ГЛАВА II 3 page

Сартра пришел навестить Витольд. Обсуждается возможность гастролей в Италии и одного представления «За закрытыми дверями» в Швейцарии; Витольд в нерешительности, так как в июне снимается в фильме. Я обедаю с ним у «Липпа», потом иду за Сартром. Мы садимся на террасе «Дё Маго», погода прекрасная. Мы правим экземпляр «Мертвых без погребения», чтобы отдать его для перепечатки Нажелю. В редакции журнала большое волнение. В «Тан модерн» вместе с Кено и Масколо приходит Витто-рини; вид у него застенчивый, и он плохо говорит по-французски. Он сожалеет, что в Италию нас пригласил Бомпиа-ни, это реакционный издатель. «Если бы вы были приглашены моей партией, вас всюду возили бы на машине. Элюара возили повсюду», — заметил Витторини. Мы решили обменяться номерами своих журналов, в Милане мы подготовим итальянский номер. Пришел Гастон Галлимар. Я заглянула в его кабинет и сразу убежала, иначе пришлось бы пожимать руку Мальро и Роже Мартену дю Гару: эти двое таскают за собой тяжелый груз глубокомыслия, и логово Гастона Галли-мара источало запах фимиама. Гастон хотел поговорить со мной о Жене, приславшем ему после сцены с Клодом оскорбительное письмо. Он чуть ли не извинялся передо мной, уверяя, что рукопись не потеряна.

Суббота, 11 мая

Работа продвигается медленно, я устала; досадно натыкаться на препятствия в собственной голове. Обед у «Липпа» с Сартром и Понтали. У Одетты Льётье Дюллен подписывает книги. Книжный магазин украшен Камиллой с помощью масок, фотографий и множества прекрасных вещей. Дюллен великолепен, в окружении толпы своих почитателей он выглядит довольным.

Я хотела поработать, но сплю, голова тяжелая. В шесть часов спускаюсь к Сартру. Там вся струящаяся Натали Сар-рот в красивом ярко-синем костюме, она не спеша объясняет, что мы и есть «Замок» Кафки; в наших регистрах у каждого свое число, которого никто не знает. Мы отводим такое-то количество часов в год одному, такое-то количество часов другому, и невозможно добиться хотя бы одного лишнего, даже если броситься под автобус. После часовой аргументации нам удается убедить ее, что мы питаем к ней дружеские чувства. Она, впрочем, признается, что в ее глазах мы представляем собой чистую абстракцию и что ей плевать на нашу индивидуальность, случайную и человеческую.

Она говорит нам о своей статье, посвященной Валери, которая наверняка будет довольно интересной.

Воскресенье, 12 мая

Времени на дневник не хватает. Я едва успеваю записывать кое-какие занятные подробности. Небо хмурится, и каштаны начинают осыпаться.

Этим утром я работала, купив предварительно в «Дё Ма-го» сигареты и воскресные булочки. В полдень я встретила там Панье, который принес очень забавную статью об истории Учредительного собрания. Обед с Сартром у «Липпа». Заходил Витольд, чтобы обсудить итальянские и швейцарские планы. Кофе в «Монтана». Работа. Я ощущала прилив сил, потому что у меня наконец-то не болела голова. Я все начала заново, это самый интересный момент, когда переписываешь и вырисовывается что-то определенное. В шесть часов собрание коллектива «Тан модерн» в комнате Сартра. Его мать испекла оладьи, а я принесла коньяк, купленный у хозяина отеля. Пришел Виан со своей трубой, он будет играть в «Пуэн Гамма», так он зарабатывает себе на жизнь. Его «Хроника лжеца» немного поверхностна, но забавна. Собрались Полан, Понтали, Виве и его друг, утверждавший, что нельзя упрекать Стейнбека за то, что он написал «Бомбы вниз», так как книга не удалась. Решено было изучить американскую «ангажированную» литературу: каким образом Стейнбек, Дос Пассос, Фолкнер позволили мобилизовать себя и занялись пропагандой в пользу Государства. Пришел также Роже Гренье, а Бост премило явился в семь часов, когда все уже закончилось: три следующих номера забиты до отказа.

