Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw. – С Кшесинской разговаривать не хочу, – отмел предложение Ленин

– С Кшесинской разговаривать не хочу, – отмел предложение Ленин. – В балете не разбираюсь. А па-де-де ненавижу.

Как юрист он чувствовал себя не вполне. Большевики его не встретили и перепоручили все профессиональному оппортунисту. У них что, классовый мир? К тому же быть в украденном доме вопреки гражданским и уголовно-процессуальным идеалам… Нет! Одно утешало: в революционное время законы не действуют. Тем более в государстве переходного типа. Чтобы прийти к самоуправлению, нужно отвергнуть прежнее управление и чего-нибудь украсть.

– …Да они никогда не смогут сами собой управлять, – заметила Надя, будто прочитав его мысли.

Она имела в виду двух солдат, которые на их глазах резали бархатные гардины себе на портянки. Но Ильича расстроило не это. Он был озабочен тем, что никто не прореагировал на их приход. Люди вели себя так, будто были одни на целом свете, хотя и сбиты в кучу. Эта куча больше способствовала одичанию, чем одиночество.

– …Это ваша комната. Нравится? – спросил Чхеидзе.

Они стояли, по-видимому, в детской, посередине которой располагался большой деревянный конь с потерянным левым глазом.

– Как звали ребенка?

– Кажется, Володей…

– Тезка. От царя родила?

– А кто ж его знает.

– Но я не ребенок, – ответил Ленин. Совпадение имен показалось ему неприятным. – Ладно, – смирился он, любуясь видом из окна.

Детская располагалась на втором этаже и еще хранила в себе запах семейного очага.

– Но нельзя ли почистить ковер? Он весь заляпан чернилами!..

– Ваши товарищи много пишут, – объяснил Николай Семенович.

– А что пишут?..

– Разное, – уклонился Чхеидзе от ответа. – Всего не упомнишь.

Ерунду пишут, – пронеслось в голове Владимира Ильича, – ахинею и дичь. Недоучившиеся семинаристы… Что они могут написать? Вот я им напишу и озадачу!

Дверь в детскую отворилась. На пороге ее стоял человек в толстовке и с профессорской бородкой клинышком – то ли интеллигент, то ли рабочий. Не молодой и не старый. Как определить возраст у того же козла? Разве что по копытам.

– Махры не найдется? – спросил он, слегка блеющим голосом.

– Не курим, – ответил Чхеидзе.

– Вон отсюда! – сказал Ильич, потеряв терпение.

Вошедший незлобиво пожал плечами и ушел.

– Кто таков?

– Калинин Михаил Иванович. Рабочий и крестьянин одновременно.

– Не надо, – отмел объяснение Ленин. – У вас – всё одновременно. Революционер и вор. Шпион и царь. Козел и корова… Одновременно. И сразу!..

– Извините, Владимир Ильич, но других революционеров у меня для вас нет!.. – твердо сказал Николай Семенович.

– Это вы нас извините… Володя очень устал… Он не в себе, – подала робкий голос Надежда Константиновна.

– Все мы устали… А когда отдохнем?..

Чхеидзе стало обидно. Почти целый день он потратил на Ильича, пристраивая его в город, который норовил стать колыбелью новой революции. Но нож не входил в чехол – то ли он был слишком велик, то ли вместо ножа оказалась большая ложка. Приезжают тут всякие… Если ты эмигрант, то, значит, пуп земли. А куда этот пуп вдавить? Гостиницу ему нужно, вот что. Чтоб был кругом бархат, в крайнем случае плюш. И много клопов. «Англетер», к примеру. Но гостиницу социал-демократы, пусть ленинского пошиба, еще не взяли, не купили и не захватили. А зря. Гостиницу на одного Старика. Сидел бы там и руководил, чем может. А те, кто у Кшесинской, выполняли бы указания. Трудовые лошадки, плебс!

Поймав себя на мысли, что может наговорить гадостей, он в досаде махнул рукой и вышел вслед за Калининым.

Ленин тяжело вздохнул. Бросил пальто в продавленное кресло и, подойдя к деревянному коню, уселся на него.

– Вот так, Наденька… Будем играть в коммуну!

Деревянный конь оказался впору.

