку. Он – парус, воздушный шар.

Как‑то они с Юттой смастерили деревянный кораблик. Ютта раскрасила его яркими‑преяркими красками, малиновой и зеленой, торжественно отнесла к реке и опустила на воду. Однако течение подхватило кораблик, опрокинуло его набок и унесло в черную стоячую заводь, куда им было не добраться. Ютта моргала мокрыми ресницами и теребила распущенные петли вязаной кофты.

– Все хорошо, – сказал ей Вернер. – С первой попытки мало что удается. Мы сделаем другой корабль, лучше.

Сделали ли они другой корабль? Вернер надеется, что да. Он вроде бы вспоминает, как другое суденышко, более мореходное, скользило вниз по реке. Оно исчезло за излучиной, оставив их позади. Было это или нет?

Лунный свет сияет и клубится; над деревьями бегут рваные тучи. Летят осенние листья, но лунный свет неподвижен, его лучи проходят через облака, через воздух, пронзают полегшую траву.

Почему свет не отклоняется на ветру?

Американец замечает, что кто‑то вышел из палатки‑лазарета и теперь движется на фоне деревьев. Он садится, поднимает руку, кричит:

– Стой! Halt!

Однако Вернер уже на краю поля. Здесь он напарывается на мину, поставленную его же армией три месяца назад, и взлетает вместе с фонтаном бурой земли.

Г.

Берлин

В январе сорок пятого фрау Елену и последних четырех девочек из сиротского дома – близняшек Ханну и Сусанну Герлиц, Клаудиа Фёрстер и пятнадцатилетнюю Ютту Пфенниг – отправляют в Берлин, на завод.

По десять часов в день, шесть дней в неделю, они разбирают тяжелые штамповочные прессы и складывают металлолом в ящики, которые потом погрузят на поезда. Отвинчивают гайки, пилят. Обычно фрау Елена работает рядом с девочками, в рваной лыжной куртке, которую нашла на улице, и тихонько бормочет себе под нос по‑французски или напевает песни своего детства.

Они живут над брошенной месяц назад типографией. В коридорах стоят сотни ящиков с бракованными словарями, девочки рвут их на страницы и топят ими чугунную печку.

Вчера Dankeswort, Dankesworte, Dankgebet, Dankopfer [50].

Сегодня Frauenverband, Frauenverein, Frauenvorsteher, Frauenwahlrecht [51].

Капуста с перловкой на обед в заводской столовой, бесконечные очереди с талонами по вечерам. Три раза в неделю выдают порцию масла размером в половинку кусочка сахара. Вода из колонки в соседнем квартале. У матерей с маленькими детьми нет пеленок и колясок; им выдают коровье молоко, но очень мало. Кто‑то рвет на подгузники старые простыни, кто‑то закладывает младенцам между ногами сложенные треугольником газеты.

По меньшей мере половина девочек на фабрике неграмотны, так что Ютта читает им письма от женихов, братьев и отцов. Иногда пишет под диктовку ответы: «А помнишь, мы ели фисташки? А помнишь, мы ели лимонное мороженое в форме цветочков? Ты тогда сказал…»

Всю весну город бомбят, ночь за ночью, и кажется, что единственная цель противника – сжечь Берлин до основания. Бомбоубежище расположено в конце квартала. Девочки проводят там почти каждую ночь, и грохот падающих домов не дает им спать.

Иногда по пути на завод они видят трупы, черные мумии, людей, обгоревших до неузнаваемости. А иногда на мертвых не видно никаких ран, и именно они больше пугают Ютту: эти люди выглядят так, будто сейчас встанут и побредут на работу вместе со всеми.

Однако они не встают.

Как‑то она видит трех школьников, лежащих в ряд ничком. У всех троих на спине ранцы. Ее первая мысль: «Проснитесь. Идите в школу». И тут же она думает: «У них в ранцах могла остаться еда».

Клаудиа Фёрстер перестает говорить. День идет за днем, а она не произносит ни слова. На заводе кончается сырье. Ходят слухи, что никто уже ни за что не отвечает, что медь, цинк и нержавеющую сталь, которые они, надрываясь, раскладывали по ящикам, погрузили в товарные вагоны, а эти вагоны так и стоят на запасных путях.

Почта не ходит. В конце марта завод перестает работать, а фрау Елену и девочек отправляют расчищать улицы после бомбежек. Они поднимают куски каменной кладки, сгребают мусор и битое стекло. Ютта слышит рассказы про перепуганных шестнадцати‑семнадцатилетних мальчишек, которые возвращаются к матерям, а через два дня их выволакивают с чердаков и расстреливают как дезертиров. Ей все чаще вспоминается детство, как брат возил ее в тележке, как они рылись на свалках. Выискивали, не блеснет ли в грязи что‑нибудь ценное.