Бост остался у нас. Он рассказал, что к Ольге приходили молоденькие больные; ее поразила та жесткость, с какой они говорят о своей болезни. По их словам, мужчины держатся хуже женщин. Некоторые часто перемахивают через решетку балкона, хотя она очень высокая и вогнута внутрь. Существует, конечно, флирт между двенадцатым этажом и одиннадцатым, где находятся мужчины. Бывают нередко спектакли, и тогда все спускаются в пижамах. Они презирают нетуберкулезных больных, а друг друга уважают в зависимости от степени болезни и моральной стойкости.

13 мая

Проснулась я поздно, было уже почти девять часов. Настроение хорошее, ибо я не чувствую усталости, и Сартру лучше, а в субботу мы едем в Швейцарию. Роллан пригласил нас в «Констанс», сказав: «Мы будем среди друзей — с Эрве и Куртадом». В его голосе — ни малейшей иронии: письменные оскорбления не в счет.

Обедаем с Джакометти в «Каск».

Как, спрашивается, примут Бретона по возвращении его в Париж? Арагон был удручен отсутствием энтузиазма в отношении романа Эльзы Триоле «Никто меня не любит»; он верит в фашистский заговор.

Во «Флоре» я нахожу три прекрасные объемистые американские книги, из которых мы выбираем тексты Райта для номеров августа — сентября.

С трех до шести я работаю. Захожу во «Флору» повидаться с Монтандоном, чтобы уладить вопросы, связанные с путешествием в Швейцарию.

Ужинали с Бостом в комнате Сартра яйцами и тушенкой. В одиннадцать часов глаза у Сартра становятся неестественно розовыми, и мы оставляем его спать. Выпиваем по стаканчику у «Шерами», где таинственный генерал угощает нас еще стаканчиком.

Возвращаюсь в полночь, в течение часа перечитываю этот дневник и делаю записи. Хотелось бы больше поработать над ним. Наконец я в постели, меня одолевает сон, я почти не различаю слов. С улицы доносится тихий шум дождя и отдаленные шаги. Завтра буду работать и скоро поеду в Швейцарию.

Вторник, 14 мая

Унылое пробуждение. Я думаю о тех действиях, которые предстоит предпринять; терпеть не могу таких действий, а главное, терпеть не могу думать о том, что их надо предпринять, тем более что я долго об этом думаю, потому что ничего не предпринимаю. Нахожу в стенном шкафу рукопись романа «Кровь других», которую собираюсь дать Адамову для продажи в пользу Арто. Это великолепная рукопись, помятая, с помарками, написанная на листках разнообразного формата разными чернилами и даже разными почерками.

По сравнению с книгой это выглядит живым, ощущаешь, что это часть тебя, вспоминаются некоторые моменты, когда все это писалось.

Предпринимаю действия. Работаю в «Пон-Руаяль». В половине шестого поднимаюсь в редакцию журнала. Снова спускаюсь в «Пон-Руаяль», чтобы встретиться с Вианом, который принес мне свой роман и американскую книгу о джазе, кусок из нее переведут. О джазе он говорит со страстью. Его роман «Пена дней» необычайно забавен, в особенности лекция Жан-Соля Партра и убийство с помощью сердцедёра.

В восемь часов возвращаюсь с Сартром, он очень устал. Приятное вечернее время с мокрой листвой, с зелеными и красными огнями, кое-где освещенными окнами и гаснущим светом в небесах.

Мы едим ветчину, изучая добычу, принесенную из редакции. Заходит Бост. У Ольги спайки, ее плохо лечат в этой больнице, ей необходимо уйти оттуда. Он рассказывает, что в одной американской тюрьме произошел бунт, пятеро заключенных убиты, но когда он попытался что-либо разузнать, офицеры все гневно отрицали.

В речи, произнесенной в Сорбонне по случаю юбилея Декарта, Торез отстаивал свое право на Декарта: это великий философ-материалист.

15 мая

Два часа ожидания в швейцарской дипломатической миссии. Но они проходят быстро, потому что я читаю «Пену дней» Виана, которая мне очень нравится, в особенности печальная история Хлои, умирающей с нимфеей в легком. Он создал свой особый мир, это редкость, такое всегда меня волнует. Последние две страницы потрясают; диалог с распятием равнозначен «Нет» в «Недоразумении» Камю, только здесь это звучит более сдержанно и убедительно. Что меня поражает, так это правда романа и его огромная нежность.

Обед и кофе с Сартром у «Липпа», во «Флоре», у «Шера-ми». Я купила прекрасный путеводитель по Швейцарии; меня это радует и огорчает, так как я знаю, что столько всего можно увидеть, но сделать этого я не смогу. Боюсь, как бы путешествие не стало чересчур официальным. И все-таки я радуюсь.

Четверг, 16 мая

Весна возвращается. Выйдя купить сигареты, я вижу на тележке зеленщика великолепные пучки спаржи, до середины завернутые в красную бумагу на фоне зеленой, это очень красиво. Работа. Я редко испытывала такое удовольствие от процесса писания, особенно когда в половине пятого возвращаюсь в эту комнату, атмосфера которой еще пропитана густым утренним дымом, а на столе бумага уже покрыта зелеными чернилами; и сигарету и авторучку приятно держать пальцами. Я очень понимаю Дюшана, сказавшего Бо-сту, когда тот спросил его, не случается ли ему сожалеть, что он больше не пишет картины: «Я сожалею об ощущении, которое давал мне тюбик с краской, когда я нажимал на него и краска касалась палитры; это было приятно». Физическая сторона письма приятна. И потом, мне кажется, что даже внутри у меня что-то раскрывается, хотя, возможно, это иллюзия. Во всяком случае я ощущаю: мне есть что сказать. И еще есть план романа, который начал у меня зарождаться вчера у «Шерами».

Ужин в «Каталан» с Сартром и Бостом, они без стеснения говорили мне о Нью-Йорке.

17 мая

В полдень во «Флоре» мы с Сартром знакомимся с Супо. У меня всегда возникает странное ощущение, когда я встречаюсь с человеком, которым восхищалась в двадцать лет и который казался мне недосягаемым, а теперь он оказывается зрелым мужчиной во плоти. Супо спрашивает меня, не хочу ли я поехать в Америку. Он обещает устроить приглашение туда в октябре, если я действительно этого хочу, он развеселил Сартра, так как, похоже, опасается моей слабости. Разумеется, я хочу, и я настаивала, я умираю от желания туда отправиться, и в то же время у меня слегка замирает сердце при мысли уехать на четыре месяца.

В редакции мы сверстали девятый номер. Теперь мы располагаем большим количеством текстов, и это чудесно. Люди приходят, но не задерживаются, и мы спокойно работаем. Мерло-Понти сказал нам, что Нерон вроде бы вышел из тюрьмы. Вместе с Лейрисами, Кено и Джакометти мы выпиваем по стаканчику в «Пон-Руаяль». Ужин в «Гольф-Жюан» с Джакометти и Бостом. Джакометти рассказывает о Пикассо, которого видел накануне, тот показывал ему рисунки. Выходит, что перед началом каждой новой работы Пикассо чувствует себя подростком, едва начинающим открывать для себя возможности искусства. «Я думаю, что начинаю кое-что понимать. Впервые я сделал рисунки, которые действительно заслуживают этого названия», — говорит Пикассо и радуется, когда Джакометти отвечает ему: «Да, есть прогресс».

18 мая

Этим вечером я уезжаю в Швейцарию. Вот уже три недели, как я почти не выхожу из своей комнаты, встречаясь лишь с Сартром и Бостом. Это успокаивает и приносит свои плоды. Во второй половине дня я села у окна «Флоры», наверху, я вижу мокрое шоссе, платаны, которые треплет пронизывающий ветер. Народу много, и внизу очень шумно. Чувствую я себя здесь не очень хорошо. Думается, я никогда больше не стану здесь работать, как делала все эти годы.

