Мамониха

Федор Александрович Абрамов

Мамониха

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=160415

«Деревянные кони: повести, рассказы»: Эксмо; Москва; 2011

ISBN 978‑5‑699‑52445‑7

Аннотация

«…Мокрый от старушечьих поцелуев и слез, Клавдий Иванович шагнул в желанную прохладу нетопленой избы (тридцать градусов в одиннадцать утра было!), и тут все разом разъяснилось: брат и сестра не приедут – тетка две телеграммы подала ему. На Никодима, как было сказано в телеграмме, неожиданно свалилась важная командировка, а у Татьяны – тоже неожиданно – заболел сын.

Клавдию Ивановичу обидно было до слез. Ведь договаривались же, списывались: нынешним летом собраться под родной отцовской крышей – больше десяти лет не виделись друг с другом. А потом, надо было что‑то решать и с самим домом – тетка Груня в каждом письме плакалась: разорили охотники да пастухи ваше строенье, одни стены остались, да и тех скоро не будет…»

Федор Александрович Абрамов

Мамониха

Приезд гостей застал тетку Груню явно врасплох – она выбежала на крыльцо босиком, без платка, в старом‑престаром сарафанишке аглицкого ситца, какой, бывало, надевала по великим праздникам.

– О, о, кто приехал‑то! – запричитала она по‑родному, окая, врастяг. – А я ведь думала, уж и ты передумал.

Мокрый от старушечьих поцелуев и слез, Клавдий Иванович шагнул в желанную прохладу нетопленой избы (тридцать градусов в одиннадцать утра было!), и тут все разом разъяснилось: брат и сестра не приедут – тетка две телеграммы подала ему. На Никодима, как было сказано в телеграмме, неожиданно свалилась важная командировка, а у Татьяны – тоже неожиданно – заболел сын.

Клавдию Ивановичу обидно было до слез. Ведь договаривались же, списывались: нынешним летом собраться под родной отцовской крышей – больше десяти лет не виделись друг с другом. А потом, надо было что‑то решать и с самим домом – тетка Груня в каждом письме плакалась: разорили охотники да пастухи ваше строенье, одни стены остались, да и тех скоро не будет.

У Клавдия Ивановича было отходчивое сердце, и сам он быстро справился с собой. Ну не приедут и не приедут – что поделаешь? Чего не бывает в жизни? Но жена… Как все это объяснить, втолковать жене?

Полина последние три месяца, можно сказать, только тем и занималась, что шила платья да всякие там женские штуковины – не хотелось ударить лицом в грязь перед столичными. И сколько она денег на это добро извела, так это страшно и выговорить. И вот на тебе – все зря.

Первые минуты за столом сидели как на похоронах. Всех – и тетку, и грузную соседку Федотовну, которая приплелась посмотреть на дальних гостей, и, конечно, самого Клавдия Ивановича, – всех замораживал мрачный вид Полины.

Оттаяла она немного лишь после того, как пропустили по второму колокольчику.

Тут сразу с облегчением вздохнувший Клавдий Иванович скинул теснившие ногу туфли, снял запотелые носки и начал босиком расхаживать по некрашеному, льняному полу – сколько уж лет не чувствовал под ногой певучей деревянной половицы!

– Походи, походи, Клавдий Иванович, – одобрительно закивала тетка. – Вишь вот, ты в отца ногой‑то. У того, бывало, нога не терпела неволи. В чей дом ни зайдет – в свой, в чужой, а первым делом долой сапог да валенок, иначе ему и жизнь не в жизнь…

– Да ведь не зря босым и звали, – подковырнула Федотовна.

Тетка стеной встала за покойного брата. Дескать, верно, босым звали – у кого раньше прозвища не было, да не босым жил. Ну‑ко, кто такое житье имел? Кто в колхоз столько добра сдал? Корову, быка‑двухлетка, да кобылу в самой поре, да жеребца выездного, да трои сани, да две телеги…

– Нет, нет, – отрезала тетка, – не по прозвищу величали Ивана Артемьевича, а по фамилии. А фамилья у нас, Устинья Федотовна, сама за себя говорит: Сытины. – И вдруг горько расплакалась. – Все, боле, Клавдя, нету нашей Мамонихи. Одни медведи теперека живут да еще Соха‑горбунья мается.

– Coxa‑горбунья? Она жива?

– Жива, жива. Всю зиму, бедная, из халупы не вылазит, как в берлоге сидит.

– Давай дак не рыдай, – строго заметила Федотовна. – Нашла о ком плакать. Мало у ей помощников‑то…

– Это у Сохи‑то помощники?

– А чо? Всю жизнь лешаки да бесы служат, вся погань, вся нечисть у ей на побегушках.

– Не говори чего не надо‑то. Всего можно на человека наговорить.

– Да ты где, в каких краях‑то выросла?

Разговор становился шумным, крикливым: обе старухи – и тетка, и Федотовна – всю жизнь вот так, ни за что не уступят друг дружке, и Клавдий Иванович с тревогой начал поглядывать на неплотно прикрытую дверь на другую половину, куда незадолго до этого ушла передохнуть Полина с сыном.

Тетка на это чуть заметно покачала головой: не нравилось ей, что племянник под пятой у жены, да, похоже, и Федотовна кое‑какую зарубку в своей большой мужикоподобной голове сделала – больно уж сочувственно поглядела на него. Но Клавдий Иванович и ухом не повел. Пускай себе думают, что хотят. Разве они знают, сколько мук приняли Полина и Виктор за дорогу! Целые сутки парились‑душились в поезде, да сутки без мала сидели на областном аэродроме, да этот районный автобус, будь он неладен: жара, духота, давка, пылища – рот затыкает…

Спасение пришло от какой‑то сопленосой девчушки. Девчушка вдруг закричала под раскрытым окошком:

– Федотовна, чего расселася как баржа! Коза у тебя в огороде благим матом орет, вокруг кола запуталась.

– Манька? – Старуха живо вскочила на ноги. – Да пошто запуталась‑то? Я токо‑токо была у ей. – И вскоре уже, шумно дыша, затопала под окошками.

Когда она наконец выгребалась из заулка, тетка со вздохом сказала:

– Тепере по всему Резанову расславит. Наплетет с три короба.

– А чего ей плести‑то?

Тетка обиженно поджала губы: мол, чего в прятки‑то играть. Не знаешь разве Федотовну? И разговор перевела на дом:

– Продавать вам надо свою вотчину, покудова пастухи да охотники не спалили. Я весной была – огневище в передней‑то избе. Сколько‑то камешков, кирпичиков на пол брошено, а на них уголье.

– Да разве печи в избе нету? – вознегодовал Клавдий Иванович.

– А в печи‑то неинтересно. А тут бутылка в хайло и огоничком припекает. Как на курорте. Злыдень, злыдень пошел народ. Совсем образ потерял. – И тетка опять принялась толковать про продажу дома.

– А покупатели‑то найдутся? – спросил Клавдий Иванович. – Я от райцентра сюда ехал – этого добра, домов нежилых‑то, в каждой деревне навалом.

– То старье, дрова. А которые получше да покрепче, те подбирают. У нас Геннадий Матвеич большие деньги загребает. Сколько уж домов на станцию да в район свез. Был тут как‑то. Напиши, говорит, своим умникам, это вам‑то: сколько, говорит, еще дом будут мурыжить? Але ждут, когда по ветру пустят? Да он сам и пустит – рука не дрогнет. Знаешь ведь, какого роду‑племени.

– Чего‑то я, тета, не пойму, о ком ты… – пожал плечами Клавдий Иванович.

– Давай дак чего понимать‑то! – загорячилась старуха. – Геха‑маз. Матюги‑быка сын.

– Да ну! Геха‑бык здесь? – Клавдия Ивановича прошибло слезой, и он не стыдился ее: вместе на одной улице росли, вместе в одну школу бегали, вместе в армию в один день призывались… Да разве все перечислишь?

– Здесь, здесь, – сказала тетка. – Только быком‑то ноне не зовут – сам прозвище себе заробил. На грузовике ездит, «МАЗ» называется – страсть какой зверь. Мимо‑то идет‑едет – у меня дом дрожмя дрожит от страху. Вот «маз»‑от этот и переборол отцовскую кличку. Нынче про «быка»‑то никто и не вспомнит.

Тетка, слегка прищурив глаза, вытянула старую белую шею в сторону раскрытого окна.

– В деревню‑то въезжали – видел дворец‑то каменный, там, где ране дом лесничего был? Ну дак то Геннадия Матвеевича владенья. Да, ни у кого отродясь в Резанове каменных хором не бывало, да и в других деревнях не помню, а он вот, на‑ко, построил. Самого лесничего, барина, переплюнул, а про кулаченых, я про тех уж и не говорю – голяки против его. Всех, всех под себя подмял. И людей, и леса. Машинный человек, вся жизнь у его в руках.

– Надо будет как‑нибудь заглянуть, – сказал Клавдий Иванович.

– Да не как‑нибудь, – возразила тетка, – а сегодня же, сию минуту, ежели хочешь поскорей домой попасть. А то уедет на сенокос але еще куда – ищи его тогда.

Резаново для Клавдия Ивановича было второй родиной. К тетке Груне его начали возить чуть ли не с пеленок, и мог ли он сейчас, выйдя на улицу, удержаться от того, чтобы не обежать деревню, хотя бы ее верхний конец?

Не далеко, не далеко ушагало Резаново от тех деревень, которыми они сегодня проезжали. Нового дома – ни одного на весь конец, а старые разваливались на глазах. Один клюнул наперед, другой скосило набок, у третьего крыша провалилась – верблюд, да и только, а четвертый без окон, без дверей – как сарай… И где бывалошные огороды при домах? Где овцы, которые всегда в жару серыми да черными валунами лежали под окошками, в тени у старых бань, пропахших дымом да банным листом?

Но особенно не по себе стало Клавдию Ивановичу, когда он свернул на задворки да увидел развороченные, распиленные на дрова дворы, в которых раньше держали скот… В сорок седьмом он пастушил в Резанове – сорок три коровы было в верхнем конце у колхозников, а теперь сколько? Неужели ни одной?

Тучи, собравшиеся на сердце, немного разогнала тетка Груня. Старинной выделки человек! Долго ли он огибал верхний конец деревни? Минут десять‑пятнадцать, ну от силы двадцать, а старуха уж тюкала косой в своем огородишке на задах.

– Коса‑то налажена? – весело окликнул ее Клавдий Иванович.

Аграфена Артемьевна не отозвалась. Она вся была в работе. И как для истинно набожного человека во время молитвы ничего не существует вокруг, так не существовало сейчас ничего и для нее.

Знакомой‑презнакомой тропинкой Клавдий Иванович обогнул остатки старой конюшни, прорысил мимо зернотока, и вот он, белокаменный домина на отшибе, который давеча из автобуса он принял было за новую больницу.

Место Клавдию Ивановичу было хорошо знакомо. Тут раньше был баринов сад, дремучие заросли черемухи и рябины, и осенью они, школьники, бегали сюда каждую перемену – невпроворот было сладкой да кислой ягоды.

Сейчас от старого сада остались разве старые развесистые березы, да и те были на задах, а спереди дома ни единого деревца, и голые окна ярко, как прожектора, полыхали на солнце.

Клавдий Иванович прикрыл ладонью глаза, бегло скользнул взглядом по машинам (на виду, под самыми окошками, и трактор, и грузовик) и просто ахнул, когда увидел въездные ворота слева – высокие, окованные, выкрашенные зеленой краской, с козырьком.

Да неужели это он все сам сделал? Когда же у него прорезались такие таланты?

Отец Гехи, Матюга‑бык, был лодырь, каких свет не видал. Слыхано ли, к примеру, чтобы в деревне, где лес тебе на каждом шагу на пятки наступает, без дров жить? А быки жили. И Клавдий Иванович хоть и совсем сопленосым ребятенком до войны был, а запомнил, как Маша‑ягодка, мать Гехи, однажды утром приперлась к ним со слезной мольбой: дайте охапку дров – печь затопить нечем, ребята замерзают.

Геха по части лени, может, и уступал сколько‑то отцу, но по части упрямства наверняка обскакал родителя. После войны, бывало, бригадир чем‑либо не угодит – и день, и два, и три дома лежит. Ничем не своротишь. Ни уговорами, ни силой. Да по силе ему из молодняка и равных в Мамонихе не было. Как только встал на ноги, так и начал гвоздить сверстников направо и налево: неси пирога, неси яиц, ежели жить хочешь. А с годами он и вовсе обнаглел – даже со старух подать взыскивал. Закатится это середь бела дня в избу, сядет к столу: «Екимовна, у тебя морковка ничего растет?» – «Ничего, чур быть». – «Ну дак нынешней ночью ребята вытопчут». – «Да пошто вытопчут‑то? Што я им худого исделала?» – «А уж не знаю чего. Только разговор такой был. А ежели не хочешь, чтобы вытоптали, неси крынку молока. Я покараулю». И Екимовна – что делать – несла.

Хозяин выскочил из дома, когда Клавдий Иванович еще и близко к дому не подошел: пес залаял. Выскочил, крикнул черно‑белому, чуть ли не с теленка кобелю: брысь, сатана! – и пошел навстречу, широко, на целую сажень раскинув руки.

– Клавдюха, да неужто ты? А я гляжу из своего овина, – вялый, с напускной пренебрежительностью кивок на дом, – кто бы это, думаю? Идет и во все глаза глядит на мой сарай. А потом: да ведь это же из Мамонихи, нашенский – вишь, ухи красные и оба с дыркой.

Тут Геха хохотнул – целая пасть желтых, прокуренных зубов, один крепче другого, взыграла на солнце.

– Ну, ну, здорово! Поминала тут как‑то Грунька: гостей жду…

На мгновение у Клавдия Ивановича перехватило дух – по‑медвежьи, обеими руками, облапил, приподнял над землей.

– Так, так, приехал, значит? Это ж сколько же лет ты не заглядывал в родные края? Ну и сердце у тебя… А я слабак, слабак! Я три года отмолотил в Германии – и шабаш. Никакие города‑разгорода не надо. Домой! Ко своим куликам на болото. А ты, поди, там, в южных краях, как на курорте живешь? Груши, виноград, всякая разлюли‑малина… Так? Самим немцам перо в мягкое место вставил? А?

– Виноград у нас не растет. Да и вообще… – Клавдий Иванович махнул рукой. – Какой там курорт, когда цементный завод под боком! Огородишко и тот еле‑еле дышит…

– Да ну! – страшно удивился Геха и тотчас же самодовольно заулыбался. – Тады, – он явно косноязычил, – пойдем, ежели не возражаешь, на мою бедность глянем.

Взбрякала железная щеколда – Геха пропустил вперед гостя. И тут новая собака, точно такой же масти, как первая, гремя цепью, кинулась на Клавдия Ивановича.

Геха пинком отбросил ее в сторону.

– Сволочь! Нашла время усердие показывать! Не видишь – с хозяином?

– Сколько же их у тебя? – спросил Клавдий Иванович, когда немного пришел в себя.

– Собак‑то? Три. Есть еще одна для охоты. Балуюсь иной раз. А это так, для бреха.

Клавдий Иванович кивнул на дырявую алюминиевую миску, в которой валялись остатки собачьей еды – две старые картофелины, нечищеные, без всякой приправы.

– Она от голоду у тебя на людей кидается. Неужели ты ее одной картошкой старой кормишь?

– Голова! Накорми ее не старой‑то, она лежать будет. А мне надо, чтобы она волком голодным рыскала. Чтобы ни один ворюга сюда не сунулся. Усек? – И тут Геха горделивым, хозяйским движением руки описал перед собой широкое полукружье.

Клавдий Иванович ахнул. Сад! Да еще и сад‑то какой! Яблони, груши, сливы, кустарники со всякой ягодой…

– Тянемся помаленьку! – сказал Геха. – Так сказать, наглядный пример по сравнению с довоенным. У барина тут что было? Одна ерундистика. Так? А климат, между прочим, позволяет. Я в Прибалтике и Германии служил – не так чтобы сто очков нам. Может, зима только помягче. Хорошо. Мы зимой шубы носим, а почему для яблони нельзя какую‑нибудь лопотину обмозговать? Мало соломы да тряпья всякого?

Геха не спеша водил его от одного плодового дерева к другому, показывал кусты крыжовника, черноплодки, малины, смородины, таскал по грядкам с клубникой, огурцами и помидорами, и Клавдий Иванович не мог скрыть своего восхищения. Везде, во всем образцовый порядок! Ни единого сорняка, ни одного клочка пустующей земли. Все разделано, разрисовано – руками, граблями, солнцем, известью – не сад, а картина.

Но самой большой гордостью хозяина была пасека – штук пятнадцать ульев в виде крохотных разноцветных домиков, расставленных на задах сада вдоль высокого забора.

С довольной ухмылкой вслушиваясь в пчелиный гул, Геха заметил:

– Ничего поют, а? Ну, возни много. Особенно зимой. Но оправдывает. В цене у нас медок.

Клавдия Ивановича – он, задрав голову, вглядывался в буйно цветущие липы вдоль забора – вдруг озарила догадка.

– Так это ты специально и липы для пчел посадил?

– А то! Барин тут, бывало, натыкал черемух да рябин, а какой в них толк? Ну, пахнут, ну, мусорят. А мне надо, раз я скотинку с крылышками задумал, чтобы корм под рукой был. Но корм кормом, – сказал Геха и подмигнул, – а я еще одну нагрузку для липы дал. В общем, как говорится, сразу два хомута надел.

– Два хомута? – переспросил Клавдий Иванович.

– А как же! В этом‑то вся и штука. Так сказать, рационализация по первому классу. – Геха подвел его к ближайшей липе. – Пчелок она кормит, это ты усек – так? А кто же забор держит?

Да, да, да! Высоченный забор из островерхих досок, обвитых колючей проволокой, держался на стволах лип и тополей. В общем, такого живого забора Клавдий Иванович еще в жизни своей не видал, и от удивления он только головой покачивал.

Геха торжествовал:

– Одобряешь, значит, мое рацпредложение? Подходяще? Ха‑ха! Помнишь, у нас, бывало, Оська‑копыто все хотел медведя с коровой случить. Чтобы зимой, значит, без корма скотина жила. Ну дак я по его стопам пошел.

Хорошо было в саду! Пятнистая тень, солнце и воздух – не надышишься. Но пора было подумать и о деле. Куда там! Геха и слышать не хотел ни о каких делах. Столько‑то лет не виделись, да что он, турок какой, чтобы своего земляка да еще корешка так отпустить из дома!

Одним словом, пошли в дом. И тут новый начался смотр. Просторная веранда с крашеным полом, вместительные сени с кладовкой, прихожая, кухня, передние комнаты…

Хоромы барина, стоявшие на этом месте, сожгли местные сопливые революционеры еще в гражданскую войну, задолго до появления на свет Клавдия Ивановича, но были ли они лучше и богаче Гехиного дома – это еще вопрос. По крайней мере, Клавдий Иванович в этом не был уверен.

– Я, – высказался сам Геха по этому поводу, – решил крест на дереве поставить. А что? У немцев вон все дома каменные, а мы, победители, в каких‑то деревянных хлевушках живем. Нет, пора кончать с деревянной Русью – правильно я говорю?

– Правильно‑то правильно, – сказал Клавдий Иванович, – да ведь кирпич‑то каких денег стоит. Да и где он у нас?

– А это уж поворачиваться надо. Будешь поворачиваться, и кирпич будет. И копейка не из кармана, а в карман покатится.

Хозяйка, не в пример мужу, худющая, неразговорчивая, с каким‑то постным лицом, тем временем схлопотала закусить, и Клавдий Иванович, как только пропустили по стопке, опять заговорил о своем деле, то есть о машине.

На этот раз Геха выслушал его до конца.

– Нет, – коротко качнул головой, – сегодня не могу. Сегодня ко мне из района начальство обещалось приехать, а может, еще и из области кое‑кто будет. На рыбалку везти надо. А вот завтра‑послезавтра в любое время. Да чего ты в эту дыру рвешься? Погости у нас. Ежели у тетки не нравится, давай ко мне. По‑моему, у меня жилплощадь позволяет, а?

– Первую ночь хочу в отцовском доме ночевать.

Геха снисходительно улыбнулся:

– Эх, ты, голова два уха! Ничему, вижу, жизнь не научила. Ну, ну, валяй! Комары там давно скучают по тебе.

Клавдий Иванович надумал добираться своим ходом.

Для вещишек у тетки в сарае нашлась старая двухколесная тележка, на каких еще в его времена колхозники возили для себя дрова, сено и всякую всячину. А сами они разве без ног? Да это же одно удовольствие – пробежаться по лесу в такую сушь, как нынешняя!

Правда, Полина, когда он заговорил об этом, взвилась было на дыбы. Как! Мало они натерпелись за эти дни, так еще по лесам, по болотам пробежки делать! Да пропади пропадом и вся ваша Мамониха, коли на то пошло!

Но тетка быстро вразумила ее.

– Я не знаю, Полина Фоминишна, – сказала строго и чинно тетка, – может, в ваших местах и принято на мужиках ездить, а у нас уж ты, матушка, потерпи. У нас, у Сытиных, мужик всему голова. И ты ежели не ради самого мужа, дак ради людей не срами его. Приехал из‑за тридевяти земель и на‑ко – семь верст до родительского дому не дошел. Да что люди‑то скажут?

И вот выступили в поход. Полина и Виктор, понятно, налегке, а он с тележкой. Легко впрягся, даже с каким‑то интересом. Ну‑ко, вспомним старые времена. Бывало, лошади в колхозе не допросишься, по месяцам ходишь в оглоблях.

Но Полину именно тележка‑то пуще всего и выводила из себя. Потому что какой же порядочный человек впряжется сегодня в колымагу! Да будь с ними Никодим, они бы не просто на машине ехали, а еще бы и с почетом – в сопровождении самого директора совхоза, а то и покрупнее шишки.

Клавдий Иванович из кожи лез, чтобы хоть немного развеселить жену. Он то и дело кивал на залитый солнцем сосняк, которым шла дорога («Смотрите, смотрите! Как в кино красота!»), рассказывал о том, как бегал по этой дороге, когда учился в резановской семилетке, соблазнял жену и сына земляникой («Ну‑ко, подайтесь немножко в сторону! Разве не чуете, как пахнет?») – все бесполезно. Полина шагала впереди, ни разу не обернувшись к нему, – красивая, полнотелая, рыжие волосы вразброс по широкой, с желобом спине, а Виктор, тот, похоже, совсем раскис. Десять лет парню, собачонкой бы надо бегать да виться вокруг, а он – пых‑пых. Употел, ужарел – хуже старика. А все мамочкины пончики. Сколько раз он говорил: нельзя закармливать ребенка. В школе ест, дома ест, к матери в садик придет – ест, вот его и развезло…