– Вернер, – шепчет она вслух.

Осенью в Цольферайне Ютта получила два извещения о его гибели. Оба – с разными местами захоронения. Фресне, Шербур. Города во Франции. Иногда во сне она вместе с ним стоит перед столом, на котором разложены шестерни, моторы и приводные ремни. «Я кое‑что придумал, – говорит он, – и сейчас над этим работаю», – но дальше не продолжает.

В апреле женщины говорят только о русских, об их мщении. Варвары, дикари, свиньи. Звери уже в Штраусберге. Чудовища в пригороде.

Ханна, Сусанна, Клаудиа и Ютта спят на полу вповалку. Осталось ли что‑нибудь хорошее в жалкой крепости их последнего дома? Да, чуть‑чуть. Однажды вечером Ютта возвращается, вся в пыли, и узнает, что большая Клаудиа Фёрстер где‑то нашла картонную кондитерскую коробку, перевязанную золотой лентой. На картоне – жирные пятна. Девочки смот рят на коробку как на весточку из непадшего мира.

Внутри пятнадцать пирожных с начинкой из клубничного джема, переложенные квадратиками вощеной бумаги. Четыре девочки и фрау Елена сидят под текущей крышей, весенний дождь барабанит по городу, из развалин текут черные от пепла ручьи, из‑под груд кирпича выглядывают крысы, а они съедают по три черствых пирожных каждая, ничего не оставляя на потом; носы у всех в сахарной пудре, зубы липкие от желе, в крови играет и бурлит счастье.

Почти не верится, что заторможенная, окаменевшая Клаудиа сотворила такое чудо и разделила его с ними.

Немногие оставшиеся в городе девушки одеваются в рванину, прячутся в подвалах. Ютта слышала, что бабушки мажут внучек экскрементами, обрезают им волосы хлебными ножами – что угодно, лишь бы русские на них не польстились.

Она слышала, что матери топят дочерей.

И еще что от русских за километр разит кровью.

– Теперь уже недолго, – говорит фрау Елена, грея руки перед печкой, на которой все никак не закипает чайник.

Русские заявляются к ним ясным майским днем. Их всего трое, и это происходит лишь один раз. Они вламываются в брошенную типографию, ища спиртное, и, не найдя, начинают палить в стены. Треск, пуля отлетает от старого печатного станка, а в квартире на верхнем этаже фрау Елена сидит в полосатой лыжной куртке с сокращенным текстом Нового Завета в кармане, держит девочек за руки и беззвучно молится, двигая губами.

Ютта почти уверила себя, что русские сюда не поднимутся. Несколько минут кажется, что так будет, потом на лестнице раздается грохот сапог.

– Ведите себя спокойно, – говорит фрау Елена девочкам. Ханна, Сусанна, Клаудиа и Ютта – ни одной из них еще нет семнадцати; голос у фрау Елены тихий, но страха в нем не слышно, разве что огорчение. – Ведите себя спокойно, и они не станут стрелять. Я пойду с ними первой, потом они будут добрее.

Ютта сцепляет руки на затылке, чтобы унять дрожь. Клаудиа кажется глухонемой.

– И закройте глаза, – говорит фрау Елена.

Ханна плачет.

– Я хочу их видеть, – говорит Ютта.

– Тогда не закрывай.

Пьяные шаги на верхней площадке лестницы. Русские заходят в чулан, гремят швабрами, по лестнице съезжает ящик со словарями, потом кто‑то дергает ручку. Голоса, удары, треск, и дверь распахивается.

Один из них офицер. Двум другим никак не больше семнадцати. Все трое невообразимо грязны, но за прошедшие часы где‑то щедро полили себя женскими духами. Они отчасти похожи на застенчивых школьников, отчасти – на сумасшедших, которым объявили, что они умрут через час. Особенно сильно разит духами от мальчишек. Один из них подпоясан веревкой вместо ремня; он настолько худ, что спускает штаны, не развязывая узла. Второй смеется странным ошалелым смехом, как будто не может до конца поверить, что немцы пришли в его страну, оставив позади такой город. Офицер сидит у двери, выставив ноги, и смотрит на улицу. Ханна коротко вскрикивает, но тут же зажимает себе рот.

Фрау Елена уводит мальчишек в другую комнату. Она издает лишь один звук – короткий кашель, будто чем‑то поперхнулась.

Клаудиа идет следующей. Она не кричит, только стонет. Ютта сжимает зубы и молчит. Все странно упорядоченно. Офицер заходит последним, пробует каждую по очереди и, лежа на Ютте, произносит отдельные отрывистые слова. Глаза у него открыты, но не видят, и по напряженному лицу не понять, что это – ласковый шепот или оскорбления. Одеколон не заглушает запах его пота.

Много лет спустя Ютта внезапно вспомнит его тогдашние слова – Кирилл, Павел, Афанасий, Валентин – и решит, что это имена погибших солдат. Однако она может ошибаться.

Перед уходом младший дважды стреляет в потолок, известка мягко сыплется на Ютту, и за эхом выстрела та слышит, как Сусанна на полу рядом с нею даже не всхлипывает, а просто тихо дышит, пока офицер защелкивает пряжку на ремне. Потом все трое русских вываливаются на улицу. Фрау Елена, босая, застегивает лыжную куртку и трет левой рукой плечо, как будто пытается согреть эту маленькую частичку себя.

Париж

Этьен снял ту самую квартиру на рю‑де‑Патриарш, где выросла Мари‑Лора. Каждый день он покупает газеты и просматривает списки освобожденных пленных. Постоянно слушает радиоприемник – всего их у него три. Де Голль то, Северная Африка се. Гитлер, Рузвельт, Гданьск, Братислава. Названия, фамилии – какие угодно, только не папины.

Каждое утро они идут на Аустерлицкий вокзал. Огромные часы отщелкивают неумолимый бег секунд, а Мари‑Лора сидит рядом с дядей и слушает тоскливый перестук колес.

Этьен видит солдат с щеками ввалившимися, как перевернутые чашки. Тридцатилетних, которые выглядят на восемьдесят. Мужчин в протертой до дыр одежде, которые подносят руку к голове, чтобы снять несуществующую шляпу. Мари‑Лора судит о проходящих по звуку шагов: этот маленький, этот весит тонну, этот почти из воздуха.

Вечерами она читает, покуда Этьен пишет письма или названивает в службу репатриации. Она не может проспать больше двух‑трех часов кряду: ее будят фантомные бомбы.

– Это просто автобус, – говорит Этьен, который каждый вечер стелет себе на полу рядом с ее кроватью.

Или: «Это просто птицы».

Или: «Там ничего нет, Мари».

Почти каждый день старый специалист по моллюскам доктор Жеффар вместе с ними сидит на Аустерлицком вокзале, бородатый, в галстуке‑бабочке, пахнущий вином, розмарином, мятой. Он зовет ее Лореттой, рассказывает, как скучал, как думал о ней каждый день, как, видя ее, верит, что доброта прочнее всего в мире.

Мари‑Лора сидит, прижавшись плечом к Этьену или доктору Жеффару. Папа может быть где угодно. Вдруг он – тот приближающийся голос? Или те шаги справа? Он может быть в тюрьме, в окопе, за тысячу километров отсюда. Или его уже давно нет в живых.

Она под руку с Этьеном ходит по музею, говорит с сотрудниками, из которых многие ее помнят. Директор уверяет, что они сами ищут ее папу, как только могут, что будут и дальше помогать ей с квартплатой, с обучением. Алмаз никто не упоминает.

Весна набирает ход. Эфир заполняют коммюнике: Берлин взят, Геринг капитулировал, загадочные нацистские бункеры открываются. На Аустерлицком вокзале шепчутся, что вернется один из ста. Что у тех, кто вернулся, шею можно обхватить колечком из большого и указательного пальца. Что когда они снимают рубашку, видно, как под ребрами ходят легкие.

Каждый раз, садясь есть, Мари‑Лора чувствует, что предает папу.

Даже те, кто вернулся, вернулись совсем другими: они старше, чем должны быть, как будто были на другой планете, где время течет быстрее.

– Есть вероятность, – говорит Этьен, – что мы так ничего и не узнаем. Надо быть к этому готовыми.

Мари‑Лора слышит голос мадам Манек: «Обязательно надо верить».

Они ждут все лето: Этьен с одной стороны, доктор Жеффар – с другой. И однажды августовским вечером Мари‑Лора ведет дядю и доктора Жеффара по длинной лестнице, на солнце, и спрашивает, безопасно ли сейчас перейти улицу. Они отвечают: да, и она ведет их по набережной к воротам ботанического сада.

На дорожках перекрикиваются дети. Неподалеку играет саксофон. Она останавливается перед зеленой беседкой, гудящей от пчел. Кто‑то где‑то сейчас придумывает, как скинуть капюшон горя, но Мари‑Лоре это не по силам. Пока не по силам. В конце концов, она всего лишь девочка‑инвалид без дома и без родителей.

– Что дальше? – спрашивает Этьен. – Обедать?

– В школу, – говорит она. – Я хочу пойти в школу.

Г.