Пленные

Дистрофичный капрал в протертом хабэ приходит за Вернером на своих двоих. Длинные пальцы, редеющие волосы под фуражкой. У одного ботинка нет шнурков, язычок людоедски подрагивает.

– Экий ты маленький, – говорит он.

Вернер, в огромной каске и новой гимнастерке, затянутой ремнем с надписью «Gott mit uns»[34]на пряжке, распрямляет плечи. Капрал щурится на здание школы в рассветных лучах, наклоняется, расстегивает вещмешок Вернера и перерывает три тщательно сложенные НАПОЛАСовские формы. Вытаскивает брюки, разглядывает их на просвет и явно огорчается, что ему они точно не подойдут. Потом забрасывает мешок на плечо, и Вернер не знает, получит ли свои вещи обратно.

– Я – Нойман. Нойман‑второй. Есть еще Нойман, шофер. Он первый. Плюс инженер, фельдфебель и ты, так что нас снова пятеро. Уж не знаю, радоваться ли.

Ни фанфар, ни церемоний. Так Вернер становится солдатом вермахта.

Они проходят четыре километра от школы до поселка. В кафетерии над пятью столиками кружат черные мухи. Нойман‑второй заказывает две тарелки говяжьей печенки и съедает обе, потом ржаными булочками вытирает с тарелок кровь. Губы у него лоснятся. Вернер ждет объяснений – куда они идут, в каком подразделении он будет служить, – однако капрал молчит. Сукно петлиц и погон темно‑красное, но Вернер не помнит, что это означает. Мотопехота? Химвойска? Старуха забирает со стола тарелки. Нойман‑второй достает из кармана жестяную коробочку, вытряхивает три таблетки и заглатывает все разом. Потом убирает коробочку обратно и смотрит на Вернера:

– От поясницы. Деньги есть?

Вернер мотает головой.

Нойман‑второй вытаскивает из кармана несколько замусоленных рейхсмарок. Перед уходом он просит старуху принести дюжину вареных яиц и четыре из них отдает Вернеру.

Из Шульпфорты они едут на поезде через Лейпциг и выходят на пересадочной станции к западу от Лодзи. На перроне лежат пехотинцы – все спят, словно какая‑то волшебница наслала на них заклятие. В сумерках выцветшие шинели кажутся призрачными, и мнится, будто спящие дышат в унисон, – пугающее и странное зрелище. То и дело из громкоговорителя звучат названия городов, которые Вернер слышит впервые: Гримма, Вурцен, Гросенхайм, – хотя ни один поезд не прибывает и не отправляется. Нойман‑второй сидит, расставив ноги, и ест вареные яйца одно за другим, аккуратно складывая скорлупу в перевернутую фуражку. Темнеет. Храп солдат на перроне – словно прибой. У Вернера такое чувство, будто во всем мире не спят только они двое.

Уже глубоко в ночи на востоке раздается гудок. Солдаты вокруг просыпаются. Вернер сбрасывает полудрему и садится. Нойман‑второй уже на ногах. Он стоит, держа согнутые ладони одну над другой, – как будто пытается удержать в них шарик темноты.

Со стуком и лязгом сквозь темноту проносится поезд: сперва черный бронированный локомотив, выдыхающий толстый гейзер дыма и пара, потом несколько вагонов, бронеплощадка с пулеметом, за которым пригнулись двое пулеметчиков. Дальше – только открытые платформы с людьми. Они набиты так плотно, что люди вынуждены стоять – кто‑то на ногах, бóльшая часть на коленях. Проезжают две платформы, три, четыре. Каждая спереди защищена от ветра чем‑то вроде стены из мешков. Рельсы дрожат под тяжелым составом, тускло поблескивая в темноте. Девять платформ, десять, одиннадцать. Все полные. Мешки выглядят странно, как будто они вылеплены из серой глины.

Нойман‑второй вскидывает подбородок и говорит:

– Пленные.

Вернер пытается различить отдельных людей, но платформы едут быстро, и он успевает схватить лишь отдельные детали: впалые щеки, плечо, блеснувший в темноте глаз. На них форма? Те, что впереди, сидят, привалившись к мешкам. Впечатление, будто это пугала и их везут на запад, чтобы поставить на каких‑то чудовищных огородах.

Некоторые пленные спят.

Мимо проносится лицо, бледное и восковое, прижатое скулой к полу платформы.

Вернер ошалело моргает. Это не мешки. И не спящие. У каждой платформы впереди – стена из мертвецов.

Как только стало ясно, что поезд не остановится, солдаты вокруг улеглись обратно и закрыли глаза. Нойман‑второй зевает. Платформа за платформой; человеческая река льется в ночи. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… зачем считать? Сотни и сотни людей. Тысячи. Наконец в темноте мелькает последняя платформа, за ней еще один пулемет с расчетом из четырех или пяти человек, и вот уже поезд проехал.

Стук колес затихает. Над лесом вновь сгущается тишина. Где‑то там Шульпфорта с ее темными башенками, мокрыми простынями, ночными вскриками и мальчишеской злобой. А еще дальше – ревущий левиафан Цольферайна, окна сиротского дома. Ютта.

– Они сидят на умерших товарищах? – спрашивает Вернер.

Нойман‑второй сощуривает один глаз и наклоняет голову вбок, словно целится из винтовки вслед поезду.

– Пиф‑паф, – говорит он.