Про себя Ильич решил избавиться от Чхеидзе при первом удобном случае – за подобные унижения при теплой встрече. Пусть уезжает к себе в Грузию и там руководит. Чем может и что найдет…

В Потсдаме медленно таял снег. Он тлел, как мокрая бумага, слегка обугливаясь по краям. Летние павильоны, стоявшие в огромном парке а-ля Версаль, ждали лета, когда по песчаным дорожкам пойдут величавые павлины, а в рукотворных каналах зашевелятся форель и угри. Что можно делать в таком огромном лесном массиве, состоящем из семи парков и носящем французское имя Сен-Суси? Любить или мечтать о любви. Сочинять ноэли. Кататься на лошадях или в повозках. Еще – играть в шахматы в беседках, увитых плющом. Или просто дремать на деревянных скамейках и даже лечь на них с ногами… Но война!.. Нет, нельзя.

Иногда ему снился сон, – французы вместе с англичанами берут Берлин и сразу же устремляются в Потсдам. Короткий бросок – и они уже здесь! Павлины бегут врассыпную. Цапля, которую он привык кормить с руки, летит на свое болото. Умная форель выбрасывается на берег и умирает в патриотических муках. Только бы не жить под французом! Не лебезить под англичанином! Не потеть вместе с русским, силясь разрешить неразрешимый вопрос о смысле жи-зни… Любая беседа с англичанином ведет к разговору о спорте. С французом – о женщинах и еде. А с русским – о Боге. Все темы не для нас, немцев. Нам нужны порядок, чистота и опрятность во всем. Ники – подлец. Ничего себе родственничек! Писал ему: не начинай мобилизацию, не играй с огнем! А он мне: буду!.. А я ведь помню его в юности – чувственный мальчик с пухлыми губами и мечтательностью в томном взоре… Куда полез, мальчишка?! На страну Фридриха Великого и Железного канцлера!.. И с кем полез? С французом, которому сидеть в публичном доме… с американцем, которому только пасти овец и выращивать кукурузу… С деревней идет против города! А мы ему руки пообломаем!.. Да. Выдернем с корнем. Но дела, между нами, идут не слишком хорошо. Даже совсем нехорошо. Скверно идут дела. И вот-вот треснут по швам.

Вильгельм был стар и обладал интуицией, свойственной старикам, не впавшим в маразм. Война на два фронта была разорительной. Она, в общем-то, не имела разумной перспективы. Начавшись внезапно, с «ничего», она грозила обернуться этим «ничем» – когда Германии больше не будет, а от других участников останутся клочки. А ведь вздорный властолюбивый Бисмарк, которого он не мог терпеть, заклинал: только не Россия! Что угодно, но не она!.. А я и не хотел. Хотел дурак Ники, которому я прихожусь троюродным дядей и кузеном его жены Алекс. Он вообще ничего не понимает. Интересно, какую ловушку он мне готовит теперь?..

Империя, конечно, требует войн. Прусская – тем более, потому что дух военной машины является ее стержнем. Сорок семь миллионов немцев (в общем-то, горстка по сравнению со ста семидесятью миллионами русских) владеют почти четвертью мира. Азия, Африка и даже город в Китае… недурственно. Но могло быть больше. Подданных в колониях, а точнее рабов, – двенадцать миллионов человек. Мало! Остальное досталось тому же Ники, Франции и Англии. Американцы анекдотичны. Не имея колоний, они полезли в Европу, чтобы помочь королям удушить меня. Республиканцы заодно с королями… дерьмо для обеих сторон! Но в моей армии – пятнадцать корпусов. Мой флот бросил вызов британцам еще десять лет назад. Империя не может быть республиканской и не может не воевать. Я и империя – одно и то же. Однако… Где я ошибся, старый дурак? И на чем именно?..

Он был полным инвалидом. Его левая рука была от рождения кривой и короче правой на пятнадцать сантиметров. Уши слышали только собственные мысли и никогда – собеседника, которого он мог понять, лишь следя за губами. Еще в школе Вильгельм оглох от какой-то инфекции, и глухота – сначала полная, а потом частичная – сделала его речь бессвязной. Это часто бывает у глухих. Врачи говорят, что слепота менее опасна. Она не затрагивает мыслительные способности. Более того, их обостряет: недаром античные прорицатели, например Тересий, были именно слепы, а не глухи. У глухих вместе со слухом парализуется речь, которая каким-то образом связана с мыслительными функциями. Значит ли это, что я – просто умственно отсталый? Нет. Человек с таким одухотворенным взглядом не может быть идиотом!.. Только вот шея… Она скособочена, и хирургическое вмешательство едва ли ее исправило.

Он не любил рассматривать себя в зеркале, разве что глядеть на усы, когда их закручиваешь. Он вместо зеркала предпочитал собственные фотокопии. С них на мир смотрело лицо возвышенное, волевое, мудрое. К его высокому лбу могло подойти только русское слово «чело» – он светился особым светом, который порождает глубокая мысль. С расовой точки зрения можно было знать только это лицо, чтобы судить о европейце в целом. По нему нельзя было сказать, что большую часть жизни этого человека преследовала боль. Боль от своей физической неполноценности. От специальной рукораспрямительной машины, которая, пытаясь исправить кость, ничего не давала, кроме боли. Так что руки на фотографиях приходилось прятать за спину или кутать в покрывало, когда он снимался сидя. И он придумал себе костыли – гигантскую армию, с которой можно было ходить, бегать, завоевывать. И всё – во имя длительного мира и спокойной старости.

С двумя фронтами нужно было заканчивать. Русские знали, что положение их катастрофично. Что три миллиона убитыми и ранеными не пройдут даром. Но то же знал и Вильгельм. Три миллиона потерь… но это ведь в прошлом. Как и крах армии Самсонова. Как и победа под Барановичами, давшаяся мне сравнительно легко. Там кругом болота, они одни делали русский план прорыва неразумным. А что сейчас? У Ники больше ресурсов. Народ нетребователен и привык к лишениям. Разведка докладывала, что в последний год им удалось решить проблему с артиллерией, которая ранее испытывала нехватку снарядов. И что будет сейчас, по весне? У них в Ставке говорят: победа на расстоянии вытянутой руки. Значит, с апреля начнут наступать. И я, обескровленный двумя фронтами, не смогу дать им достойный отпор…

Когда Вильгельм получил предложение о конфиденциальных переговорах в Гельсингфорсе, он решил для себя, что столкнется с ультиматумом – освободить немедленно оккупированные территории. Во имя ненужных жертв. На это можно пойти лишь на специальных условиях. А почему именно Гельсингфорс? Зачем встречаться у угро-финнов, приписанных к Российской империи? Не лучше ли царю приехать в Берлин?.. Придумал и рассмеялся от собственной выдумки. Остроумно. Хочет переговоров – пусть едет в Германию. В пломбированном вагоне, чтоб никто не догадался. Если бы Ники пошел на эту глупость, то с самого начала оказался бы в двусмысленном положении, и с ним можно было бы делать что угодно. Сыграли бы в преферанс, выпили бы чаю и оставили бы всё как есть. Что завоевали, то наше. А то, что он потерял, – его воспоминания. Только Ники бы после этого растерзали русские патриоты. Но хорошо ли это – огромная страна без бородатого Ники?

«Предложите ему Берлин», – сказал он в Министерстве иностранных дел. Отдал распоряжение и призадумался: разумно ли перегибать палку? Этими перегибами он страдал уже пару лет. Миллионы германских марок, которые он отдал на антивоенную пропаганду в России, – социал-демократы помогли и взяли! – грозили ему полным конфузом. В Германии зрела революция, причем на деньги, которые он переправлял большевикам!.. Странное дело. Или курьеры присвоили себе часть средств, или сам Ленин передал их обратно в Германию, но только почва под ногами у кайзера начинала дрожать. У плебеев нашлись вожди, нашлись и средства, и недовольство от затянувшейся «победоносной» войны грозило превратиться в шторм.

Из Министерства иностранных дел доложили: «Нет, не хочет. Настаивает на Гельсингфорсе». А что такое этот Гельсингфорс?

Ему говорили, что в Финляндии всегда зима. Много сосен и замерзших озер. Народ груб и малограмотен. Учиться не любит, но пьет и работает за двоих. А почему бы не потребовать у Ники, чтобы он отпустил Финляндию на свободу? Потребовать можно, но зачем? Чтобы уменьшить Россию, она и так слишком большая. Но если от океана отнять ложку воды, кто увидит, что он обмелел? Никто. Значит, требовать можно лишь назло – чтобы унизить «русского Гамлета» и показать ему его истинное место.

Он запросил справку о Гельсингфорсе. Ему принесли через полчаса. Основан шведским королем Густавом Васа в 1550 году. Неинтересно. Только шведов нам не хватало. Передан России, как и вся Финляндия, в 1809 году по Фридрихсгамскому мирному договору. Зачем? Значит, и мы, немцы, тут постарались. А зря. Ошибка, которую необходимо исправить. Великое княжество Финляндское под протекторатом России – глупость, граничащая с преступлением. В годы Крымской войны город обстрелян англо-фран-цузской эскадрой. Вот это уже теплее. Жаль, что разрушений оказалось мало. А почему эскадра не дошла до Санкт-Петербурга? Еще одно упущение западных держав. В 1870 году построена железная дорога, соединившая Петербург и Гельсингфорс. Вот оно что. Ники в своем бархатном салон-вагоне, не выезжая за границу, хочет прикатить в холодную Чухонию и навязать кайзеру унизительный мир. Не получится. Старики злопамятны. Я ему этого не позволю и не прощу.

Однако к вечеру Вильгельм получил из Министерства короткий и обстоятельный доклад. В нем утверждалось, что русская армия разложена совершенно, что ее близкая победа – блеф царских генералов и промышленников, не способных обеспечить ее нужды в военное время. Приводились доводы, которые говорили, что Ники, по всей вероятности, запросит у Германии унизительного мира, чтобы предотвратить революцию в собственной стране.

…Вильгельм шел по заснеженным дорожкам Сен-Суси, опираясь на палку и время от времени сшибая ею снег с обледеневших деревьев. Весна в этом году приходила с опозданием. В положении обеих стран находилось много рифм. Усталость. Ожидание внутренних потрясений. Потеря ориентиров и неверие в собственную победу. Что ж, можно рассмотреть и Гельсингфорс в качестве возможного места для переговоров. Но я должен его унизить. Этот мальчишка должен знать свое место. Унизить, запугать, а потом подписать почетный для Германии мир. Быть может. И все силы бросить против англичан и французов. Неотесанных и диких американцев я не принимаю в расчет. Слишком много чести.

Вильгельм Второй направлялся к Большому королевскому дворцу, где располагалась его резиденция. Дворцы Царского Села казались макетом перед громоздким великолепием логова Гогенцоллернов, возведенного Фридрихом Великим в XVIII веке.

Наступала затяжная весна тревожного 1917 года. Кайзер не знал альтернативы. Не знал, что в случае неподписания с Россией сепаратного мира этот громадный дворец будет разрушен через тридцать лет ударами англо-американской авиации. На уцелевших руинах аккуратные немцы будут справлять свою нужду, а в 1959 году остатки дворца снесут, оставив лишь задние конюшни. Зато на исходе ХХ века здесь построят синематограф, где будут демонстрироваться ленты эротического содержания.

Человек ограничен и конечен в своем взгляде на бесконечный мир. И в этом его главное отличие от Бога. Если бы было по-другому, то Вильгельм умер бы сейчас на этих дорожках из-за отчаяния и позора, которые готовит будущее. И врачи бы констатировали внезапную смерть от апоплексического удара.

Не знаю, откуда она пронюхала. Откуда ей принесли удушающую для ее гордыни весть. У нее есть свои доносители, я это знаю. Кто из правительства? Разберемся. Но только она сказала мне перед сном:

– My darling, нам нужно серьезно переговорить!

– Я весь внимание, мое солнышко!

– Что такое есть Гельсингфорс?

– Столица княжества Финляндского… А что, моя дорогая?

– Зачем вы собираетесь туда уехать?

Вот он, выстрел. Убила наповал. Узнала, что у меня есть от нее тайны, сейчас еще придется врать. Ведь я уже в голове своей всё придумал и уложил: я снова еду в Могилев в Ставку, а сам в это время…

– Я никуда не собираюсь ехать.

Первый прокол. Я подстриг бороду, а значит, она видит, как я покраснел от собственной лжи.

– Мой бедный глупый мальчик!.. Вы опять врете!

– Нисколько.

– У вас в Гельсингфорсе любовница. Давно. Или?..

– Нет. Это исключено!..

Он произнес эти слова с таким искренним испугом, что императрица поверила: правда!

– Сядем, – предложила она и первая присела на широкую супружескую постель.

Разгладила на коленях прозрачный фиолетовый пеньюар. Ее колени были круглыми и гладкими, как у любой полноватой женщины. Легкий дым ночной рубашки скрашивал неровности кожи с крупными порами и волоски под коленями, которые она срезала английской бритвой. От этого кожа ее становилась шершавой, но он любил гладить эти ноги, когда ладонь слегка покалывало от коротких обрезанных волосков. Это было детское ощущение, возвращавшее его к телу матери. У матери на руках выступали крупные цыпки, когда ей бывало холодно, и он любил их царапать ногтями.

– Нам нужна полная победа над Германией, – медленно и сурово произнесла Александра Федоровна.

– Кому это – нам?

– Вашему царствующему дому.

– А что вы подразумеваете под победой?

– Кайзер у ваших ног, – объяснила императрица. – Мерзкий старик просит пощады. Вы пинаете его сапогами. А в Берлине пируют наши доблестные казаки.

– Отчего не иначе?..

Пытаясь скрыть волнение, он начал быстро ходить по спальне.

– Вас не оскорбит, если я закурю?

– Иначе, – пояснила она, – это вы под сапогами кайзера.

– Нет. Все может быть по-другому.

Не дожидаясь ее согласия, Николай Александрович закурил папиросу без мундштука.

– По-другому… Это компромисс. Условия его должны составить дипломаты. Компромисс и взаимоуважение. Мы заключаем мир в тех границах, которые были в августе четырнадцатого. Без аннексий и контрибуций. Братский мир. И оплакиваем свои жертвы. И русские, и немецкие.

– Причины?

– Невозможность победы, – очень тихо произнес царь.

– Вы предаете Россию, – твердо сказала жена.

Ее крупная грудь начала подниматься, как волны моря. Лицо покрылось нездоровым румянцем. Он быстро затушил папиросу и руками стал разгонять дым.

Императрица откинулась на подушки, она задыхалась. Он заметил пот у ключиц и за ушами. Торопливо открыл окно, в комнату влетел мороз весенней ночи.

– Руссн… од… Ам… ира… – прошептала она уже полную невнятицу.

Когда Александра Федоровна волновалась, то язык ее превращался в тарабарский, она опускала буквы и слоги, горло хрипело, и на губах выступала пена.

– Я пошутил!.. Слышите?! Пошутил!..

Трясущимися руками налил ей минеральной воды из бутыли и стакан поднес к губам. Она сделала пару крупных глотков, в горле забулькало и заурчало.

– Русский народ не простит вам мира, – медленно сказала Александра Федоровна. – Он хочет войны.

– Конечно, – согласился государь. – Воевать очень приятно. Окопы, вши и вообще…

Он всхлипнул. Но скорее от смеха, чем от слез.

Императрица заметно успокоилась. Аккуратно взяла мужа за уши и притянула к себе. Это выражало ее величайшую ласку.

– Вы говорите мне правду? – она пытливо заглянула в его глаза. – Вы не кончите эту войну позорным для себя миром?

– Несомненно.

– Поклянитесь.

– Чем?

– Нашей любовью. А лучше родиной поклянитесь.

– Клянусь, – легкомысленно сказал государь. – Но вы, наверное, запамятовали… Спаситель просил: «Не клянитесь. А скажите просто да или нет».

– Так да или нет?

– Да!.. – произнес Николай Александрович выспренно. – Конечно!..

И даже поднял правую руку вверх, распрямив ладонь. «А в чем я клянусь? – спросил он сам себя. – Непонятно. Забыл».

– Идите сюда, противный мальчишка! – императрица обняла его и с силой уложила на постель рядом. – Я сама вас раздену, – сказала, слегка задыхаясь. – Будто вы еще маленький. А я – ваша матушка или гувернантка.

– Да, – ответил он, – да!..

…Через четыре дня государь выехал поездом в Гельсингфорс под именем князя Владимира.

Встреча готовилась торопливо. А точнее сказать, почти совсем не готовилась. За такое время она и не могла быть подготовлена.

Повестки переговоров никто не знал. Неожиданное согласие Вильгельма на приезд было скорее обузой. Конфиденциальность встречи обеспечивалась смущением самих переговорщиков. Оба подложными именами защищались от возможной огласки.

– Вы знаете, что Финляндия – это центр русской смуты? – спросил государя в вагоне граф Фредерикс.

Николай Александрович был неприятно изумлен.

– Разве? Мне в Царском никто об этом не доложил.

– А вы и не просили.

И это было правдой.

– Полноте, граф. Неужели хуже Петрограда?

– Нет, не хуже, ваше величество.

– Вот видите… Самое страшное мы уже испытали.

– Но там есть Красная гвардия Финляндии, – бесцветно сообщил Фредерикс.

– Одна?

– А вам разве мало?

– В Центральной России – около двадцати подпольных террористических групп. А тут – только одна гвардия… – сказал царь, зевнув и прикрыв рот ладонью.

«Он сошел с ума, – подумал граф. – Двадцать террористических групп… если бы!.. У нас каждый студент – это обособленная террористическая группа!»

Ему было очень плохо. В последних числах февраля разгневанная толпа сожгла его каменный дом в Петрограде, а он в это время был в Могилеве вместе с государем. Вернувшись на пепелище, урожденный барон понял, что никогда не сможет стать полноценным графом и что нужно бежать куда глаза глядят.

– А откуда взялась гостиница «Socie 1 te 2 »? – спросил Фредерикс терпеливо и тихо, ничем не выдавая своих чувств.

– Что вы имеете против нее?

– Ничего. Просто, мне интересно, чем руководствовались вы, ваше величество, выбирая место встречи?

– Я эту гостиницу запомнил. Она была в одной из записок, которую мне подавали…

А о чем была эта записка, он забыл… – с ужасом подумал министр двора.

– Не лучше ли поискать другую? – тактично предложил граф.

– А что вас настораживает?

– Просто в Гельсингфорсе, наверное, есть другие порядочные гостиницы.

– Не знаю, не слышал. Пусть будет эта… Не все ли равно?

– Как вам угодно, ваше величество, – сказал граф, поклонившись, а сам подумал: Конец. Пропали!..

Гостиница «Socie1te2» в центре города была традиционным местом встреч русских социал-демократов.

О приезде государя знал лишь местный генерал-губернатор Зейн. Эта тяжелая во всех смыслах весть застала Франца-Альберта Александровича на озере Пяйянне, где наместник проводил короткосрочный отпуск, занимаясь подледной рыбной ловлей, которая кое-как прогоняла сплин. Последний месяц жили лишь слухами о скором отречении Николая и провозглашением в России парламентской республики. Но отречение запаздывало, а республика не вытанцовывалась. Весеннее наступление передохнувшей армии, о котором много говорилось, могло внести в этот кроссворд некоторую ясность. И победа, и неудача звали бы к определенности. Неудача могла бы стать последней, а победа упрочила бы положение царствующего дома. Но ничего не происходило. Оставалась лишь рыба, скука и надежда на скорую отставку.

Скучать генерал-губернатор не слишком привык. В этой пришитой к России наспех провинции, где действовала сепаратистская организация «Война», насчитывающая десять тысяч членов, и Красная гвардия Финляндии, численность которой никто не знал, вообще было не до скуки. Разве будешь скучать, сидя на бомбе, тем более чухонской? Нет. И тысячу раз нет. Однако, привыкнув за восемь лет работы к своему месту и обзаведясь здесь друзьями, Зейн понял, что на бомбе можно не только отдыхать, но и скучать. Бороться с сепаратизмом финнов не было никакой возможности, потому что это была их земля. Так же, как и уравнять русских с местным населением. Русские были стеснены в правах внутри собственной империи… вы слышали о таком нонсенсе? Разве британцы были стеснены в правах в Индии по сравнению с индусами? Сама постановка подобного вопроса была абсурдной. Но после беспорядков 1905-го Финляндия расширила свою автономию, и это ударило прежде всего по русским, которые не могли занимать общественную должность без знания финского языка. Несправедливо!.. В государственной службе есть только один язык – бюрократический. Он – язык будущего, а бюрократ – центральная фигура накатывающей на мир новой эпохи. Это Франц-Альберт Александрович чувствовал всей своей кожей и скучал еще больше.

Приезд в Гельсингфорс государя вместе с министром двора смешал карты и породил панику. Зачем приехал? С инспекцией? Генерал-губернатор предложил Николаю свою резиденцию, но государь отверг ее, предполагая поселиться в обычной гостинице, чтобы соблюсти конфиденциальность. И выбрал по-чему-то «Socie 1 te 2 », у которой на всякий случай поставили несколько жандармов. Они не могли обеспечить безопасности, но от всех других мер защиты Николай Александрович решительно отказался, чтобы не привлекать к себе внимания. Его остриженная борода делала его моложе, и если бы можно было закрасить седину, то государь напоминал бы гимназиста, который никак не может сдать выпускные экзамены. Наместник подумал, что за царским экспромтом стоит сенсация, но какая именно – не знал.

Был конец марта. Днем светило солнце, а вечером налетала ледяная крупа, обращавшая весну в бегство. Пустые заснеженные улицы без извозчиков и автомоторов напоминали деревню. Каменные низкорослые дома жались друг к другу, пытаясь согреться. Подсвеченный электрическими фонарями «Socie 1 te 2 » выглядел айсбергом в ледяной пустыне.

Государь не спал уже несколько ночей и курил одну папиросу за другой. Фредерикс, которому ничего толком не объяснили, лишь вздыхал. Из адъютантов никого не взяли, и на всей поездке лежал тяжелый отблеск импровизации. Государыня оказалась права: ничего, кроме любовницы и амуров, в голову не лезло, потому что это было логично. Об обменом телеграммами с немцами знали только министры двора. Николай Александрович наказал старику купить ананасов, шампанского и бельгийского шоколаду с черной икрой в придачу. Девушки предпочитают лафит с апельсинами, – подумал про себя Фредерикс, но купил всё, что требовали.

Вечером 3 апреля скромные яства были выставлены на стол в гостиной. Николай Александрович то бросался к задрапированному окну, выглядывая на темную улицу, то садился возле разожженного камина и кидал в огонь переломленные спички. Он сильно волновался.

В дверь постучали. Граф Фредерикс открыл ее и обмер: в номер вошли три немецких генерала в полном обмундировании. Четвертым был… Боже мой!.. Кайзер в позолоченной парадной каске. Они возьмут его в плен! – пронеслось в голове у старика.

– Мальчишка! – грозно пропел Вильгельм, отдавая шинель военным. – Сосунок и молокосос!.. Предатель!..

Он говорил по-немецки.

С самого начала переговорщики оказались в неравном положении. Государь приехал в непривычном для себя штатском платье. Дорогая французская тройка (он надевал этот костюм второй раз в жизни) была слегка великовата. Бравый старик же явился перед ним в полной своей славе, от которой можно было залезть на стену. Чего ты вырядился, дядя? Кому светишь своим позументом? Охочей до скандалов прессе?

– Мальчишка! – повторил Вильгельм. – Я съем тебя без горчицы и соуса!

– Откройте нам вина, – прошептал государь Фредериксу.

Ему стало чуть-чуть смешно. Переговоры начались так, как он и думал, – с демарша престарелого кайзера. Все прогнозируемо и знакомо.

– У меня пятнадцать корпусов и ни одного труса!..

– А у меня – пятнадцать тру2сов и ни одного корпуса. Что из этого? – спросил Николай, щурясь.

– Я дойду до Царского Села и подниму над ним германский флаг!

Старик наслаждался своим вдохновением. Он не понимает юмора, – пронеслось в голове у Ники. – Старый никчемный идиот. Что его держит на этой земле? Гордыня и армия!..

В стену полетела пробка от шампанского, но струя полилась прямо в бокалы, не уронив на пол ни капельки, – Фредерикс знал свое дело. От этого выстрела кайзер вздрогнул и схватился за декоративный кинжал.

– