Квартира Громова

– Ну, будем… – Каменев опрокинул стопку отечественной «Смирновской» на можжевельнике. В меру охлажденная, она прошла, как говорили когда‑то, соколом. Закуска – маслины, маринованный чеснок, рыночные помидоры «бычье сердце» и селедочка с маслом и луком. Кто‑то, может, поднимет бровь: а почему не семужка слабосоленая? Семужка, конечно, хорошо и даже прекрасно. Однако, во‑первых, на ментовскую зарплату семужкой можно баловаться по редким праздникам, а во‑вторых, хорошая жирная селедочка пряного посола, аккуратно разделанная, с лучком и свежим маслицем – да не уступит она семужке, и уж точно оставит позади сухую, жилистую и обычно пересоленную холоднокопченую осетрину или стерлядку. Особенно под водочку.

Громов, на правах хозяина ограничившись полустопкой, с удовольствием наблюдал за Михаилом, смакующим закуску. Их встречи на квартире у Громова, случавшиеся раз в две‑три недели, а то и реже, стали традицией. Оба холостяки (Громов так и не был женат, у Каменева жена умерла несколько лет назад), они устраивали себе тихие праздники и получали от них большое удовольствие, хотя люди были совершенно разные.

Громов должен был родиться по крайней мере графом лет полтораста назад, и не обязательно в России, но ухитрился появиться на свет в приснопамятном 37‑м году на Кропоткинской улице в Москве, отец – архитектор, мать – музыкант‑аккомпаниатор. Он с детства любил хорошие вещи, хорошие книги, хорошую еду, когда стал постарше – интересных женщин; полковник подпускал к себе очень немногих людей. Игорь неплохо владел английским, хотя осваивал его самостоятельно: спецшкол тогда не было, а на платных курсах шла та же долбежка грамматики. Громов совмещал полезное с приятным: читал английские детективы в подлинниках, слушал живую речь на учебных грамзаписях, которые мать привозила с зарубежных гастролей.

Английские детективы, приобщив отрока к языку, имели тяжелый побочный эффект, похоже, именно они подтолкнули его к роковому решению пойти на юрфак, а оттуда в милицию. Родители делали вид, что уважают выбор своего повзрослевшего чада, тая в душе обиду, если не отчаяние. Особенно огорчалась мать, ведь Игорек легко, без принуждения окончил детскую музыкальную школу, позднее с удовольствием часами фантазировал за пианино (ноты он не раскрывал с того дня, как окончил музыкалку), а в студенческие годы увлекся гитарой, став душой компании тащившихся от музыки.

Музыка превратилась в хобби, Игорь же стал хорошим ментом и мог бы сделать куда более впечатляющую карьеру, если бы не отвращение к обязательной в такой ситуации норме поведения: постоянное взвешивание своих поступков, слов, предпочтений, готовность стелиться перед начальством и такая же готовность вовремя подставить начальство, если его кресло закачалось; восприятие соседа по кабинету как конкурента… К подобным вещам Игорь инстинктивно относился так же, как к грязным ботинкам.

– Миша, оставь местечко для главного номера программы. – Игорь, улыбаясь, глядел на приятеля, дожимавшего селедочку и помидоры. Кулинария, высокое искусство, не терпящее спешки и неряшливости, стало вторым хобби полковника.

– Не боись, Игорек, разве я когда обижал тебя отказом? – Нигде Каменев не предавался чревоугодию с таким сладострастием, как у Игоря. В ресторане так не приготовят. И потом в ресторане ты не столько ешь, сколько отбываешь мероприятие, даже если собрались сугубо своей компанией. Сама обстановка – посторонние, официанты, запах вчерашнего сигаретного дыма и позавчерашнего сыра, терзающая уши музыка – лишала еду вкуса. А дома у майора еда была на десятом месте. Он жил в трехкомнатной квартире с дочерью и двумя внучками. С мужем дочь рассталась по обоюдному согласию два года назад: неплохо устроившись ради хороших денег и престижа в фирму, торгующую компьютерами, тот счел, что дочь мента для него – мезальянс, стал попивать, погуливать, тестя‑милиционера в упор не видел, короче, все вздохнули с облегчением, когда молодые разбежались, разменяв квартиры, а дочь съехалась с отцом.

Дочь, естественно, пошла работать, от внучек пребывание в детсаду требовало не меньшего напряжения, чем от взрослых служба. Образом жизни был перманентный цейтнот, обходились колбасой, яйцами и пельменями. Каменев о женитьбе, а дочь о замужестве пока не думали.

– Давай тарелку, Миша. – Друзья сидели на кухне – она была достаточно просторной, все было под руками. Главным номером программы Игорь занимался перед самым приходом друга не меньше получаса: два огромных, толщиной почти в три пальца, куска говядины, слегка обжаренных на сухой сковороде и затем долго тушившихся между слоями овощей и ломтиками черного хлеба с горчицей, залитыми полубанкой светлого пива, дошли до готовности точно в срок. Бутылка «Смирновской» опустела, когда гора еды еще лежала в тарелке, но майор знал – открыть вторую хозяин не позволит, как не позволит и начать разговор о делах до кофе, к которому по традиции переходили спустя 15–20 минут после завершения обеда.

– Сомова я все же верну заниматься делом, – гость закурил любимые «LM». Из кухни друзья перешли на застекленную лоджию, расположившись с кофейником за крохотным столиком у открытого окна.

– Миша, не пори горячку, и парня подставишь, и сам выговорешник схлопочешь.

– Не, я по‑умному, я уже с ним договорился.

– И как, если не секрет?

– Почему секрет, все законно. Приступ этого… кгм… аппендицита, или еще чего, пусть сам думает, у него участковая врачиха – ну, очень хорошая знакомая, даст бюллетень, а то и в больничку наладит. В конторе он не появится, будет вести этого бригадира, связь – телефонная.

– Ну смотри. Чтобы об этом никакой болтовни, и я ничего не знаю, естественно.

– Само собой. У нас ведь как: чтобы дело не делать, а то и вред приносить, вплоть до воровства – это запросто, закон тебя здесь защитит, народ поймет и не осудит. А если кто дело делает, так по морде схлопотать первый на очереди, и все смотрят, как на дурака…

– Ну, Миша, завел свою любимую песню. Давай лучше о деле.

– Я как раз о деле. За Сережку Сомова побаиваюсь. И не того побаиваюсь, что его какой‑нибудь мудак из наших бюрократов засечет – плевал я на них, а вот как засекут его те, кого он водит. Эти его чисто уберут на следующий день, с концами и без вариантов, вопрос только – отправят на тот свет быстро или же поизгиляются сначала. Он ведь один, машины, правда, меняет, но и они не дураки, здесь только дело времени, рано или поздно его вычислят обязательно… Нужны еще люди, Игорь.

– Миша, я понимаю. Откуда я их возьму, ведь мы же работаем по этому делу нелегально, официально я никого послать не могу, тем более просить у Пахомыча… Надо искать добровольцев на стороне, найти, в принципе, можно, из наших же старых кадров, но хорошим спецам надо хорошо платить, а где я возьму? Все же найду и людей, одного‑двоих, и бабки, однако на это нужно два‑три дня. Ну не могу я тебе их из кармана вынуть, вижу, что надо, но у меня нету вот прямо сейчас.

Николай Пахомович Орликов, в обиходе Пахомыч, был главой РУОПа, непосредственным начальником Громова. Вступивший уже в пенсионный возраст, но крепко сидящий в своем кресле благодаря аккуратному и экономному расходованию сил по принципу: лучше не получить орден, чем получить пулю от бандита или пинок от начальства. В управлении давно сложился негласный расклад – начальник определяет стратегию, обеспечивает контакты с многочисленными вышестоящими чиновниками, дает ценные указания и не лезет в повседневную оперативную работу, для этого у него есть замы. Громов, самый работящий и потому самый нагружаемый, нередко брал на себя то, что должен был бы делать Пахомыч, кроме распределения людей. Кадровые вопросы Орликов решал сам, и, если кто‑то из замов превышал в этом отношении свои полномочия, демонстративно менял решения подчиненных на обратные, не обращая внимания на пользу дела. Такое статус‑кво всех более или менее устраивало.

– Есть у меня вариант… – Каменев замолчал.

– Ну давай, не тяни, хотя я знаю твои варианты.

– Этого еще не знаешь, и боюсь, ты меня не поймешь. Надо сообщить Маршалу. А он найдет людей, бабки и меры примет сразу. И снимет проблему так, как снимал ее когда‑то товарищ Сталин – быстро и окончательно.

– Ну вот. Я так и знал. Может, ты еще с ним, с вором в законе, совместное предприятие учредишь по очистке бандитских и ментовских рядов от чуждого элемента – перерожденцев и матерых двурушников? Он Маршал, ты у него генерал‑майором станешь, и звание выше, и в зарплате прибавка…

– Игорь, ты не язви, а подумай головой. Я все…

– Это ты, друг ситный, подумай головой, – перебил Громов. – Он вор, и если ты настолько глуп, что готов с ним вести общие дела, то он не такой дурак, чтобы вести общие дела с тобой. Ты для него мент поганый, ему с тобой говорить западло, не то что общие дела делать. Он сразу это определит как провокацию и будет верить своему бригадиру больше, чем раньше. А если что и узнает, тебе так просто не отдаст, твое идиотское дон‑кихотство нашей Конторе боком выйдет. А сам сорвет заслуженные аплодисменты воровского сообщества, и смеяться над нами, над тобой, будет вся воровская Москва. Так?

– Не знаю, Игорь, может, и так. Однако в душе я считаю иначе. Ты понимаешь… Вот я смотрю на шустриков сегодняшних. На тех, кто сейчас в политике и экономике ворочает. В том числе нами, ментами, руководит на высоком уровне. Скажи, у них есть, ну… Понятие о чести, говоря высоким штилем, а? Есть хоть какие‑то моральные заповеди, которые нарушать нельзя не из страха, что погоришь, поймают за руку, а из внутренних убеждений? Нету у них таких понятий. Даже у попов теперешних нету.

Какие‑то устои сохранились, вопреки всему, у среднего звена среднего возраста, кто пашет последние годы перед пенсией, вроде нас с тобой. А самый строгий моральный кодекс сейчас знаешь у кого? Да у воров в законе. Правда, и у них пошел разброд, этот кодекс не чтут, как было в эпоху Беломорканала. Но он есть, этот кодекс. Лично обогащаться – западло. Мокруха без воровского приговора запрещена. За свои слова держи ответ. Скурвился, потерял честь – потерял все. Вот тебе и построили демократию: строго чтут свой закон, свою идею только воры‑профессионалы.

– Миша, прекрати, ты же сам не веришь в то, что несешь.

– Ну, в общем‑то, я преувеличиваю, конечно. Вор есть вор, и место ему в тюрьме. И все же обидно. Почему вор свое воровское достоинство блюдет строже, чем наш средний честный труженик, так сказать… Ты бы посмотрел, как наш брат с Маршалом общается – чуть ли не как с настоящим маршалом.

– Ладно, честный труженик, хватит вести подрывные речи, пошли посуду мыть. Или ментовское достоинство не позволяет? И о выходе на Маршала забудь. Пока, по крайней мере. С тем, что у тебя на его бригадира сейчас есть, ты просто будешь терять то самое ментовское достоинство. Согласен?

Майор промолчал – начальник был, как всегда, прав.