Микрокосм, или теорема Сога

Асука Фудзимори

МИКРОКОСМ, или ТЕОРЕМА СОГА

читать [модно] –

Асука Фудзимори

МИКРОКОСМ, или ТЕОРЕМА СОГА

Посвящается K.N.

Ваша гипотеза, конечно, бредовая,

но не в достаточной мере, чтобы оказаться верной.

Нильс Бор

…плутовская семейка!

Николя Бувье

•

Denn Ибо совокупность

die Gesamtheit данных определяет,

der Tatsachen что истинно,

bestimmt, was а также

des Fall ist что не является

und ouch was alles истинным в данном

nicht der Fall ist случае (нем.).

Сога но Умако – государственный деятель периода Асука. Сын Инамэ. Министр при четырех монархах, начиная с Бидацу. Провозвестник буддизма. Разбил Мононоба Мория. Инициатор убийства императора Сусюна (ок. 626).

Энциклопедический словарь Иванами

Асука - название японского селения между Нара и Осака (Хонсю); служила резиденцией императорам древней Японии (Ямато). Около 538 года выходцы из Кореи завезли сюда буддизм, получивший впоследствии широкое распространение в стране. Время между 538 и 645 годами называют периодом Асука; этот период ознаменован расцветом искусства и архитектуры буддизма.

Всемирный словарь собственных имен Робера

Люйшунь – современное наименование населенного пункта, известного также под названием Порт-Артур, на южной оконечности полуострова Ляодун в провинции Ляонин. Население 150 тысяч человек. Крупный военный порт, часть промышленной конурбации Люйда. Основан русскими, захвачен японцами в 1894-м, затем в 1905 году, после длительной осады, вошедшей в историю своей ожесточенностью. Вошел в состав Китая в 1954 году.

Всемирный словарь собственных имен Робера

Мысль о том, что этот ребенок продержится на свете дольше своих предшественников, мелькнула в голове матушки Сога в тот момент, когда ее истерзанное родовыми муками влагалище исторгло из тела крохотный комочек плоти и жизни. Мамаша Сога рожала и прежде. Ее первенец, мальчик, умер на шестом месяце. Заснул и не проснулся. Недоношенная девочка не прожила и недели,

Лекари больницы Тирая уделили роженице особое внимание; трагические вторые роды настолько истерзали ее и без того хрупкий организм, что третье разрешение от бремени могло оказаться роковым. Медикам помогла непреклонная решимость пациентки. Однажды, ноябрьским вечером двадцать третьего года эры Мэйдзи, когда гороскопы обещали покровительство небес, эта женщина поднесла своему супругу две или три чашки саке, после чего опрокинула захмелевшего мужчину на спину и решительно взгромоздилась сверху, прямо на уже затвердевший член. По окончании процедуры, мучимая сомнениями, она потрудилась еще некоторое время, сопровождая свои действия ворчанием и ругательствами разной степени непристойности, и заставила инертное мужское тело извергнуть еще какое-то количество семенной жидкости.

В течение последующих месяцев она почти ежедневно посещала храм Сэнсодзи, каждый раз оставляя там вместо молитвы маленькую продырявленную монетку. Перед уходом из храма сжигала ароматическую палочку, внимательно наблюдая, как сизый дымок струится в направлении ее округляющегося чрева.

Роды, как и ожидалось, оказались тяжелыми, потуги тщетными, и после двух попыток врач решил прибегнуть к кесареву сечению. Но мамаша Сога не из тех, кто позволит себя кромсать.

– Если вы разрежете мой живот, я вернусь и распорю ваш! – прохрипела она.

Врач не выдержал пылающего взгляда женщины и отвел глаза. Еще два часа мучений, слабеющих хриплых криков и стонов – и матку мамаши Сога покинул крохотный мальчик весом всего в две тысячи семьсот пятьдесят граммов.

И вот уже притихшая мамаша Сога обнимает свое сокровище слабыми, будто восковыми руками, еле слышно мурлычет ему в ухо какие-то вариации колыбельных мелодий. И нет у нее ни тени сомнения, что родила она одну из будущих жертв Хиросимы. Ее ли нам в том винить? Ведь бедняжка не ведает, что супруг ее падет под Порт-Артуром.

До того как живот его проткнули сразу три русских штыка, папаша Сога усердно трудился в доставшейся ему по наследству семейной мастерской в Асакуса, производил самурайские мечи. Изделия его, разумеется, не выдерживали никакого сравнения с теми клинками, которыми гордились воины прежних времен. Однако паломники, частые гости в большом храме по соседству, охотно покупали чахоточные сувенирные реплики местного оружейника. Папаша Сога долго объяснял чиновникам мэрии, чем он занимается, и они, поразмыслив, записали в графе «профессия»: «жестянщик». Покладистый мастеровой не обиделся и даже нашел в этом термине основание для некоторой гордости. Сога, жестянщик – а что, неплохо звучит!

Каждое утро мастерскую навещали мелкие торговцы, у которых папаша Сога приобретал все потребное для жизни и работы. Конечно же, металл. Но также и древесину кедра, шнур для рукоятей, разного рода блестящие побрякушки. Сога сам работал над своими мечами, с годами набил руку в ремесле. Знаток, конечно, окинул бы его продукцию лишь презрительным взглядом, но рядовые любители экзотики восхищенно причмокивали и покачивали головами. Какой-либо более внимательный грамотей, вытащив клинок из ножен, прищуривался на гравировку печати.

– О, Сога, это же…

– Да, да, – с достоинством склонял голову Сога. – Подлинный экземпляр, о чем свидетельствует печать имперской канцелярии…

Ну как устоять против такого соблазна? Сога продавал по дюжине клинков в день, на жизнь вполне хватало.

В молодые годы папаша Сога не слишком задумывался о женитьбе. Точнее, совсем не задумывался, вплоть до того дня – как-то в мае или в июне, когда перед его лавкой появилась эта миниатюрная особа в кимоно из крепа… синий да зеленый и бледные цветы вишни. Не по сезону кимоно, но не это смутило папашу Сога. Не от этого вспыхнули его щеки. Он даже удивился, что столь слабая, хрупкая женщина может мгновенно перевернуть все внутри сильного, крепкого мужчины. Ужасающе прекрасной показалась она ему. Конечно же, не одна пришла. За красивой девушкой, разумеется, всегда кто-то увивается.

Пара остановилась, и девушка бросила на папашу Сога выразительный взгляд. Высокий – для японца даже гигант, – крепкий, с гладким, детски наивным лицом, палаша Сога давно притягивал к себе такие взгляды девушек, но раньше как-то не придавал им особенного значения.

– Ой, глянь, какой меч! – защебетала девушка. – А этот… Я хочу такой!

– Оружие не женская игрушка, – возразил ее кавалер.

– Ну, я тебя прошу… Мне так хочется…

Бедный парень, очевидно, в золоте не купался. Однако он вытащил бумажник, а из бумажника извлек две купюры.

– Минутку, милейший, – остановил его папаша Сога. – Мое оружие не продается.

– Как? – опешил незадачливый покупатель.

– Мой клинок получит лишь достойный. Защищайся!

За словом последовало действие. Папаша Сога швырнул в руки парня железяку с прилавка, сам вооружился другой. Два выпада, толчок ногою под колено… десять секунд – и папаша Сога поверг свою злосчастную жертву наземь.

– Ты не дорос до моих клинков, – высокомерно бросил Сога. – Исчезни, ничтожный!

– Но это… это безобразие! – возмущался пострадавший, потирая ушибленные бока. – Ты совсем рехнулся!

Оба самурайских меча пострадали, однако, намного больше. Девушка залилась смехом, глядя на искореженные загогулины, в которые превратились клинки. Папаша Сога не смутился. Он вытащил из-под прилавка один из лучших образцов своего искусства и протянул девушке. Неуклюже улыбаясь и пытаясь выглядеть солидно, представился:

– Сога, жестянщик.

Она решила назвать сына Хитоси. Имя это составляют два знака – под номерами один и семьсот пятьдесят семь по новой официальной номенклатуре. Простая, элегантная конфигурация, легкое начертание. Да и ребенку легко запомнить, когда он начнет учиться грамоте. Конечно же, посоветовалась с мужем, но лишь проформы ради, как и в большинстве иных случаев.

– Хитоси. Очень мило, правда? Как ты думаешь?

– Ну…

– Вот и отлично! Пусть будет Хитоси.

Папаша Сога не спорил. Он давно усвоил, что спорить с супругой, если она уже приняла решение, бесполезно. Да и к чему? Женщина она толковая, практичная. Хитоси – не так уж плохо для пацана. Муж продолжал штамповать свои мечи-жестянки, а мамаша Сога жила под гнетом вполне обоснованных опасений: а что, если и этот?… Каждый вечер она засыпала, прижав к себе ребенка и отпихнув мужа к противоположному краю супружеского ложа. По ночам она часто просыпалась и засыпала снова, лишь убедившись, что сын ее еще дышит. Отвергнутый супруг скользил взглядом по соблазнительным, но недосягаемым изгибам тела жены и втихомолку массировал свой обиженный невниманием детородный орган.

Без видимой причины она возненавидела мужа. Это проявлялось, впрочем, лишь когда она его видела. Заочно она не переставала нахваливать его мужские качества, его заботливость, преданность семье. Но стоило ему переступить порог, войти в дом, как брови мамаши Сога сдвигались, чело хмурилось. Муж ее тщетно силился вспомнить, когда в последний раз она ему улыбнулась.

Первые месяцы жизни младенца пролетели без особых проблем. Может быть, новые вакцины помогли. Прошел год, а ребенок так и не умер. Вот он уже ковыляет, лопочет первые слова, вот он научился пользоваться горшком и любить свою мамочку.

Последнее оказалось несложным. Какими бы тяжкими ни были роды, они не оставили видимых следов на ее весьма привлекательных очертаниях тела. Частенько мамаша Сога склонялась над крошкой-сыном и сюсюкала:

– А кто у нас самый красивый, малыш мой?

– Мамочка, – не задумываясь, лопотал в ответ сын.

– Конечно мамочка, сокровище мое. Никого на свете нет красивее твоей мамочки.

Примерно такого же мнения придерживались и многие мужчины. Мужу мамаша Сога прикасаться к себе не позволяла, но несколько раз в неделю оставляла ребенка на попечение соседки и часа на два удалялась в неизвестном направлении.

Благодаря реформам прогрессивного правительства Мэйдзи дедушка Сога получил официальную фамилию. До этого все звали его Дед-как-его или Ну-тот-старый, добавляя к этим основным именам всякие быстро забывающиеся определения. Теперь же, подзарядившись доброй дозой дешевой рисовой водки, дед Сога гордо заявлял:

– Я – Сога! Я настоящий Сога. Дом Сога! Слышал о таком?

Его собутыльники охотно кивали:

– О чем речь! Я вот, например, из дома Тайра.

– А я Ходзё.

– Такеда! – бил себя в грудь третий.

– Смейтесь, смейтесь! – грохотал дед Сога. – Смейтесь, сколько душе угодно, но на моих дальних наследственных рисовых полях в Ямато все знают, кто я такой!

Дед Сога вовсе не пустозвонил. Уроженец древнего местечка Асука, заброшенный повторяющимися неурожаями в столицу, славился у себя дома весьма почтенным происхождением. Слава эта, однако, не дошла до столицы, и здесь, в лабиринте запутанных узких улочек, дед Сога – тогда, впрочем, еще не дед – представлял собой обычного, пропитанного алкоголем, расхристанного бахвала с давней грязью под ногтями вместо потомка древнего благородного происхождения.

Судьба, обусловленная политическими передрягами, облагодетельствовала наконец деда Сога, помогла воплотить мечты в жизнь. Новое правительство молодого императора Муцухито в приливе энтузиазма решило снабдить все население фамилиями. Жители приглашались для этого в ближайшие муниципальные конторы. Большая часть населения просто узаконила привычные прозвища, унаследованные от отцов и дедов. Можно было также выбрать для себя и что-нибудь новенькое.

Дед Сога долго не раздумывал, но на всякий случай, чтобы обойти возможные административные рогатки, решил запастись двумя надежными свидетелями.

Он пригласил двух мутноглазых субъектов с клочковатыми засаленными усами к стойке третьеразрядного кабака и заказал кувшин едкой зеленоватой жидкости.

– Ты будешь моим почетным свидетелем номер один, – ткнул он пальцем в одного из приглашенных. – А ты, – повернулся он к другому; – мой почетный свидетель номер два.

После этого вводного инструктажа троица поднялась на нетвердые ноги и, икая и отрыгиваясь, направилась в муниципальное бюро. Ввалившись туда, почетные свидетели захлопали в ладоши, а дед Сога набрал в легкие побольше воздуху и завопил что было силы:

– К вам пришел Сога! Сога! Сога! Сога!

– Д-да-а-а-а, – отозвалось сопровождение, – самый настоящий Сога, настоящий из настоящих, честью клянемся!

Чтобы подтвердить истинность своих слов, они раздали несколько тычков присутствующим просителям. Шеф заведения, ретивый молодой человек в рединготе западного покроя, на эти проявления искренности реагировал несколько неожиданно.

– Что за пьяницы в государственном учреждении?

И мановением длани повелел двум дежурным полицейским удалить всех троих из помещения. Вид форменной одежды протрезвил почетных свидетелей, ретировавшихся самостоятельно. Лишь дед Сога не обратил должного внимания на руки в перчатках, опустившиеся на его плечи.

– Сога! – настаивал он, изворачиваясь. – Настоящий Сога! Обращайтесь со мною с надлежащим почтением!

– Пойди проспись! – посоветовал ему чиновничий голос облеченного полномочиями.

На третий год эры Мэйдзи деду Сога все же вручили формальный документ, санкционированный самим императором и подтверждающий его весьма туманное происхождение. Папаша Сога, тогда пяти с небольшим лет от роду, автоматически получил то же самое благословение одновременно с приобретением навыков обработки металла и обучением каллиграфически выводить свое новое имя.

С заключением брака не тянули. Мамаша Сога быстро почувствовала последствия объятий с ремесленником благородных кровей, каковые убедили и ее родителей, поначалу взбеленившихся при мысли о столь низменном родстве. В конце концов, этот чертов Сога не такая уж плохая партия: искренние намерения, процветающая коммерция, да к тому же и происхождения благородного. Мамаша Сога разделяла их мнение по всем пунктам, о чем не замедлила сообщить подружкам:

– Фамилия первый класс, прима, и у меня под башмаком. Я как хочу, так им и верчу, все для меня делает.

– А… в постели? – сразу заинтересовалась одна из подружек.

– Такой здоровенный мужик… – подхватила другая. – У него все пропорционально?

Будущая супруга туманно улыбнулась.

– Ну, представьте сами, дорогие мои. Скажу только, что по вечерам мне не скучно.

И вот после нескольких лет супружества мамаша Сога проводит бурные ночи, но не в интимных утехах с супругом, а хлопоча вокруг маленького Хитоси. Примерная мать, однако, редко упускает случай отлучиться из дому, дабы случиться с каким-нибудь полузнакомым носителем мужского достоинства. Она не слишком разборчива: клиенты и деловые партнеры мужа, официанты соседнего ресторана, подметальщики улиц, какой-то актер на вторых ролях, даже персонал соседнего храма Сэнсодзи.

Муж как будто ничего не замечает. Он по-прежнему мастерит свои жестяные мечи и млеет, издали наблюдая за супругой. Ее не слишком вразумительные и чаще всего неправдоподобные объяснения он воспринимает с энтузиазмом. То она заблудилась на улице, то заснула на скамье в парке… потеряла сумку, знакомые затащили на обед… вот и задержалась!

Робкие попытки папаши Сога раздуть угасшее пламя любви успеха не имели.

– Дорогая, я так люблю тебя… С того дня, с момента, когда тебя увидел впервые, и до…

– Ну завел, завел, – ворчала мамаша Сога, отворачиваясь. – Зануда. Лучше дай мне денег, крошке нужна новая одежда.

Соседи слепотою не страдали. Слухи о похождениях мамаши Сога стали любимой темой разговоров в квартале, иная из лучших подруг вдруг спрашивала ее:

– Опять у тебя новый? И какую лапшу ты на этот раз навесишь на уши своему мужу, этому олуху безглазому?

Тут мамаша Сога мгновенно преображалась.

– Не смей так непочтительно отзываться о моем муже! Он прекрасный, изумительный человек!

В то время как мамаша Сога, утешаясь в объятиях очередного мимолетного любовника, жаловалась, что она не оценена и не понята, папаша Сога старался заинтересовать сына ремеслом. Безуспешно. С тем же результатом пытался он излить ему свое разочарование:

– Эх, сынок, эти женщины… Чума сплошная… Особенно красивые. Твой дед все время твердил: «Все бабы суки… особенно твоя мамаша, которая бросила мужа и ребенка и слиняла с каким-то…»

– Но моя мама совсем другая, ведь так? Моя мама самая-самая лучшая…

– Ну-ну… Но твой дедушка…

– Ты все время твердишь о дедушке, – перебил сын, не терпевший ни тени осуждения своей матери. – А где он, дедушка?

Умер, конечно же умер. Хотя никто не видел его мертвым. И дед Сога ни разу не видел внука. Даже на свадьбе сына не был. Получив известие о предстоящем бракосочетании, он отправился с тремя приятелями отпраздновать это событие, и с тех пор никто о нем ничего не слыхал. Полиция, расследовавшая его исчезновение по запросу сына, пришла к выводу, что скорее всего старый пьяница утонул в одном из каналов вблизи Сумида, откуда его тело унесло в море. Если версия полиции соответствует действительности, то можно заключить, что все мужчины Сога окончили жизненный путь не лучшим образом.

Император Хацусэбэ, прослывший среди своего окружения полным кретином, не подорвал своей репутации и в момент смерти. Он, казалось, так и не понял, что господин Кома из дома Ямато перерезал ему глотку, и поковылял далее по дворцовым помещениям, не в состоянии уже блюсти свое императорское достоинство. Он удивился, пожалуй, даже разгневался, когда к нему на помощь заспешили двое прислужников из клана Хэгури.

Не слишком сильный и неудачно направленный удар лишь частично рассек сонную артерию; император умер не мгновенно, а через несколько минут, от кровопотери.

Господин Кома славился твердой рукой, никто при дворе не смог бы лучше прикончить зверя или человека. Не зря его семейство в течение десятилетий ведало имперскими оружейными хранилищами. И все же в момент нанесения удара он ощутил тень колебания. Вспороть горло императору, как какому-то быку! Оснований для личных эмоций, для сожаления у господина Кома не было. Этого незадачливого Хацусэбэ следовало убрать хотя бы потому, что такой приказ отдал Умако, глава могущественного дома Сога.

Ни у кого при дворе не возникло бы мысли обсуждать приказы дома Сога. Да, конечно, Отомо… Да, Накатоми и Мононобэ тоже ненавидели Сога. Но после понесенных поражений реальной силой не обладали. Что до остальных – Хэгури, Имбэ, Сакамото, Оно, Абэ, Кацураги, Киси, Касуга, Икэнобэ, Инугами, Сака-ибэ и, конечно, Ямато, – они все зажаты в железном кулаке Сога. Сога и посадили на трон этого Хацусэбэ, чтобы манипулировать им в соответствии со своими потребностями.

Император еще стоял неподвижно, но две его наложницы уже подняли шум, завопили, призывая на помощь. Громадный дворцовый зал заполнила толпа придворной челяди. Хацусэбэ оправил окровавленную рубаху, раздраженно уставился на придворных и сварливо пробулькал, пуская кровавые пузыри:

– Что за… сборище… кто вас… звал?

Он повелительно повел рукой, приказывая всем удалиться. Но никто не обратил внимания на этот слабый жест. Хацусэбэ все еще не понимал причины их присутствия. Еще непонятней казалось ему общее выражение множества физиономий, застывший на них ужас. Ситуация складывалась, что и говорить, неловкая, граничащая с оскорблением величества.

– Все по местам… работать… – продолжил Хацусэбэ слабеющим голосом. – Я… император… слушаться…

Умирающий вдруг осел, кровотечение усилилось. К нему подбежал врач, что-то пробормотал. Видно было, что у лекаря исход не вызывает сомнений. Император попытался отогнать этого незваного помощника и удивленно уставился на свои руки, жестам которых не хватало величия и уверенности. Он попытался крикнуть, но лишь забрызгал кровью пол. Монахи-буддисты опустились перед ним на колени, бормоча сутры утешения и трансмутации, и Хацусэбэ понял наконец, что умирает.

Ослабевшие лицевые мышцы не могли передать никаких эмоций, однако все видели, что бедный император охвачен паникой. К чему этот дурацкий трон, если бессмертие недостижимо? Кто устроил покушение? Перед глазами возникла фигура господина Кома с оружием в руках. Кома… какой ему прок? Почему Кома?

Он обвел взглядом толпу. Накатоми? Эти предатели на все способны… Мононобэ? У них есть причина, он уничтожил их отца и лишил власти. Но Кома никогда не подчинится Мононобэ, ни за какие деньги. Кома, как и все Ямато, послушен только…

В его угасающем сознании забрезжила истина:

– Нет, нет, не верю… Я император… Я нужен им, я нужен Сога…

И с последними оставляющими его тело каплями крови умирающий монарх попытался уцепиться за генеалогию, как будто на что-то надеясь:

– Я ведь и сам Сога… и мать моя Сога… они моя семья… моя кровь… Нет, они не могли…

Так, отказываясь поверить, он и умер.

Любителя исторических достопримечательностей, случайно оказавшегося в Асука, ждет жестокое разочарование. Ничем не примечательная деревушка, каких на западе Японии десятки. Скучные рисовые поля, огражденные заборами линий электропередач, густые кусты, молчаливые усталые крестьяне. И на все это сверху давит дымчатая синева неба без облаков и солнца.

Да и по карте не сразу определишься. Поиск следует начать с более приметных пунктов: Осака, Нара… Затем по линиям железных дорог, шоссе, сбиваясь и начиная заново. Наконец местечко обнаруживается в окружении молодых гор полуострова Кии. Немного дорог ведет в Асука.

Добраться в Осака – от силы полсотни километров – настоящее путешествие. Правда, железную дорогу проложили уже до Касихара, но поезд едва ползет, и от последней станции до Асука остается еще добрая дюжина километров. Молодежь, стремящаяся в город за заработком, там и обосновывается, вместо того чтобы тратить уйму времени, мотаясь туда и обратно.

В Киото и в Нара много сил тратится на сохранение памятников старины. В Асука сохранять, пожалуй, нечего. Древнейший буддийский храм страны с грехом пополам перестоял века, реконструирован и местами зал атак обычным красным кирпичом. Легендарные дворцы рассыпались в прах.

Зажатое горами, затерянное в створе плодородных зон. удаленное от моря, это место как будто отделено от мира и обречено на умирание. Подлинный тупик. Невольно возникает вопрос: что заманило сюда древних императоров?

Три-четыре холма с бедными деревеньками, заливные рисовые поля, отмеченные несколькими скромными табличками, сообщающими, что здесь возвышался храм… дворец… когда-то… вероятно…

Умако обещал Кома достойную награду за убийство императора. Через два дня после смерти Хацусэбэ Умако отдал убийце самую прелестную из своих дочерей. Затем он совершенно неожиданно для себя застал обоих в постели и собственноручно прирезал супостата на месте преступления.

– Вот они, эти… с континента, – ворчал Умако, еще не вытерев клинка, испачканного кишками Кома. – Наглые твари! Сначала император, потом моя дочь… Лишь счастливая случайность позволила мне восстановить справедливость!

Слушатели боязливо и услужливо кивали, покорно соглашались. Труп Кома швырнули на дальний луг. Хацусэбэ уделили гораздо больше внимания: устроили грандиозные похороны, присвоили посмертное имя Сусун и насыпали над трупом солидный курган в отдаленном регионе Кавачи. Очевидно, чтобы удержать подальше дух его, обуянный жаждой мщения.

По истечении периода траура надлежало выбрать нового императора. Погибший властитель не успел назначить преемника. На трон, разумеется, никто не рвался. Умако уже сделал свой выбор, а покуда развлекался, отвергая одно предложение за другим.

– Почему бы не передать престол принцу Умаядо? – начал министр Отомо.

– Нет-нет, – буркнул Умако. – Зелен еще.

– Кто для этого может оказаться незрелым? – посмел кротко возразить первосвященник Исэ.

– К тому же он императорского рода, – добавил генерал Сакаибэ.

– А кто в этом дворце не императорского рода? – криво усмехнулся великий министр. – От официальных браков и неофициальных, от наложниц и бог весть от кого… лакеи, выносящие горшки, и те императорского рода попадаются.

– На престол должен взойти взрослый, – припечатал Умако.

– Кого вы предлагаете?

– Как вы отнесетесь к принцессе Нукадабэ, вдове Бидацу?

– К… как? Женщина?

– Ну да, женщина. Чем плоха женщина?

– Но это… это… – бормотал первосвященник, – такого еще не бывало…

– Не было, так будет. Аматэрасу, наша богиня-мать, тоже женщина. К тому же принцесса Нукадабэ вдова императора, хорошо осведомленная в делах правления и в жизни двора. Кроме того, она моя племянница. Вам этого мало?

Министр Мононобэ чуть было не ляпнул, что убитый император тоже родня Сога, но воздержался. Опасная шутка. Пришлось утвердить выбор Умако.

Бедная женщина, от роду уже тридцати девяти лет, но рассудка не потерявшая, наотрез отказалась от великой чести:

– Нет уж, спасибо! Я не спешу на тот свет! Престол – это для самоубийц.

– Принцесса, помилуйте! Министры единогласно приняли решение. Господин великий министр всей душой за вас.

– Тем больше оснований опасаться. Эта собака Умако…

Принцесса прикусила язык. Она знала, что всесильный Умако обладает острым слухом и что его уши повсюду. Хочешь жить – умей молчать.

Еще два отказа – и Умако лично прибыл к принцессе Нукадабэ. Упрашивал он ее, соблазнял обещаниями или угрожал, никто не знает, но после его визита принцесса приняла предложение и, по этому случаю, новое имя. Императрица Тоёмикэ Касикия-химэ вступила на престол с большой помпой, под завывание снежной зимней вьюги и под беспокойными взглядами придворных.

Правление этой императрицы длилось дольше, чем она могла вообразить. Когда после тридцати шести лет славного царствования ей пришла пора отойти в мир иной, человек, которого она боялась более всего на свете, уже давно умер. Дети Сога заняли его позиции, но императрица их не опасалась так, как покойного отца. Длительность правления и то, что она пережила Умако, – эпохальное событие, ничего не скажешь, – окружили ее образ неким ореолом. Еще при жизни она превратилась в известный монумент. Настоящая государыня!

Придворные летописцы чутко отреагировали на веление времени, по мере надобности откорректировали историю, и вместо боязливой, задерганной женщины перед потомками возникла покоряющая грацией и силой духа монархиня-повелительница.

Случались эпидемии и неурожаи, свирепствовал голод; страну населяли забитые, неграмотные крестьяне, грязные суеверные ремесленники, издыхающие от голода и непосильного труда дети, превращавшиеся на третьем десятке лет жизни в старух женщины… Смерть повсюду, смерть от болезней и убийства из-за горсти зерна… А в нескольких днях под парусом – континент, пославший на острова рис, идеографическое письмо, а еще – новое божество с размытыми, некатегорическими догмами, с учением о реинкарнации и отрешенности, о заблуждениях и озарениях, сулившее в конце пути избавление от страданий.

Влиятельные фигуры при дворе воспротивились новому учению. Потребовалось более полувека борьбы, чтобы новая вера смогла утвердиться на островах.

– Бог-иностранец, бог с материка! – восклицал красный от гнева Мононобэ. – Вон эту гадость с земли Аматэрасу!

Сога, однако, поверили новому богу. Они поддерживали контакты с материком и хорошо изучили Добрую Веру. Отец Умако соорудил было храм новой веры, но Мононобэ и Накатоми дважды сжигали здание, сбрасывали статуи в грязные, вонючие каналы. Умако, в вопросах фамильной чести весьма щепетильный, безжалостно уничтожал врагов своего дома. Посадив на престол племянницу, Сога железной рукой правил полудикой, полуязыческой империей.

Императрица вполне понимала устремления своего решительного дяди. Она назначала на ответственные посты членов дома Сога, ускорила сооружение большого храма в Асука и повелела соорудить буддийские святилища в других городах. Добрая Вера быстро распространялась. Крестьяне и ремесленники получили наконец право оплакивать своих умерших и надеяться на лучшую судьбу для них. Они даже смирились с налогом на строительство новых храмов. Приобщение к цивилизации обходилось недешево.

От нововведений выигрывали все. Синтоистское духовенство поняло, что новая религия не затрагивает их жизненных интересов. Торговля и ремесла получали прямую прибыль от связей с континентом. Крестьяне могли повысить цену на свою продукцию. Правительство могло увеличивать налоги. Сога получали выгоду от всего – а как же иначе! Императрица перестала опасаться покушений.

– Кажется, я могу себе позволить это новое церемониальное платье. Похоже, я даже смогу надеть его не один-единственный раз.

Она ела с большим аппетитом и перестала вздрагивать при малейшем шорохе. Двор ценил чуткость и хороший вкус государыни, ее умение утешить и приласкать. Указания Умако она выполняла не вслепую, а взвешивая их последствия, и два-три раза смогла даже вежливо, но твердо отказать.

– Новая императрица, – бормотали в дворцовых кулуарах, – показывает себя с наилучшей стороны.

– Да, эта женщина – почти совершенство.

– Гм… почти…

– Да, если б не принц…

Принц… Единственная слабость монархини – принц Умаядо. Она обожала его, как собственного ребенка, выполняя любые его желания. Она вырвала бы для него собственное сердце, пожелай он того. Сохранявшая достоинство в общении с министрами и советниками, она полностью теряла его, как только вблизи появлялся принц Умаядо. Его круглая кукольная физиономия, его большие развеселые глаза, его не по размеру большая одежда, а тем более причудливые порывы принца безмерно умиляли императрицу. Если кто-то ворчал, что принц ведет себя недостойно, она возражала:

– Что поделаешь, такие выдающиеся дети всегда капризны.

Вне всякого сомнения, своевольным принца можно было назвать. Несколько раз в день он врывался в ее помещения с хныканьем:

– Мама, мама, сисю!

И императрица открывала свою левую грудь, уже несколько увядшую. Принц тут же присасывался к ней на несколько минут. Сцена могла бы вызвать умиление, если бы принцу не исполнилось уже двадцать лет. Он обзавелся официальной супругой и несколькими неофициальными прелестницами из дворцового персонала.

– О Высочайшая, – обращался к ней, помявшись, один из советников. – Принцу следовало бы проводить больше времени с официальной супругой, чтобы произвести на свет наследника.

– Ах, его официальная – это горе какое-то! – сокрушалась императрица. – И зачем только его на такой балде женили… Я единственная отдушина в его жизни, и вы хотите мальчика этой радости лишить. Бедный ребенок!

– При всем уважении, о Высочайшая, принца трудно назвать ребенком. Он бестактно лапает всех встречных служанок во дворце.

– А иных еще и использует, извините, в задний проход, – добавил другой советник. – Служанки жалуются, что это очень больно.

Все разговоры такого рода оставались без последствий. А если кто-то пытался поговорить с самим принцем…

– Мама, мама! Твои советники злые, злые! Они меня обижают!

– О, мой бедный малыш! Не плачь, мамочка сейчас поцелует тебя звонко-презвонко.

И она нежно гладит уже несколько плешивый череп принца, искоса неодобрительно поглядывая на провинившегося советника, поспешно покидающего поле проигранного сражения. Уже полгода как императрица не на троне, ибо она добилась для своего любимца титула принца-регента.

– Регент?! – взвился Умако. – Вы хотите сделать этого тупого придурка, этого дегенерата, этого…

– Он один из самых способных детей в империи, – спокойно, но твердо перебила дядю императрица.

– Кучу на стол навалить он способен! – в свою очередь не дал ей договорить Умако. – Нам надо всю страну преобразить, укрепить религию, заткнуть пасти этим деревенщинам, долдонящим про засилье иностранцев. И вы хотите сказать, что ваш слюнявый сопляк на все это способен?

– Я запрещаю вам так называть принца! Он чуткий и очень сообразительный ребенок. Вот увидите, как сильно вы заблуждались. Он еще покорит вас.

– Черта с два!…

– В любом случае, дорогой дядюшка, нельзя оставить его без внимания. Ведь он имперский принц. Его следует чем-то занять.

– Что ж, – вздохнул Умако, – поручим ему сношения с континентом. Задача несложная. Королевства Шираги и Мимана у нас под башмаком, в случае затруднений тамошние буддисты всегда помогут, стоит только обратиться к ним за советом. Они всегда все лучше всех знают. Как вы думаете, осилит это наш мелкий кретин?

– Дядюшка! Я ведь уже сказала вам… Да, полагаю, принц Умаядо справится. Конечно же справится! Он выдающийся мальчик.

Умако вовсе не был с нею согласен, но ему не хотелось снова прибегать к убийству. В последний раз, с Хацусэбэ, вышло неплохо, но снова испытывать судьбу… К тому же Добрая Вера учит, что убивать нехорошо. Новая религия быстро завоевывала позиции в стране, и могущественный министр все больше ее придерживался. Конечно, он не считал, что смахнуть с дороги одного-другого мешающего ему типа столь уж зазорно, но, как знать, сколько сотен трупов выдержит его карма. «Так, чего доброго, и нирваны не увидать!» – опасался Умако.

– У малыша врожденная склонность к такой деятельности, – нежно улыбнулась императрица,

– Горничных трахать у него врожденная склонность.

– Дядюшка, я…

– Ладно, ладно. Пусть регент. Но регент – это только титул. Итак, континент. И пусть не вздумает принимать решений, не поставив меня в известность, не то я ему…

Под суровым взглядом священника-корейца принц Умаядо постигал премудрости китайской классики и Доброй Веры. В свободное от уроков время продолжал носиться за дворцовыми служанками, уговорил императрицу увеличить курган над могилой своего покойного отца. И с жаром отдался деятельности по укреплению связей с континентом, которая заключалась в приеме подарков от должностных лиц королевств Сираги и Мимана.

– Война?

Великий министр Умако ушам своим не поверил. Преданный дому Сога советник двора так спешил донести весть до повелителя, что еще не успел успокоить дыхание.

– Этот придурок хочет воевать? Что за блажь!

– Имперский принц считает, что королевство Сираги над нами издевается. Он хочет силой насадить там Добрую Веру.

– Он что, забыл, что Сираги крепки в Доброй Вере? От них она и к нам пришла!

– Принц убежден, что великая победа увеличит престиж Ямато.

– Как же, престиж… Война опустошит наши сокровищницы. Этот кретин понятия не имеет, во что обходится утверждение новой веры.

– Он уже убедил императрицу. Вы же знаете, она ему ни в чем не может отказать.

– Ох, святая простота…

Ситуация на континенте быстро ухудшалась. Послам Сираги. не надо было долго вглядываться, чтобы понять, что принц Умаядо дебил. Жадно сгребая ценные подарки, отдариваться он предпочитал всякой дрянью, и это тоже немало огорчало заморских дипломатов. С годами королевство Сираги создало мощную армию, мечтая избавиться от обременительной опеки Ямато.

– Так я и знал! Разве можно доверять внешнюю политику такому идиоту!

– Но не без вашего согласия, великий министр.

– Откуда ж я знал! Да с такой синекурой обезьяна бы справилась! Ну, понимаю, дурак… Но чтобы такой дурак!…

– Что ж, это не государственная тайна. Все об этом знают…

– Какова ситуация?

– Положение ужасное, великий министр. Я бы даже сказал, отчаянное. По донесениям наших шпионов в армии Сираги от двадцати до тридцати тысяч воинов. Справиться с нею очень трудно, особенно на их собственной территории. К тому же их отношения с Китаем… Даже победа над ними может обернуться неприятностями.

– Ясно. О трениях с Китаем не может быть и речи. Переговоры, чтобы удержать связи с континентом.

– Но двор, великий министр, особенно императрица…

– Мир дает нам возможность развивать с материком коммерческие, технические и религиозные отношения. В случае войны мы слишком многое теряем. Нам нужен континент для развития страны.

– Вы мудро мыслите, господин, заглядываете в будущее. Надеюсь, что все остальные поднимутся до вашей мудрости.

Принц Умаядо, разумеется, не был способен подняться до мудрости видеть очевидное. Зарывшись в юбки императрицы, он изливал ей свои горести, жаловался на злобных и черствых обитателей Сираги.

– Эти злые люди ничего мне больше не дарят! На кол их, на куски разрубить, разорвать…

– Дорогая племянница, – кротко увещевал Умако, сдерживая эмоции, – страна не в состоянии вести войну на материке и одновременно строить храмы. Это просто-напросто невозможно.

– Повысить налоги! – вякнул принц из складок мамочкиного платья. – И всё тут!

– Послав войска на континент, мы оголим страну, некому будет держать в повиновении крестьян. У крестьян слишком много вил и слишком мало способностей к переговорам.

– Долг крестьян – повиноваться господину! – Умаядо вызывающе выставил вперед пухлый подбородок.

– Да, мой маленький, ты прав, как всегда, – успокоила его императрица.

Настаивать бесполезно. Умако формы ради выдвинул еще несколько возражений, подводя беседу к завершению. Тем более что принц в юбках уже задергался как припадочный.

– Уй-й-й! Ой-й-й! Вой-й-й-йна-а-а! Хочу войну, войну, мамуля!

– Да, мой хороший, да, не плачь, мама даст тебе сисю.

Умако, сдерживая рвотные позывы, покинул тронный зал.

– Ладно, – гремел он несколькими минутами позже, обращаясь к своему советнику. – Если эта гнилая сопля хочет войны, она ее получит. Готовьте войска!

– Как, великий министр? Ведь мы…

– Подготовьте сотню воинов под командованием фиктивного генерала.

– Фик… как?

– Так. Фиктивный генерал – удобный командующий. Преставится без всяких осложнений в любой потребный момент.

Советник нервно почесал ухо.

– Великий министр, я с должным уважением отношусь к вашим словам, но извините…

– Очень даже просто, – вздохнул Умако. – Армия направляется в Сираги, как того хочет наш идиотик, но все мы смертны, генерал скоропостижно скончался в походе, операция отменена.

– М-м-м… замысловато.

– Приходится действовать замысловато с людьми, которые не понимают простых вещей. Выполняйте!

И советник принялся за дело. Он регулярно сообщал императрице и принцу о подготовке войск, о ходе операции, а через год, день в день, пришло известие о кончине командующего войском как раз перед высадкой на континент.

– Ну и что, – надулся Умаядо. – Направить вторую армию. Надо наказать этих грубиянов.

– Грязная скотина! – взорвался Умако. – Черт с ним! Снаряжайте вторую армию!

– Но, великий министр, если и второй генерал умрет, у принца могут возникнуть вопросы.

– Пусть живет! На этот раз умрет жена генерала. Небольшая вариация.

– Извините, великий министр, но кто поверит, что смерть жены генерала может предотвратить войну?

– Принц поверит.

И принц действительно поверил. Он проглотил стряпню хитроумного Умако, а великий министр тем временем уговорил его оставить внешнюю политику. Принудив себя к лести, хитрый царедворец склонил принца-недоумка к менее опасным для судьбы страны занятиям.

– О да, – захлопал Умаядо в ладоши. – Я воздвигну великую пагоду и орошу ее кровью крестьян, принесу их в жертву Будде!

– Нет-нет, – поправил его Умако, промакивая платком взмокший лоб, – великое деяние, которое войдет в историю, – м-м-м, например, составление конституции. Да, конституции. У китайцев, скажем, есть конституция. А у нас нету.

– У нас нету? Как так… Да, вы правы, конституция нужна стране. Я сейчас же возьмусь за работу.

И принц завопил, призывая к себе двух прикрепленных к нему священников, чтобы немедленно приступить к руководству сочинением столь важного опуса.

Советники двора не скрывали своего беспокойства.

– Великий министр, вы действительно хотите доверить принцу составление конституции?

– Чем бы это чучело ни тешилось, лишь бы не гадило. Подрежем, подправим. Не будет лезть в политику.

Священники постарались, и в течение года конституция была слажена. По весне принц Умаядо уже представил двору плоды своего труда. Семнадцать статей, восхитительный конгломерат конфуцианской и буддийской мудрости. Лично принцу принадлежала лишь одна идея: почитать суверена и регулярно подносить ему щедрые дары. В целях компактности дары выкинули и оставили лишь «почитать суверена» (статья третья).

До сих пор папаше Сога везло. За шесть месяцев осады лишь три стычки с противником, ад не оставил на нем ни царапины. Во всяком случае, большинству его товарищей повезло гораздо меньше. Каждую неделю появлялись несколько новичков, присланных заботливой родиной-матерью. Новобранцы занимали в палатке места выбывших. Боевой дух в облаках не витал, но и в грязи не тонул. Народ утешался тем, что могло быть и хуже. Их рота понесла потерь меньше соседей, всего-то тридцать пять процентов.

Над адом – наглое небо, сухое и синее. Рядом – товарищи по неволе: бесцветные холмы, серое море. За последние пять дней привалил еще густой белый снег, а с ним и холод, нещадно щиплющий плохо защищенный эпидермис. Не думал папаша Сога, что в Китае может быть так холодно. Не думал он, что увидит такой Китай: с красными кирпичными стенами, как на Гиндза, с мертвыми верфями, с полуразвалившимися миноносцами, ржавеющими у причалов с начала войны. И со снегом.

Папаша Сога стоял на часах, один на переднем краю, у самой колючей проволоки, ограждавшей лагерь. Он ждал, когда ему принесут положенную миску риса, и завидовал русским пленным, которые имели право на трехразовое питание. Унтер без боевых наград может дохнуть с голоду, может завидовать пленным, завидовать западным союзникам, на сытое брюхо восхваляющим доблесть народа Ямато.

В положенный час низкорослый новичок принес долгожданную миску. Парень только что прибыл, по всему заметно. Прежде всего по тому, что миска полная. Поживешь в этом аду – хороших манер поубавится. Уж не раз получал папаша Сога полупустую миску, слышал невнятное лживое лопотание. Голод! Папаша Сога брал виновника за шиворот и тряс его так, что голова собеседника болталась из стороны в сторону. Но лучше получить трепку, чем остаться с пустым желудком. Рассказывали о случаях, когда оголодавшие вконец солдаты бросались на русские штыки, чтобы только покончить со своими страданиями, с пыткой голодом. Еще не знакомый с этими страстями новичок с некоторым почтением протянул папаше Сога полную миску. Почему-то он не ушел сразу, а остался рядом, смущая жадно жующего гиганта своим присутствием.

– Сам-то уже пожрал? – спросил наконец папаша Сога.

Крошка-новобранец робко кивнул, с каким-то нездоровым, по мнению папаши Сога, любопытством всматриваясь в сторону вражеских позиций.

– Держатся, – проронил новичок.

– Куда ж им деться-то?… Но крепко держатся.

– Идиотизм. Все равно они пропали.

– Ожидают подкрепления. Говорят, что из Европы к ним целая армада спешит. Вот они и надеются.

– У них там, должно быть, только и речи что об этом.

– Пусть их болтают что хотят.

Папашу Сога больше раздражали не те, за проволокой, а свои. Генштаб давно уже не присылал сюда войск из Кореи, наиболее опытных, обстрелянных бойцов. Вместо этого прибывали пачками – и пачками погибали – желторотые выпускники военной академии и солдаты-новобранцы. Смелость их соответствовала неопытности и быстро улетучивалась, если храбрецы оставались в живых после первой атаки.

– Полгода здесь… Вы, почитай, ветеран.

– Ветеран, ветеран. Мало кто жив из тех, кто прибыл сюда со мной.

– Всякого навидались.

– Завидовать тут нечему, милый мой. Настоящая бойня. За каждый взятый холм тысяча трупов.

– Но нам нечего бояться. Божественное провидение с нами, а великий генералиссимус Ноги ведет нас к победе.

Папаша Сога воздержался от комментариев. У него сложилось собственное мнение о военном руководстве. Дураку ясно, что холм можно было взять, положив втрое меньше голов. Но об этом лучше помалкивать. Два солдата да еще и унтеры высказались недавно… Только их и видели. Сообщили, что их перевели в тыл, но, ясное дело, давно их мясом черви лакомятся. Пусть новичок сам соображает, собственным опытом обзаводится… если доведется.

– Я вот о чем хотел вас спросить… Вы здесь давно, и вам есть что посоветовать… Как уложить противника, этих русских. У вас ведь большой опыт.

Папаша Сога недовольно покосился на новичка.

– Прежде всего не забывать, что они здоровые ребята. Рослые, выше нас, у них руки длиннее. А в штыковом бою это первое дело. Так что тяни винтовку как можно дальше вперед и… молись. – Не желая слишком пугать новобранца, папаша Сога подсластил пилюлю: – Ну, до атаки еще дожить надо. Мы давно уже сидим ровно и не дергаемся.

Да, до атаки надо было дожить. На следующий день после Нового года, тридцать седьмого года эпохи Мэйдзи, обескровленный русский гарнизон Порт-Артура сдастся японскому командованию… всего через неделю после эпической гибели папаши Сога.

Мамаша Сога вовсю пользовалась отсутствием законного супруга. Конечно, улицы Токио ощущали заметный недостаток в молодежи. Остались лишь те, которых спасли от мобилизации слабое здоровье или сильная протекция. Вечером эти молодые люди парами и группками прогуливались в парке Уэно. Они стыдливо опускали взоры перед стариками, но приосанивались, завидев привлекательную женскую фигуру. Гибкое и грациозное тело мамаши Сога пользовалось завидной популярностью, к тому же она всегда весьма искусно подбирала одежду.

Войдя в парк, она сразу обращала на себя внимание молодых бездельников. Наиболее нахальные пристраивались рядом и, убедившись, что дама не спасается бегством, оттягивали ее за рукав в чахлые кустики.

– Ну и манеры у нынешней молодежи! – возмущалась мамаша Сога, не переставая улыбаться. – Ты еще сомни мое прекрасное кимоно.

– Прошу прощения, но я просто не мог сдержаться. Такого прелестного создания не встретишь ни в раю… ни в аду.

– Молодой человек, – глядя в упор на нахала, ответствовала мамаша Сога, – я женщина замужняя. Тебе следовало бы умерить пыл.

Она краснела, моргала, вздыхала, возбуждая приставалу.

– Замужней женщине не следует прогуливаться в парке в такое время. Такие прогулки могут плохо кончиться.

– И вправду, мне лучшее вернуться домой.

– Брось, красотка. Лучше побеседуй со мной на мягкой перинке на спинке.

– И тебе не стыдно так разговаривать с честной женщиной? Вот вернется мой муж с войны, я ему пожалуюсь, и он отходит тебя толстой палкой.

– Ладно-ладно, пусть колотит, а пока позволь мне отходить тебя моей толстой палкой. Глянь, какая, – и бесстыжий тип дергал шнур, удерживающий его панталоны. – Посмотри, красавица, какой дикий зверь.

– Да, действительно… Что ж, пристраивайся сзади.

В дни овуляции она воздерживалась от прогулок, больше ей детей не хотелось. В остальные дни ее ничто не сдерживало.

Некоторые из ее подруг, ранее снисходительно, как соучастницы, смотревшие на шалости мамаши Сога, начали возмущаться ее поведением:

– Твой муж герой, он сражается за отечество, а ты… ты позоришь его честное имя. Ты позоришь всю страну!

– Мне нечего стыдиться. Надо же, мой муж на войне! А то там мало юбок? Солдаты… Как будто неизвестно, чем они там занимаются!

Мамаша Сога судила по себе. Она представляла батальон (много-много крепких мужиков), после быстрой победы расквартированный в глубине Маньчжурии, сытное питание, свободу тыловой жизни. Но на передовой, под Порт-Артуром, в состоянии постоянной готовности, среди скопления солдат, госпиталей и лагерей свежих военнопленных, не было места для палаток дев радости. А с передовой никого в живом виде не отпускали. Так что прелести половой жизни оставались уделом гомосексуалистов, онанистов и некрофилов.

История не сохранила для потомства имен донбасских шахтеров, выдавших на-гора тонны угля на потребу войне. Мы знаем лишь, что это сырье, объединившись с горной продукцией бассейнов Курска и Краматорска в домнах и мартенах Ростова-на-Дону, позволило произвести сталь нужного качества. Все для нужд Дальнего Востока. Рельсы для Китайско-Восточной железной дороги, стволы для винтовок, всевозможные пружинки, скобки, бойки, отсечки-отражатели и прочая составляющая мелочь для сложных механизмов, созданных в целях эффективного уничтожения живых существ. В том числе и длинные граненые штыки, быстро доказавшие свою боевую эффективность.

Из Ростова сталь поступала в Таганрог для окончательной обработки. В этом городе, избранном царской семьей для летнего отдыха, доверяли искусным рукам местных металлистов. Доверяли настолько, что назначенный Петербургом инспектор представлял собою распухшего ленивого увальня, которого можно было купить легко и не слишком дорого. Инспекция проводилась один-два раза в месяц, сопровождалась большой помпой и лозунгами-тостами: «За отечество, за мать-Россию! За батюшку-царя!».

После визитов на производство штат инспектора оттягивался на свои квартиры лакомиться оладьями с вареньем. Вековечная славянская апатия, излюбленная тема столичных художников слова, пышно расцветала на южных рубежах великой страны. В конце концов, ружейный штык… Что тут контролировать? Что с ним сделается?

После благословения местным попом окропленные святой водой штыки проследовали в Москву, где их проверил другой инспектор, несколько менее покладистый. Он констатировал, что ящики заполнены по норме. Затем штыки начали неспешный шестнадцатидневный путь по Транссибирской магистрали с частыми остановками, как неизбежными, так и ненужными. Между Пермью и Екатеринбургом поезд более двадцати часов ждал встречного. В Тюмени в тендер паровоза долго не загружали уголь. В Омске один из двух железнодорожных охранников получил разрешение наведаться к жене. Наконец штыки прибыли в Иркутск, где часть их общего количества насадили на старые ружья местного гарнизона.

Чем дальше на восток, тем сильнее ощущалась японская угроза. Большинство призванных под знамена смутно представляло, что им предстоит воевать с какими-то «желтыми», вроде знакомых бурят или якутов. Но офицерский корпус и командование знали, что враг дьявольски изощренно организован, очень хорошо вооружен и экипирован, что он не боится драки. Штыки как таковые для командования не представляли объекта первостепенного значения.

Последнее коленце долгого странствия – путь штыков из Иркутска до полей сражения в Маньчжурии. В глазах русских солдат эти куски отформованной стали представляли очевидную ценность. Глаза солдат светились радостью и облегчением.

Гарнизон Порт-Артура получил последнюю партию штыков в конце июня, перед тем как замкнулось кольцо окружения. Слегка заржавевшие за долгую дорогу аргументы в международном диспуте «царь или микадо» заняли свои места на стволах винтовок.

Хитоси Сога тем временем учился в ближайшей школе. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он осознал, что его мать проводит время с чужими мужчинами. Со многими чужими мужчинами. Его товарищи знали об этом еще больше. Перемыть косточки неверной жене соседа – любимая тема родительской беседы за вечерней трапезой. К тому же иные из их родителей, точнее иные из их отцов, знали мамашу Сога… весьма близко. Снаружи и внутри.

Чуть ли не на каждой переменке бедняга Хитоси слышал:

– Слышь, Сога, а твоя мать-то потаскуха!

– Сога, а мой папаша вчера твою мамашу трахнул!

– Ха-ха, и мой пес ей вчера сунул!

Малолетки, свидетели осуждения матери одноклассника, стремились придать этому порицанию осязаемость и колотили Хитоси при выходе из школы. Учителя, очевидцы избиения, не знали, что предпринять. С одной стороны, чем провинился этот мальчик? С другой стороны, заступаясь за него, они как бы оправдывают его мать. Ни один из них не хотел, чтобы его заподозрили в сочувствии к этой женщине, особенно те, кто сам с ней имел дело.

Матери одноклассников вдруг вспомнили о своей поруганной чести. Разводы тогда не практиковались. Мало кто из них отважился бы противостоять матери Сога, не говоря уж о самом главе семьи. Поэтому несчастные женщины, обливаясь слезами, доверяли свои печали детям. Сначала принимались за своих мужей… потом переключались на мужа мамаши Сога. Сама она при этой смете лишь подразумевалась. Естественно, что сынок этой дряни автоматически включался в перечень как принадлежность. Детишки уважительно выслушивали родительниц и рьяно бросались восстанавливать поруганную справедливость. Каждый день одноклассники группой из десяти-пятнадцати человек ловили Хитоси и отделывали его что хватало сил. Нежные сверстницы терпеливо ждали окончания расправы, чтобы подойти и плюнуть на валяющегося на земле казненного преступника.

Побитый Хитоси плелся домой, бормоча единственное утешение:

– Я Сога. Истинный Сога.

Как он и надеялся, матери дома не оказывалось. Он не плакал. Заплакал лишь в первый раз. Он терпел побои и унижения без слез и без криков. Возвращалась домой мать в сбитом набок и плохо завязанном кимоно, напевая, начинала готовить пищу. Увидев побитую физиономию сына, восклицала:

– Бог мой, милый, что с тобой?!

– Упал.

– Опять? Какой же ты неуклюжий. Увидел бы тебя отец…

Она обнимала мальчика, утешала его, вела в ванную, обмывала синяки, смазывала царапины йодом и ставила примочки. Боль исчезала, Хитоси видел перед собой ангела. Нет, они ошибаются. Нет, невозможно, они не знают его маму, не знают, какая она добрая и нежная.

Дети, конечно, не знали, но многие из взрослых получили свою дозу доброты и нежности мамаши Сога. Из Маньчжурии возвращались раненые, слонялись по улицам и бахвалились своими подвигами под Мукденом, под Ляоюанем, на берегах Ялуцзян. Ну как могла мамаша Сога упустить такую возможность? Молодые, сильные мужчины, столько времени оторванные от женской ласки… Она заводила с ними беседы прямо на улице, предлагала пропустить стаканчик, нежно похлопывала по плечам. Она не интересовалась их подвигами, но иной из героев по привычке распускал язык.

– Вот, помню я, под Мукденом…

– Подумаешь, мой муж сейчас под Порт-Артуром. Он за день делает столько, сколько тебе за год не приснится.

– Если ты так восхищаешься своим мужем, почему ты тогда сейчас со мной в этой комнате?

– Выражаю тебе благодарность… от лица родины, – сверкнув глазами, шептала мамаша Сога.

– Ах ты плутовка!

И доблестный воин забывал начатую историю, наваливаясь на мягкое, податливое тело. Иной раз мамаша Сога приглашала для выражения благодарности разом двух, а то и трех участников сражений, умудряясь обслуживать их одновременно. После столь бурных изъявлений благодарности она тщательно устраняла следы соитий на теле, но щеки ее еще долгое время пылали.

В день взятия Порт-Артура ее щеки горели особенно ярко и жарко. Все газеты столицы отпечатали специальные выпуски, которые бесплатно раздавались прохожим. Мать Сога сжала сына в объятиях, расцеловала его и принялась готовить праздничную трапезу. Несколько сортов рыбы, маринованные овощи, куриное филе на вертеле, оладьи с креветками… даже говядина и белый рис акита – пища богачей.

На следующее утро, не успев еще переварить праздничный ужин, она приняла курьера генерального штаба. Ее муж пал смертью героя, погребальный пепел упокоится в святилище Ясакуни. Она как вдова героя получит пенсию, об этом ее известят особо.

Целую неделю мамаша Сога рыдала и покидала дом, лишь когда надо было позаботиться о сыне. Пришел еще один курьер генштаба, сообщил, что на следующий день прибудет специальный представитель. Она иногда вдруг начинала надеяться, что это ошибка, что он жив и вернется, но вместо этого ей предложили часть праха покойного мужа.

Представитель генерального штаба, уже посетивший в этот день с десяток домов с той же печальной миссией, был все же поражен глубиной печали мамаши Сога. Он зачитал ей официальный документ, передал керамическую урну с пеплом. Покидая дом, положил руку на плечо притихшему мальчику и прочувствованным голосом заверил, что он может гордиться своим отцом.

Хитоси наблюдал за матерью, некоторое время распростертой неподвижно. Затем она поднялась и собрала в главной комнате погребальные подносы. В центре установила урну, рядом курильницу. Принесла несколько оставшихся фотоснимков мужа. Сюда же добавила жертвенные дары и зажгла ароматическую палочку. Потом она плакала, молилась, снова плакала. Голосом, какого Хитоси еще никогда не слышал, она произнесла:

– Никогда не забывай своего отца. Никогда не проявляй к нему неуважения.

Весьма дрянная супруга стала образцовой вдовой. Она тут же облачилась в черное и не снимала его до конца дней своих. Ни один мужчина к ней более не прикоснулся. Еженедельно в сопровождении Хитоси она навещала святилище Ясакуни, чтобы почтить память мужа, и в ее молитвах чувствовалась преданность и искренность. Соседи не могли не заметить перемен в ее поведении, и их презрение к ней сменилось жалостью.

Папаша Сога, конечно, не подозревал, что жить ему осталось считанные часы, и, привалившись к скату траншеи, легкомысленно насвистывал модную песенку. Он не был любителем пения, но один из товарищей впал в хандру, и Сога постарался хоть чем-то его отвлечь от мрачных мыслей.

– Сдохнуть бы…

– Да брось ты! Войне ведь скоро конец. Чуток осталось.

– Голод… холод… Сдохнуть!

С холодом еще можно было бороться по ночам, сбившись по двое, по трое, согревая друг друга, аккумулируя тепло нескольких тел. Но на посту, в одиночку, приходилось туго. Ледяной ветер из глубин Сибири пронизывал несколько слоев грязной одежды, обмотанной вокруг тела и лица. Форма, присланная генеральным штабом, ни к черту не годилась. Солдаты просили родных прислать теплые вещи, но посылки не доходили. Точнее, солдатские письма с передовых позиций никуда не уходили.

Был у них в роте толковый парень, старший сержант, назначавший в караул. Он всегда прислушивался к мнению Сога, кто сможет отстоять на посту, а главное, кто не выдюжит. Жаль его, погиб неделю назад. Сменил же его полный придурок.

– Не выстоит, – заверил его Сога. – Да еще, чего доброго, сдуру какой-нибудь фокус выкинет.

Но разве может этот идиот принять совет младшего по званию?

– Сога, будешь много разговаривать, угодишь под трибунал.

Бедолага сжался в траншее. Желудок пуст, кожа обморожена, мысли лишь о смерти. Плачет, смеется, напевает, но думает только о смерти. Папаше Сога этот человечек понравился с момента прибытия два месяца назад. Он появился в этой же траншее, но не промерзшей, как сейчас, а грязной после осенних дождей. Как будто этот очкарик с луны свалился. Увидев громадную фигуру Сога, он улыбнулся и поклонился.

– Очень приятно, я…

– Не надо, не надо, просто скажи, как тебя зовут, – прервал его Сога. – Если тебя завтра убьют, то у меня должно остаться в памяти хотя бы твое имя. Хороший солдат не забывает имен сослуживцев. А лучше ничего не говори. Я не узнаю твоего имени и не смогу его забыть.

Эта тирада вызвала улыбку очкарика, улыбку приятную, каких Сога давно не видал. С головой парень, будущий врач, ему бы в госпиталь надо, а не в траншею с винтовкой в кулаке. Папаша Сога чуял, что новичок долго не протянет, и сразу дал ему дельный совет:

– Ты, малый, в случае атаки старайся ни о чем не думать. Тогда не будешь бояться. Как только почуешь страх – ты пропал.

Каким-то чудом студент пережил две атаки, но навсегда потерял улыбку. Ее сменил страх, терзавший парня до самого конца.

В три часа папаша Сога заснул, несмотря на собачий холод. Отключился на несколько минут. Этого времени несчастному очкарику хватило, чтобы выползти из траншеи и направиться в сторону противника. Когда два солдата разбудили Сога, беглец уже одолел полпути к колючей проволоке перед русскими окопами.

– Придурок, – выругался папаша Сога. – Его сейчас ухлопают!

– Похоже, он этого и добивается, – рассудительно заметил один из солдат.

– Пошли вернем его, – бросил папаша Сога,

– Но-но, полегче. Траншею покидать запрещено.

– Живо за мной! – приказал папаша Сога, перемахивая через бруствер.

– Тьфу на тебя, – раздраженно буркнул собеседник, и все трое устремились за беглецом.

Согнувшись, они побежали к вражеским траншеям. Не прошло и двадцати секунд, как русские их заметили, всех четверых; подняли тревогу, открыли огонь- Тело очкарика задергалось под ударами пуль. Он тяжело поднялся, завопил в сторону русских траншей:

– Стреляйте метче, прикончите меня наконец!

Но русские пули чаще всего свистели рядом. Сога бросился на парня и сбил его наземь.

– Идиот, посмотри, что ты наделал!

– Отпусти, я хочу подохнуть!

– Молчи, тебя не спрашивают. Бегом обратно.

Папаша Сога подмигнул своим товарищам, и тут винтовочная пуля разнесла на куски его левую коленную чашечку. Толком не ощутив боли и не поняв, в чем дело, Сога снова растянулся на земле. Он протянул руку к колену и нащупал нечто невразумительное.

– Смывайтесь! – крикнул он товарищам. – Я догоню.

К ним уже неслись две дюжины русских. Товарищи не заставили себя упрашивать. Они умудрились вернуться к своим с беглецом и без единой царапины. Папаша Сога пополз чуть в сторону. Ночь, темно, его могут и не найти.

К несчастью, его нашли. Сразу трое с ходу принялись долбить ползущего прикладами, перевернули его на спину. Несмотря на темноту, раненый заметил их изможденные физиономии. Голод, холод, страх… но главное – ненависть. «Им хуже нашего приходится, – понял Сога, наблюдая, как над ним вздымаются штыки. – И они хотят заставить меня заплатить. Но если бы они могли прочитать в моем сердце…» – попытался он себя утешить.

Трое русских не умели читать мысли и сердцеведами не были. Три штыка вонзились в тело папаши Сога. Один – в тонкий кишечник, второй пронзил насквозь желудок, а третий, пройдя рядом с подвздошной артерией, разорвал мочевой пузырь. Не прикончив свою жертву, русские отвернулись и потрусили в свой жалкий лагерь, предоставив папаше Сога умирать самостоятельно. Развороченные внутренности делали нормальное дыхание н