Запретные плоды

Вскоре мы поехали обратно. Я боялся столкнуться в доме со Стейнером — чего доброго, опять спустит собак, увидев, что мы в который уже раз вернулись. Но от хозяйского гнева мы были избавлены — ни он, ни его супруга даже не показались. Раймон был за хозяина: он подал нам кофе, приготовил горячую ванну и предложил подождать наверху, пока пригонят машину. Странная деталь: кровати в нашей спальне были застелены теми же простынями, как будто подразумевалось, что мы вернемся. Но за несколько часов с нами произошло столько всего несуразного, что на эту маленькую странность мы и внимания не обратили. Потеплело, снег подтаивал, кусочки льда срывались с балконов и маленькими кинжалами вонзались в белое покрывало. Расторопный слуга был настолько любезен, что принес нам перекусить — немного ветчины со сморчками, салат из рапунцеля с орехами, сыр, фрукты, даже бутылку «Шато-Шалона»; при виде такого великодушия у нас отлегло от сердца. Мы были совсем разбиты: к физической усталости добавилось еще и унижение. Наша попытка к бегству с позором провалилась, чудо еще, что хозяева не держали на нас зла. Я подумал, что надо бы из Парижа послать им цветы, чтобы хоть как-то извиниться: все-таки наше поведение ни в какие ворота не лезло.

Раймон сновал по дому бесшумно, как кот, мы не слышали его шагов, а он появлялся откуда ни возьмись, да так проворно, прямо вездесущий какой-то; этот трудяга суетился, бегал вверх и вниз по лестнице то за солью, то за горячей водой, приносил нам масло, поджаренный хлеб, как самым дорогим гостям. Элен, видно, хотелось отыграться на нем за наши незадачи: ей то и дело чего-то не хватало, и коротышка поспешал, не выказывая ни малейшего раздражения. Я знал, что он, уж конечно, получит от нее чаевые — это было в ее обычае, дай Бог, чтобы она не переусердствовала в своей щедрости. Около половины третьего, когда мы, покончив с едой, маленькими глоточками потягивали восхитительный кофе, дом вдруг ожил, послышались шаги. Раймон заглянул к нам и сказал, что они со Стейнерами едут за покупками в город, вернутся только вечером. Через час или два приедет механик с машиной. Он попросил нас хорошенько запереть дверь, а ключ оставить под ковриком и пожелал счастливого пути. Я готов был расцеловать его на радостях.

Очень скоро вся троица покинула дом, и «рейндж-ровер» укатил в облако снежной пыли. Машина Стейнерши стояла в гараже. Мы с Элен остались одни. Она решила вздремнуть, — нам еще предстояло шесть часов пути до Парижа. А мне почему-то спать больше не хотелось. В отсутствие хозяев у меня возникло какое-то странное ощущение свободы. Однако же они были на диво доверчивы — оставили нас в доме без надзора, и это после того, как мы их так грубо оскорбили. Я спустился на первый этаж; ступеньки скрипели и трещали, но меня это больше не волновало. Только тиканье больших стенных часов да бульканье воды в трубах нарушали тишину. Я чувствовал себя как ребенок, пренебрегший запретами взрослых и знающий, что ему за это ничего не будет. В гостиной полюбовался расставленными на полочках безделушками из слоновой кости — стоили они, должно быть, целое состояние. Потом снял трубку телефона и услышал гудок, но, когда набрал наш парижский номер, механический голос сообщил мне, что линия неисправна. Я маялся от безделья и не то чтобы искал что-то конкретное, но мне все было интересно.