За мной зашел Бост. Мы едем в Божон. Ольга рассказывает нам о больных, которых видит. Она говорит, хуже всего то, что люди постепенно смиряются, по мере того как теряют жизненные силы.

Поезд на Лозанну. Мы в купе одни с маленькой темноволосой девушкой, которая всю ночь прижимает к сердцу свой саквояж; она спит сидя. Я же ложусь и сплю довольно хорошо. Мне вспоминается одна поездка в Лимузен, когда мне было лет тринадцать-четырнадцать, всю ночь я провела у окна, глотая угольную пыль и чувствуя свое несравненное превосходство над взрослыми, разомлевшими от жары в купе. По таким вот вещам я ощущаю, что постарела. Лишь на мгновение в небе, затянутом облаками, блеснул яркий луч луны, а утром в свете тускло розовеющей зари — горы. Так часто бывает при пробуждении, когда после долгого сна я переношусь вдруг в очень далекое раннее утро.

* * *

Издатель Скира, организовавший эту поездку с лекциями, поселил нас в Женеве, в отеле неподалеку от озера. Из своего окна я видела роскошных лебедей и великолепные цветочные клумбы. Изобилие Швейцарии меня ошеломило. «Это одна из самых приятных и самых забытых вещей — возможность в любой момент есть все что угодно», — записала я; и дальше: «Какое удовольствие — иметь возможность поужинать после кино: это напоминает довоенное время!»

Много малоприятных обязанностей в течение трех недель: не только наши лекции, но и необходимость подписывать книги, выступать по радио; однажды утром кинокамера следовала за нами около двух часов по сонным улицам старой Женевы; а кроме того, были еще ужины, приемы, болтовня. Мы прониклись симпатией к Скире и его красивой жене; он знал сюрреалистов и издавал их. Мы хорошо ладили с Монтандоном, директором «Лабиринта», несмотря на его предубеждение против экзистенциализма: он принадлежал к «партии труда» и был марксистом. «Все швейцарские интеллектуалы — реакционеры, — заявил он. — Во время войны мы хотели организовать антинацистскую манифестацию и нашли только двух старых преподавателей, согласившихся участвовать в ней. Потому-то я сразу и вступил в народную партию». Было у нас и еще несколько интересных и приятных встреч. Но было также и много людей, с которыми приходилось встречаться и которые наводили на нас скуку и даже вызывали отвращение.

Наша первая трапеза в «Глоб» сразила меня: великолепный ужин с говяжьим филе, мороженым и отличными швейцарскими винами, но ужасно унылый. Единственный интересный момент, это когда Монтандон рассказывал о споре Мерло-Понти с Тцара по поводу книги «Ноль и бесконечность». Тцара утверждал, что Кёстлер — мерзавец, и вот доказательство: во время войны он смог оплатить туберкулезный санаторий для своей больной жены. Тогда Мерло-Понти разбил стакан со словами: «При таких условиях дискуссия невозможна». Подобный жест со стороны Мерло-Понти тем более удивил меня, что ему ничего не стоило заткнуть Тцара за пояс, но в любом случае это была здоровая реакция. Я почувствовала облегчение, когда ужин закончился.

На следующий день после приезда мы пошли прогуляться в окрестностях Интерлакена; по возвращении Сартр принял прессу. Когда я спускаюсь в холл, вокруг Сартра уже собрался народ: целая толпа журналистов, по большей части старых и ужасно благочинных. Все размещаются в зале рядом с холлом, а мы с Сартром восседаем бок о бок, словно католические короли; я нахожу нас довольно смешными, особенно себя. Первым берет слово старичок с седыми усами, по его признанию, он ничего не читал из экзистенциализма и знает о нем лишь понаслышке: «Но говорят, что это учение, которое позволяет все; опасно, не так ли?» Сартр объясняет. Атмосфера явно враждебная. В частности, толстяк с хитро прищуренными глазами, явно демонстрируя искушенное реалистичное превосходство консерваторов-идеалистов, приступает к теме воспитания детей: «Надо ли уважать свободу ребенка?» Конечно, подразумевается, что рабочий и есть ребенок. (Тип этот был не кто иной, как Гийуэн, тайный советник Петена, сказал нам позже пресс-атташе, разгневанный тем, что тот проник на эту пресс-конференцию.) Заседание длится больше часа при поддержке небольшого количества вермута и печенья с сыром. Одна молодая брюнетка с косой задает доброжелательные вопросы, от остальных попахивает фашизмом и религией, они решительно настроены против нас, понятия не имея, о чем идет речь.

В Цюрихе Сартр читает лекцию, и в театре играют пьесу «За закрытыми дверями».

Среда

Скира пришел за нами в вокзальный ресторан, на нем была удивительная рубашка в полоску, его сопровождали два человека из французского книжного магазина, один — медлительный брюнет, другой — резвый блондин, оба очень милые. В витрине книжного магазина они выставили газетные вырезки, книги, карикатуры и фотографии Сартра. «Лабиринт» расклеил на стенах города афиши с именем Сартра большими красными буквами. Пресс-конференция и ужин. Сартр входит под аплодисменты, снимает пальто, словно боксер свой халат, поднимаясь на ринг. Собралось около шестисот человек, в основном молодые люди, вид у них заинтересованный. В шесть часов книготорговцы обманули журналистов, направив их не в ту сторону, но вот теперь они возвращаются, их по меньшей мере пятнадцать за нашим столом, и они осаждают Сартра вопросами. Тем временем брюнет разговаривает со мной медлительным и печальным голосом, говорит, что был коммунистом, но методы партии его отвратили. Мы немного поспорили о Кёстлере: удивительно, как все время возвращаешься к одним и тем же темам.

Четверг

Около семи часов я снова встречаюсь с Сартром, который возвращается с репетиции; он страшно всех напугал, упав в оркестровую яму глубиной в три метра. Она была затянута брезентом, Сартр наступил туда, брезент прорвался, и все увидели, как он исчез. «Прощай, лекция!..» — произнес книготорговец, и тут же появилась голова Сартра с несколько оторопевшим выражением на лице. Мы идем в театр. Зал полон. Я сажусь во втором ряду. Минут двадцать Сартр говорит о театре, причем очень хорошо, судя по всему, люди довольны. Потом долгое время мы ждем, и вот занавес поднимается. Актеры немного волнуются. У Шоффара дрожат ноги. Балашова сменила парик и платье и выглядит гораздо лучше. Все очень стараются, а под конец занавес не падает. Но они прекрасно играли, и публика долго аплодирует. Мы все идем ужинать в большой ресторан, украшенный великолепными картинами Пикассо, Де Кирико и так далее. Какой-то тип выставляет здесь свою коллекцию. В полночь мы прощаемся. Сартр провожает Ванду (ее сценическое имя Мария Оливье). Мы с Шоффаром идем в какой-то подвал пить джин; он доволен, потому что Лаффон печатает его новеллы. Мне совсем не хочется спать, но нас прогоняют: после полуночи в Цюрихе все закрывается. На улице идет дождь, и мы с грустью собираемся прощаться, как вдруг встречаем владельца книжного магазина, который топчется под огромным зонтом. Он предлагает купить бутылку вина и пойти выпить ее в магазин. Мы остаемся там до трех часов утра, рассматривая книги по искусству, рисунки, журналы, Шоффар вслух читает непристойные стихи за подписью Клодине, возможно, они принадлежат Кокто[12].

В Берне мы ужинали в посольстве: один теолог долго толковал мне о понятиях «ничто», «бытие», «в себе» и «бытие для себя». В Париже разговоры сразу принимали политический оборот, а в Швейцарии — теологический. Сартру упорно задавали вопросы даже о природе ангелов.

Я прочитала лекцию в Лозанне. И выступала перед студентами в Женеве. В эту ночь, а также и в следующую мы выходили вместе со Скирой и Аннеттой, молоденькой девушкой, весьма интересовавшей Джакометти[13]. Она нам нравилась. Я считала, что она во многом похожа на Лизу, тот же суровый рационализм, смелость, ненасытность; ее глаза пожирали мир: она не желала ничего и никого упускать, любила силу и над всем смеялась.

На одном собрании в Лозанне Сартр встретил молодого человека по имени Горц, который досконально знал его произведения и очень хорошо говорил о них. Мы снова увиделись с ним в Женеве. Он не соглашался, что на основе работы «Бытие и Ничто» можно оправдать тот или иной выбор, и ангажированность Сартра его смущала. «Это потому, что вы швейцарец», — заметил Сартр. На самом деле тот был австрийским евреем, поселившимся в Швейцарии во время войны.

Мы видели Фрибур, Невшатель, Базель, музеи. Деревни блистали чистотой, даже чересчур, но попадались красивые. Нам понравились маленькие площади и фонтаны Люцерна, его красочные дома, его башни, и в особенности два крытых деревянных моста, украшенные старыми изображениями. Мы поднялись к Селисбергу, где Сартр проводил каникулы, когда был маленьким. Он показал мне свой отель, свою комнату с балконом над озером: именно с этого балкона Эстелла в пьесе «За закрытыми дверями» бросает в воду своего ребенка.

Мы сели в поезд на Париж. В Валлорбе таможенник сказал Сартру, возвращая ему паспорт: «Месье, ваши книги невозможно найти», а мне: «Все тот же тандем?»

* * *

По возвращении из Америки Сартр получил письмо от одного учащегося подготовительных курсов для поступающих в «Эколь Нормаль» по имени Жан Ко, тот просил найти ему работу; он впервые собирался поступать в Высшую школу, причем без всякой надежды. После конкурса родители вернут его домой, в провинцию. Сартр ответил, что постарается помочь. Но он заболел, уехал в Швейцарию и ничего не искал. В июне Ко, безуспешно обращавшийся с такими же просьбами к другим писателям, явился к нему: учебный год подходил к концу. «Ну что ж, — сказал Сартр, — будьте моим секретарем». Ко согласился. Сартр пригласил его в «Дё Ма-го», однако почта его была еще не так велика, и ему вовсе не требовался помощник. Я работала за соседним столиком и видела, как Сартр мучительно роется в своих карманах; вытащив наконец два или три конверта, он объяснил Ко, что требовалось ответить. Сартр со вздохом сказал мне, что вместо того чтобы экономить время, секретарь отнимает его у него. Ко, со своей стороны, досадовал: он хотел работы, а не милостыни. Но все постепенно уладилось после того, как Сартр поселился вместе со своей матерью на улице Бонапарта. В комнате, прилегавшей к его кабинету, Ко отвечал по утрам на телефонные звонки, записывал назначенные встречи, разбирал корреспонденцию: получалось, что орудие создало деятельность. Настало время навести Сартру некоторый порядок в своей жизни, однако я с сожалением спрашивала себя, не потеряет ли он свободу, столь дорогую для нас в молодости.

Июньский номер «Тан модерн» вышел с пометкой: директор Жан-Поль Сартр. Редакционный совет раскололся. Олливье стремительно правел, он сходился во взглядах с только что созданным Союзом голлистов. Антикоммунизм Арона усиливался. В тот момент или чуть позже мы обедали как-то в «Гольф-Жюан» с Ароном и Пиа, тоже склонявшимся к голлизму. Арон сказал, что не любит ни США, ни СССР, но что в случае войны он примкнет к Западу; Сартр ответил, что ему не нравятся ни сталинизм, ни Америка, но если разразится война, он встанет на сторону коммунистов. «Словом, — подвел итог Арон, — между двумя неприятиями мы делаем разный выбор, но в любом случае это будет против нашей воли». Мы сочли, что он чересчур смягчает противоречие, которое нам казалось решающим. Пиа изложил нам основы голлистской экономики, даже не коснувшись проблем заработной платы, цен, уровня жизни рабочих, я удивилась. «О! В отношении социального блага следует обратиться к сторонникам организации «Христианская рабочая молодежь»», — с презрением ответил он. Менее чем за два года слова «правые» и «левые» снова полностью обрели смысл, и «правые» стали отвоевывать свои позиции: в мае МРП[14]получила максимум избирательных голосов.

Закончив свое эссе, я задавалась вопросом: что делать? Я садилась в «Дё Маго» и смотрела на чистый лист бумаги. Кончиками пальцев я ощущала потребность писать, а в горле чувствовала вкус слов, но не знала, за что взяться. «Какой у вас ожесточенный вид!» — сказал мне как-то Джакометти. «Дело в том, что мне хотелось бы писать, но я не знаю о чем». — «Пишите, что в голову придет». И действительно, мне хотелось говорить о себе. Мне нравился «Век человека» Лейриса, и была склонность к мученическим эссе, где высказываются о себе без всякого повода. Я начала раздумывать над этим, делать кое-какие заметки, поговорила с Сартром. И поняла вопрос, который прежде всего вставал: что означает для меня быть женщиной? Сначала я думала, что смогу быстро с ним разобраться. У меня никогда не возникало чувства неполноценности, никто не говорил мне: «Вы так думаете, потому что вы женщина»; моя женственность ни в чем меня не стесняла. «Для меня, — сказала я Сартру, — это было как бы не в счет». — «И все-таки вас не воспитывали как мальчика: надо бы присмотреться к этому получше». Я присмотрелась и сделала открытие: этот мир был мужским миром, мое детство было насыщено мифами, созданными мужчинами, и реагировала я тогда совсем не так, как если бы была мальчиком. Меня настолько заинтересовало это, что я отказалась от намерения личной исповеди, дабы заняться рассмотрением удела женщины вообще.

* * *

Наш издатель, Бомпиани, пригласил нас в Милан, и мадам Марцоли, возглавлявшая большой французский книжный магазин в городе, организовала нам — при содействии Витторини — две или три лекции. Вновь увидеть Италию! Теперь я только об этом и думала. Обстоятельства складывались не слишком благоприятно. Города Бриг и Танд только что были переданы Франции, и Италия с горечью упрекала свою латинскую сестру за этот «удар ножом в спину». С другой стороны, Тито требовал присоединения Триеста к Югославии; французские интеллектуалы — коммунисты подписали манифест в его поддержку. За два дня до назначенной даты нашего отъезда я находилась в баре «Пон-Руаяль», когда меня позвали к телефону — из Милана звонила мадам Марцоли, она советовала отложить наше путешествие: итальянцы не станут нас слушать. Она говорила так решительно, что если бы у телефона оказался Сартр, то он наверняка бы сдался, но я упорно защищалась: это не может стать помехой, мы будем молчать, заверила я ее, у Бомпиани — наши лиры, а у нас уже готовы визы, мы приедем. Она пыталась разубедить меня, старалась изо всех сил, но все напрасно, я повесила трубку со словами: «До встречи!» Сартру я представила смягченную версию разговора, ибо знала его щепетильность.

В Милане нас встретила команда журнала «Политекни-ко», которым руководил Витторини. Наши журналы были похожи, первые номера появились в одно и то же время. Сначала еженедельник, потом ежемесячник, «Политекни-ко» опубликовал манифест Сартра об ангажированной литературе. С Витторини мы встречались в Париже. Он отчаянно был предан своей партии. «Если меня разрежут на восемьдесят кусков, это будет восемьдесят маленьких коммунистов», — говорил он, а между тем мы не ощущали преград между нами. В первый же вечер, ужиная под звуки скрипки вместе с ним и его друзьями в излюбленном ресторане миланских интеллектуалов, мы поняли, что в Италии люди, придерживающиеся левых взглядов, образуют единый фронт. Мы проговорили до глубокой ночи. Витторини рассказал о трудностях, с которыми только что пришлось столкнуться итальянским коммунистам. Во имя революционного интернационализма они сначала поддерживали Тито, но реакция рядовых членов партии заставила их поставить на патриотическую карту, и теперь они заодно со всей остальной страной. Рассказал он и о том, как Элюар, выступавший с лекциями в Италии, горячо поддержал публичными заявлениями их первоначальную позицию. Потом пресса опубликовала манифест французских коммунистов в поддержку Югославии, и, естественно, там значилось имя Элюара, а он в тот день выступал в Венеции: его освистали!

Мы встречались ежедневно, то под аркадами площади Ла Скала, то в баре нашего отеля, населенного элегантными итальянками с бледно-серебристыми волосами, и беседовали. Это было захватывающе: видеть фашизм и войну глазами наших «латинских братьев». Один из них признался, что, родившись и воспитавшись при фашизме, он долгое время примыкал к нему. «Но в ночь падения Муссолини я все понял!» — заявил он нам с нотками торжествующего фанатизма. Эти новообращенные презирали изгнанников, которые в силу своей непримиримости оказались отрезаны от страны и теперь с трудом вновь приноравливались к действительности, тогда как они на примере собственных ошибок и даже компромиссов политически созрели, — так им казалось. Свой доблестный энтузиазм они смягчали большой долей иронии. «Сейчас, — говорили они нам, — в Италии 90 миллионов жителей. 45 миллионов тех, кто были фашистами. 45 миллионов тех, кто ими не были». Помню одну из их шуток. Итальянский туристический автобус объезжал поля сражений; перед каждой разрушенной деревней маленький человечек, сидевший в глубине его, заламывал руки: «Это моя вина! Это моя вина!» Заинтригованный путешественник спросил его: «Почему ваша вина?» — «Я единственный в автобусе, кто был фашистом». А один поклонник Стендаля, ныне так же политически активный, как и вчера, но поменявший окраску, со смехом сообщил нам о своем прозвище: Черный и Красный.

Бомпиани, принадлежавший к крайне правым националистам, повторил Сартру, что в настоящий момент француз левых взглядов был врагом вдвойне: он отнимал Бриг и Танд и поддерживал Тито; если Сартр заговорит на публике, его линчуют, и он это заслужил! Наши друзья опасались неофашистского нападения: у входа на площадку, где выступал Сартр, и до самой эстрады они поставили вооруженных автоматами жандармов. Двор был полон людей, но ни одного свистка, только аплодисменты. В другой вечер я без всяких осложнений выступала в библиотеке мадам Марцоли. Мы компрометировали Бомпиани, и ему хотелось отмежеваться от нас. С большой неохотой он пригласил нас на ужин. Жил он во дворце: на первом этаже надо было сесть в лифт, который поднимал вас прямо в гостиную. За столом прислуживали лакеи в ливреях и белых шелковых перчатках. Бомпиани не произнес ни слова, а за кофе взял газету и погрузился в ее чтение. На следующий день он сообщил Сартру, что не заплатит ему обещанных денег, на которые мы рассчитывали, чтобы продолжить путешествие.

К счастью, издатель Арнальдо Мондадори узнал от Витторини о наших трудностях, и его сын Альберто, великолепный усатый корсар с низким голосом, пришел на переговоры с Сартром, который обязался печататься отныне у них, и взамен ему сразу же выплатили крупный аванс. Кроме того, Альберто предложил отвезти нас на машине в Венецию, затем во Флоренцию. Мы с радостью согласились, он нам нравился, так же как его жена Вирджиния, восхитительно красивая, наделенная той естественностью, которую Стендаль так ценил у итальянок. Среди множества потрясающих минут мне вспоминается наш отъезд во Флоренцию. Занималась заря, когда я со своими чемоданами располагалась в гондоле. На своей коже я чувствовала поднимавшуюся от воды свежесть и ласку восходящего солнца. Вечером мы долго бродили возле дворца Синьории, где под лоджией лунный свет ласкал волнующее творение Челлини. Несмотря на погибших, несмотря на руины и катаклизмы, там по-прежнему пребывала красота.