Сам не зная как, я забрел на второй этаж и оказался перед спальнями Жерома и Франчески, расположенными в противоположном крыле дома, — Раймон вчера показал мне их мельком. Я на цыпочках проскользнул в комнату мадам Стейнер. Скудостью обстановки она напоминала монашескую келью. На большом письменном столе светлого дерева стоял компьютер, лежали пакетик с засахаренными фруктами, коробочка шоколадных трюфелей, а также «Дороги, которые никуда не ведут» Мартина Хайдеггера. Старенький радиоприемник мурлыкал слащавую до слез песенку. Зашел я и к Стейнеру. Кровать в его комнате была застелена, но смята, под ней валялась пара ботинок. Вместо философских трудов, которые изучала его жена, я обнаружил сваленные прямо на полу десятки журналов мод за последние годы. Некоторые страницы были помечены галочкой или крестиком. В ящике открытого комода мне попались какие-то личные письма, счета от поставщиков и за электричество. Я прилег на минутку, проверяя упругость матраса, принюхался к подушке, но столь характерного запаха Стейнера не почувствовал. Нашел на ковре несколько мелких монет и машинально сунул их в карман. Потом вернулся в гостиную, еще раз пошарил взглядом по книжным полкам, по томам в кожаных переплетах — мне очень хотелось прихватить их с собой, особенно иллюстрированное издание басен Лафонтена 1875 года. Я взял две книги, попытался заполнить пустоты и скрепя сердце поставил обе на место.

Наконец я наведался в кухню и опять поразился, до чего она огромная. Кастрюли, сковородки, кокотницы сияли, медные блюда разных размеров висели в ряд на стене по ранжиру. Электронная техника уживалась здесь с классической кухонной утварью. В плетеной корзине лежала на соломенной подстилке дюжина кругленьких, гладеньких яиц. Два огромных, размером с платяной шкаф, холодильника стояли друг против друга, мерно гудя, словно огромные белые пчелы. Я открыл один, потом другой — оба ломились от всевозможной снеди и свежих овощей. В отделении для молочных продуктов выбор не уступал дорогому отелю. С такими запасами можно было выдержать осаду. Голода, что ли, панически боялись эти люди? Я провел рукой по выступам и выемкам на разделочном столе — деревянная поверхность была вся в зарубках от топорика и ножа, но отчищена, оттерта, будто новенькая. От всего этого веяло традиционным укладом, старой доброй французской провинцией; хорошо, наверно, иметь такую работящую прислугу… Я был уже в дверях — предварительно заглянув во все шкафчики, полюбовавшись блеском разложенных в идеальном порядке столовых приборов, расцветкой тарелок и блюд, — когда вдруг зазвонил телефон. Я вздрогнул. Трубка висела на стене над ларем для хлеба. Я не решался подойти, он все звонил и звонил, раз десять, наверно, потом смолк. Когда я взял трубку, то услышал длинный гудок. И вот туг-то взгляд мой упал на деревянную панель с ключом, о которой Раймон сказал мне вчера, что это дверь в неприкосновенные владения «самого».

Во мне вдруг проснулся азарт следопыта. Пока моя разведка не открыла ничего нового. В конце концов, мы здесь одни, никто никогда не узнает, что я сделал. Я снял ключ с крюка и вставил его в замочную скважину. Скрипнули петли, и панель повернулась. На меня пахнуло затхлым воздухом. Я повернул выключатель: от крошечной площадки вырубленная в камне лестница вела вниз, в подпол. Ступеньки были неровные, и я держался за перила, боясь оступиться. Я оказался в подвале с бетонными стенами. В тесных каморках по обе стороны длинного коридора громоздились ящики, набитые старым тряпьем и сношенной обувью, кипы газет. Немного подальше я увидел верстак, банки с краской и какую-то сломанную мебель, которую, очевидно, чинили. В других закутках, оборудованных термостатами, хранились десятки бутылок, рассортированных по маркам и годам. Помещение в конце коридора, с более высоким потолком, занимала котельная: от толстенной утробы с множеством рычагов и индикаторов отходили, разветвляясь, трубы. Я подивился огромным размерам бойлера. Стенки его подрагивали, мне даже показалось, вздыхали, как будто он переваривал пищу. Капельки влаги проступали на металле. Каждая рукоятка соответствовала определенной комнате, о чем свидетельствовали надписи, сделанные от руки на табличках.

Так это и был тайный сад хозяина? Самый обыкновенный погреб. Раймон надо мной просто подшутил. Я был разочарован и поднялся бы немедля наверх, но вдруг кое-что заметил: за котлом, у самого пола мне почудился слабый свет. Вообще-то весь дальний конец подвала занимали запасы дров. Но эта узенькая полоска света пробивалась из-под охапки хвороста, которая лежала отдельно у стены. Почему-то мне стало любопытно: значит, там, дальше есть еще помещение? До сих пор удивляюсь, как у меня хватило наглости, но я отодвинул хворост и обнаружил пыльное шерстяное полотнище, прикрывавшее металлическую плиту с ручкой посередине. Я повертел ее влево, вправо, но она не поворачивалась. Наверно, от холода и сырости ее заклинило. Долго я бился над этим запором, дергал ручку, толкал дверь, и наконец она поддалась.

Мне открылась совсем иная картина. Узкий, едва освещенный коридорчик полого уходил куда-то вниз, теряясь во мраке. От каменных стен тянуло сыростью подземелья. Я осторожно сделал шаг, другой; холодные капли падали мне на голову. Скрученные провода тянулись на высоте человеческого роста, сходясь у рубильника. Я не мог разглядеть, как далеко уходит эта галерея, своды которой были укреплены наспех обтесанными балками, выступавшими из камня, словно жилы на руках. Тонны тверди тяжело давили на меня. Хватит, насмотрелся, мне здесь не место.

Я хотел было вернуться, как вдруг из глубины безмолвия донесся звук, будто сдавленный хрип прошелестел где-то очень далеко. Что это было — отголоски горного потока, судорога бойлера? Я замер, вслушиваясь в шорохи и тихий гул. Сколько же шумов издавало это подземелье! Я шагнул назад, но тут опять тот же стон, на сей раз с коротким всхлипом, пробился сквозь густой сумрак туннеля. Слабый, но вполне отчетливый. Мне не померещилось. По спине побежали мурашки. Я глубоко вдохнул и кинулся прочь, натолкнулся на металлическую дверь, та стукнулась о стену, косяк и камни вокруг заходили ходуном. Я занес было ногу, чтобы перешагнуть через хворост, и тут чей-то голос у самого моего уха промурлыкал:

— Вы заблудились?

Это было как выстрел в упор. Я отпрянул.

— О, я, кажется, напугал вас? Мне очень жаль!

Слева от меня, смутно различимый в полутьме, стоял Жером Стейнер. Он дышал мне прямо в лицо. Я не видел выражения его глаз, но знал точно, что его черные глазницы прямо-таки расстреливают меня на месте. Я хотел что-то сказать, объясниться, но только ловил ртом воздух, как утопающий, не в силах издать ни звука. Он схватил меня за ухо, заставил опуститься на колени.

— Франческа была права, Бенжамен! У вас чересчур длинный нос!

Я попытался поднять голову — лицо хозяина дома маячило надо мной. Я чувствовал себя как безбилетный пассажир, которого сцапали. На Стейнере был странный кожаный наряд с бахромой, как у американских пионеров. Я уткнулся носом в шов на штанах. Он нагнулся; я, решив, что сейчас получу затрещину, заслонил лицо руками. Но он поднял меня, поставил на ноги, выпустил мое горевшее огнем ухо и — я ожидал чего угодно, только не этого — вдруг прижал меня к груди. От тепла его тела мне стало жарко. С минуту мы стояли так в обнимку, он меня совсем расплющил. Я чувствовал себя таким тщедушным рядом с этим верзилой. С болью в голосе он прошептал:

— Несчастный, ну зачем, зачем вам понадобилось открывать эти двери?

Прижимаясь своей шершавой щекой к моей, Жером Стейнер плакал. Его длиннющие пальцы все крепче вцеплялись в мое плечо, вся долговязая фигура сотрясалась от рыданий.

— Если бы вы знали, что со мной произошло, когда Элен явилась сюда среди ночи, что она всколыхнула во мне, какие раны открыла. Бог свидетель, я сделал все, чтобы вы покинули этот дом!

На этом месте рассказ Бенжамена Т. прервал писк бипера. Было 3 часа 15 минут пополуночи. Проклиная все на свете, я связалась с дежурной по внутреннему телефону. Только что доставили молодого человека без признаков жизни — попытка самоубийства. С ним приехала его невеста; несколько часов назад они расстались. Я и не подумала идти туда, отфутболила пациента другому врачу. Потом вернулась к Бенжамену, наспех пробормотала какие-то извинения и взмолилась: «Дальше!»

Хозяин, большой и сильный, плакал, и это было страшнее, чем мордобой или кулачная расправа. Обретя наконец дар речи, я попросил его позволить мне подняться в комнату. Но он силой увлек меня в тот самый коридор, откуда я только что вышел. Меня всего колотило, ноги подкашивались. Вот ведь попался так попался. Стейнер вел меня, указывая, где перешагнуть лужу, где пригнуть голову, если потолок был слишком низким. Долго идти не пришлось. В глубине темной расщелины хозяин остановился перед нишей в стене, достал из кармана связку ключей, вставил один во вделанную в стену панель с рычажками, и передо мной отворилась еще одна железная дверь.

— Милости прошу в мое логово!

Я вошел. Помещение напоминало молельню; посередине вырытой в земле кельи стоял стол — доска на козлах. Всю столешницу занимали видеоплейер и компьютер, да еще телефон. Включенный экран освещал комнату голубоватым светом; от порога мне его не было видно, но я отчетливее услышал те же жалобные вздохи, которые раздавались только что в коридоре. Стейнер, подойдя к столу, выключил звук и изображение. Все это напоминало подсобную комнату магазина, откуда наблюдают за торговым залом. Порядком здесь и не пахло. Прибитая к стене конструкторская лампа с шарнирами косо висела на одном гвозде. В глубине я разглядел полки, заставленные вперемешку видеокассетами и папками. Стейнер указал на вращающееся кресло и устремил на меня озабоченный взор.

— Итак, вы сами вынудили меня сказать вам все!

— Сказать мне — что? Я не понимаю.

— Вы ведь знали, что входить сюда нельзя? Раймон вас предупредил?

— Это недоразумение. Я заблудился и как раз шел наверх, когда вы меня встретили.

— Недоразумение? — Он расхохотался. — Вы рылись в наших комнатах, едва не обчистили библиотеку, открыли запретную дверь, полезли в подвал — и это вы называете недоразумением?

— Да, вы правы, мне очень жаль, я не должен был, но… это все мое любопытство. Мне хотелось получше вас узнать, только и всего.

Он как-то странно посмотрел на меня и включил видео. На экране возникло поначалу размытое и дрожащее изображение — заснеженное крыльцо дома, прихожая, комнаты. Меня передернуло при мысли, что на этом мониторе Стейнер мог наблюдать за нами с Элен в первый вечер. Он нажал еще одну кнопку, и я увидел что-то вроде камеры и в ней — сидящую на полу спиной ко мне фигуру с длинными волосами.

— Вы сейчас слышали стоны?

Стейнер сел рядом со мной на табурет; губы его шевелились у самого моего рта. Свет от лампы падал на его макушку, и корни волос казались розовыми. Такая гуща, такой каскад белых и серебристых прядей ниспадал с его головы, что у меня защемило сердце. Мои-то волосы даже в двадцать лет были и тоньше, и реже.

— Это, Бенжамен, стонет вон та женщина. Она заперта в нескольких метрах отсюда.

Дыхание его стало прерывистым. Он откинул назад свою шевелюру, и мне бросились в глаза толстые, похожие на колючки волоски, торчавшие из ушей. Прошло некоторое время, прежде чем информация дошла до моего сознания.

— Здесь поблизости заперта женщина?

— А вы знаете почему? Хотя бы догадываетесь?

Его правое веко подергивалось, какое-то лихорадочное возбуждение овладело им. Нос морщился от нервного тика. Он сжал кулаки и опустил глаза, как будто то, что он собирался мне поведать, не могло быть сказано лицом к лицу.

— На этой женщине лежит вина…

У меня вдруг защипало в горле. Я не смел переспросить.

— Повторяю: вина, и я сказал бы даже, тяжкая вина!

Он встал, прихватив табурет, вышел из освещенного круга, выключил видео. Теперь я не видел его лица. Только слышал дыхание да негромкое гудение приборов. Его бестелесный голос тревожил меня, он витал, точно дух. Мне необходимо было пресечь эти излияния, уже тогда я предчувствовал: если выслушаю — окажусь в его руках.

— Во-первых, да будет вам известно, господин проныра, что мы находимся на перевале между Швейцарией и Францией. В пятистах метрах граница. В войну эта мыза с сорок первого года служила базой Сопротивления. Партизаны Франш-Конте использовали особенности этой местности — земля здесь мягкая, как сыр, — прорыв целую сеть катакомб, где скрывались беженцы и хранилось оружие. Один подземный ход вел в Швейцарию, но он был закончен только к осени сорок четвертого, как раз когда войска союзников освобождали департамент. Ни немцы, ни полиция так его и не обнаружили, хотя получили не один донос. В то время вход в него был замаскирован и открывался с помощью хитроумного устройства. А тогдашний хозяин мызы, член голлистской сети Сопротивления, слыл сочувствующим правительству Виши, так что был вне подозрений. Я рассказываю вам все это, потому что сам провел здесь целую зиму, когда мне было шесть лет. Мой отец, коммунист, руководитель ячейки Сопротивления, прятал нас в этом подвале — мою мать, сестер и меня, — а потом переправил в Швейцарию, где мы жили до конца войны. От тех долгих недель взаперти у меня на всю жизнь осталась боязнь темноты. У нас тогда были только свечи, которые больше коптили, чем светили. Я изо всех своих силенок помогал, когда ставили крепь, таскал мешки с камнями, доски, приносил еду. За эти месяцы в подполье я многому научился: маскировать выкопанную землю, рыть ходы, укреплять своды. Я, конечно, был совсем мал, но такие вещи не забываются. Эти навыки сослужили мне службу, когда я семь лет назад разыскал этот полуразвалившийся дом, купил его у одной семьи из Нешателя, которой он достался по наследству, и привел в порядок. Почти все катакомбы обвалились. Мы с Раймоном, ценой почти двух лет изнурительного труда в строжайшей тайне, расчистили восемьдесят метров подземного хода. А еще вырыли два тайника в конце коридора и эту нишу, которая стала моим кабинетом.

Мне показалось, что сейчас уместно будет его перебить, и я встал.

— Прошу прощения, месье Стейнер, но я должен подняться к Элен!

— Сядьте на место!

Он произнес это таким тоном, что я понял: спорить бесполезно. В сумраке я скорее угадывал, чем видел очертания его внушительной фигуры. А ну как он бросится на меня и прихлопнет, точно муху?

— Я буду краток, обещаю вам. Позвольте все же вернуться немного назад, я попрошу у вас еще буквально несколько минут внимания. Как вы уже знаете, я юрист, адвокат; профессия доходная, и благодаря ей я сошелся с состоятельными людьми. Я живу в достатке, на иждивении никого не имею. Но работой своей я всегда занимался лишь ради хлеба насущного, истинное мое призвание иное: я — странник по дорогам любви. Всю жизнь я менял женщин, как перчатки. Еще в студенческие годы меня называли революционером по женской части: действительно, бороться я предпочитал в постелях. Женился я приличия ради, и под этим надежным прикрытием пустился во все тяжкие. Лишь одно дело на свете я любил — тешить все новых и новых любовниц, у меня было одно чаяние в жизни — разжигать дивное пламя, тлеющее между ног сменявших друг друга партнерш. Одна только мысль, что я повстречаю красивую девушку, заставляла меня подниматься каждое утро. Жена на все закрывала глаза. Эта дура двадцать лет надеялась, что я переменюсь. В конце концов ее терпимость стала тяготить меня. Я задыхался в клетке супружества, совместное существование не давало простора для маневра. Более яркая, более насыщенная жизнь проходила мимо. Мы развелись. Я спешил жить, время поджимало.

Но после развода все пошло не так, как я ожидал. Возраст — коварная штука: я сам не заметил, как стал уже не тот. Женщины мне отказывали. Раньше я брал их с налету, мои ухаживания напоминали облаву, теперь же свелись к униженной мольбе. И я, привыкший к легким победам, жил с тех пор в постоянном страхе получить от ворот поворот. Жена — я слишком поздно это понял — в каком-то смысле служила мне защитой от подобных щелчков. Теперь я был невостребован, мне предстояло пополнить ряды неудачников, и я уже видел себя в недалеком будущем сморщенным старичком, вынужденным платить за милости, которые доселе сыпались на меня, как из рога изобилия. Говорят, были бы деньги, и все женщины твои — это неверно: женщина может за деньги лечь в постель, но влечение, страсть купить нельзя. Только порхая от юбки к юбке, я находил вкус в жизни и, лишившись этой возможности, впал в глубокую депрессию. Юных красоток, которые холодно отворачивались от меня, я презирал и вожделел одновременно, если мне потом случалось увидеть какую-нибудь из них подурневшей или обезображенной, то радовался и вздыхал с облегчением: одной печалью меньше. Видя, как целуются влюбленные, слыша смех молоденькой девушки, я чувствовал себя оплеванным, будто мне нанесли личное оскорбление.

Вот тогда-то Раймон невольно спас меня и наставил на путь истинный. Он служил мне уже десять лет, с тех пор как я выручил его в суде — ему грозил большой срок за растление. Работал он шеф-поваром в одном ресторане, был занят несколько вечеров в неделю, а в остальное время вел мой дом. Когда я развелся, он остался со мной. Мой образ жизни не был для него тайной, и все мои похождения он принимал так же близко к сердцу, как я сам. Я был для него воплощением всего того, чем он только мечтал быть. В свое время он был женат на какой-то стерве, которая его бросила. На моей памяти у него не было ни одной женщины, ни единой интрижки. Оно и понятно при его внешности: он был до того безобразен, что порой и меня от него с души воротило. Как сказала одна моя подружка: верно, когда мать его родила, у нее молоко скисло.

Он любил подсматривать за голыми женщинами, тайком пробирался в их спальни, наблюдал за ними в ванной; я подозревал, что он шпионил и за мной, когда мне изредка случалось привести очередную пассию к себе домой. Был у него еще один мерзкий пунктик, с которым я пытался бороться: в своем ресторане он запирал хорошеньких посетительниц в туалете при помощи специальной отмычки. Они не могли выйти, пока кто-нибудь из персонала не приходил на их крики. Хозяин, уволив сначала, как водится, пару-тройку иммигрантов, заподозрил его. Раймон объяснил мне свое поведение: он-де столько раз видел, как красотки перепихивались в туалетных кабинках со всякими скотами, что, по его мнению, лучшего они не заслуживают. Я пригрозил выгнать его, если он не прекратит. Порой он с такой яростью обрушивался на весь женский пол, что мне было не по себе.

И вот однажды я встретил Франческу Спаццо — это было девять лет тому назад. Встретил, уже будучи наслышан о ней как о самом развратном создании на свете. Она прошла, как говорится, огонь, воду и медные трубы, и вряд ли кто-нибудь еще мог тронуть ее сердце. Для этой женщины, столь же самовлюбленной, сколь и стервозной, ценность человека измерялась лишь удовольствием, которое она рассчитывала от него получить. Любовников и любовниц за ней числилось больше, чем дней в году, и всем она разбивала сердца, ломала судьбы, развращала души. Не раз ей приходилось спасаться от мести ревнивых мужчин или женщин, доведенных до помешательства ее презрением. Ее губили собственные пороки вкупе с теми, которые она пробуждала в других. Связаться с нею значило разрушить весь уклад своей жизни, пуститься в рискованное путешествие, не зная, где оно закончится. Я потерял от нее голову; я признал ее превосходство, стал рабом ее прихотей, благоговел перед ее образованностью — она тогда преподавала философию. Впервые в жизни я пытался удержать женщину навсегда; а ведь мне было уже пятьдесят восемь лет.

Я был слишком влюблен, и ей это скоро наскучило; она бросила меня. Я молил ее вернуться, пресмыкался, на какие только унижения не шел! Я преследовал ее так неотступно, что в конце концов она определила меня в вербовщики: я должен был поставлять ей юношей и девушек и смотреть, как она тешится с ними. Умела же она околдовать, просто какой-то злой гений. Я попался в собственную ловушку: престарелому Казанове, влюбившемуся в женщину моложе годами, с лихвой воздалось от нее за сердечные раны, которые он всю жизнь беспечно наносил другим. А я теперь и в объятиях юных девушек не мог забыть свое фиаско. Раймона моя новая роль привела в бешенство; он жил моей жизнью и мои несчастья воспринимал как свои. Если я уходил со сцены, он тоже должен был уйти. Однажды вечером он явился ко мне.

«Хозяин, помните эту Франческу, что нас продинамила?»

«Как я могу забыть ее, дурень!»

Я терпеть не мог эту его манеру: он всегда употреблял первое лицо множественного числа, когда говорил о чем-то неприятном. Делить с ним радости — это еще куда ни шло, но горести — нет, увольте.

«Так вот, хозяин, я с ней за нас расквитался. Эта тварь никому больше не подгадит, хватит ей, дряни смазливой, по мужикам таскаться».

Я похолодел, испугавшись худшего. До какого безумства мог он дойти? Нет-нет, успокоил он меня, он не убил ее и не изнасиловал. Мы поехали в коттедж в Восточном предместье, который он купил на свои сбережения. Спустились в подвал. Раймон отпер металлическую дверь; миновав небольшой коридорчик, мы оказались перед еще одной дверью, с зарешеченным окошком. Ничего себе — настоящий карцер оборудовал своими руками! Он показал на окошко, и я заглянул: на надувном матрасе, подле неаппетитных объедков и ведерка-параши, сидела Франческа — встрепанная, разъяренная. Даже в заключении она не утратила своей горделивой осанки, хотя находилась в камере уже неделю. Этот идиот Раймон похитил ее, чтобы отомстить за меня!

«Глядите, хозяин, уж я научу уму-разуму эту потаскуху, будет знать, как вас морочить! Каждый день я ее спрашиваю: согласны вы вернуться к месье Стейнеру? Пока упирается — будет гнить здесь. Еще погожу немного, а потом вдвое урежу паек. Вот увидите, прекратит выкобениваться, сама к вам на брюхе приползет как миленькая!»

Я схватил Раймона за вихры и встряхнул.

«Да ты совсем спятил? Ты хоть понимаешь, что за такие шутки, да с твоей судимостью, угодишь прямиком за решетку? Один раз я тебя предупредил, дважды повторять не стану. Ты немедленно отпустишь Франческу и принесешь ей свои извинения. Надеюсь, она примет от нас денежную компенсацию и будет молчать».

Но на сей раз Раймон осмелел и показал норов. Ведь отпусти мы сейчас Франческу, она не преминет донести на нас, даже если возьмет деньги. Тут узница, слышавшая из-за двери нашу перебранку, подошла к окошку и подала голос, заявив, что хочет с нами поговорить. И вот мы сидим все втроем в омерзительной Раймоновой камере; мне было мучительно стыдно видеть эту женщину, которую я все еще любил, втоптанной в грязь. А она вдобавок оставила открытой парашу: мол, я унижена, так извольте и вы нюхать. Как ни в чем не бывало Франческа предложила договориться.

«Мне более чем понятны мотивы, побудившие Раймона похитить меня, понятны потому, что я сама отчасти разделяю их. Пребывание здесь натолкнуло меня на мысль, которая, как я догадываюсь, вызревает и у вас. У тебя, Раймон, потому что ты уродлив и всегда был чужим на празднике любви, а у тебя, Жером, потому что ты стареешь, и стареешь тяжело. Мне уже далеко за сорок. До сих пор мир был у моих ног, ибо я плевала на всех и умела держаться королевой. Вы, может быть, знаете, что у этнологов есть такой термин „престижное скотоводство“: в Африке и на Мадагаскаре пастуха тем больше уважают, чем больше у него стадо, пусть даже от такого количества скота нет проку. Так и я, окружив себя толпой жеребцов и кобылок, щеголяла своим стадом. У королевы должен быть двор, иначе какая же она королева? Но в последние годы трон подо мной пошатнулся: хоть я и слежу за собой, занимаюсь всеми видами спорта, обращаюсь время от времени к услугам хирурга-косметолога, время подтачивает меня, и я перехожу в категорию женщин, „сохранивших остатки былой красоты“. Каждую весну я вижу, как на улицы высыпают оравы молоденьких девушек, и знаю: они отодвигают меня в тень. Какими фигурками они щеголяют — за такие впору душу прозакладывать дьяволу, какими формами — женщинам постарше ничего не остается делать, кроме как оплакивать прошлое. Их ножки будто дразнят меня, при виде их бюстов мне хочется спрятать свой. В двадцать лет красота — это естество, в тридцать пять — награда, в пятьдесят — чудо. Мне вслед все реже поворачиваются головы, я больше не слышу восхищенного шепотка. И чем вступать в заведомо проигранную битву, лучше я сложу оружие. Когда читаешь свой приговор в глазах окружающих, пора откланяться. Вам угодно держать меня в заточении, господа? Извольте! Но учтите: это не я вам нужна».

Я не понимал, о чем толкует Франческа, и подозревал, что она просто хочет выиграть время.

«Подумайте хорошенько, вы оба. Бросив меня в этот карцер, Раймон поразил цель, но не ту».

Мой слуга, кажется, уже все понял и слушал затаив дыхание.

«Вы хотите сказать, мадам (надо же, „мадам“, а только что была „потаскуха“), что нам следовало бы заняться девушками помоложе?»

«Помоложе, конечно, тоже, но не это главное».

«И покрасивее?»

«В самую точку, Раймон. А ты послушай, послушай своего слугу, Жером, золотые слова».

Озадаченный, я не спешил высказаться. Ясное дело: Франческа заговаривает нам зубы, лишь бы выбраться отсюда. И при этом держится-то как, а уж рот откроет — профессор, да и только. Во мне нарастала злость.

«Так почему же мы говорим о красавицах, господа? Да потому, что, вопреки известной цитате, красота есть не обещание счастья, но верная гибель.[7] Красавицы и красавцы — точно боги, спустившиеся к нам с небес, и своим совершенством они бросают нам вызов. Повсюду на своем пути они сеют раздор и горе, напоминая каждому о его невзрачности. Быть может, красота — свет, но этот свет лишь сгущает тьму; она возносит нас высоко, но потом низвергает в такую бездну, что мы горько раскаиваемся в том, что прикоснулись к ней».

Я был шокирован, Бенжамен, так же, как, наверно, и вы сейчас. Я слушал эту женщину, которая отвергла меня, и понимал, что мне нечего ей возразить. Все во мне протестовало против ее слов, и в то же время я чувствовал за ними то же горе, которое настигло и меня. Франческа сказала вслух то, что я лишь смутно чувствовал. Но облеченная в слова, идея возмутила меня. Умела же эта чертовка жестко назвать вещи своими именами!

«Красота есть высшая несправедливость. Одной лишь своей внешностью красивые люди принижают нас, вычеркивают из жизни — почему им все, а нам ничего? Богатым может стать каждый, а вот красивым надо родиться: красоту не наживешь, сколько бы ни прожил. А теперь, господа, подумайте: если вы, как и я, готовы признать, что красота есть гнусность и преступление против человечества, надо делать выводы. Красивые люди наносят нам оскорбление, а значит, должны быть наказаны. Вы согласны со мной, не так ли? Раймон, заперев меня здесь, подсказал мне практическое решение, которое следует воплотить в жизнь».

Вот теперь я понял все; мне стало так жутко, что даже дыхание перехватило, — план был поистине чудовищный. А Франческа, поняв, что мы, как говорится, созрели, добила нас:

«Правильно делают мусульмане — они прячут лица своих женщин под покрывалом и держат их взаперти. Они знают, как коварна внешность. В одном они не правы: не делают разницы между ослепительно красивыми лицами и всеми прочими и главное — не изолируют красивых юношей, которые не менее опасны».

Изолируют! Слово прозвучало, все было сказано. Франческа кратко и ясно, как дважды два, сформулировала то, что мучило нас обоих, и указала выход. Бред, гиньоль какой-то, я не желал больше ее слушать. Я отпустил ее, дал денег и на протяжении многих недель отказывался с ней встречаться. Но она залучила в союзники Раймона, и тот не давал мне покоя. В конце концов я сдался. Но вы меня, похоже, не слушаете, Бенжамен! О чем вы думаете?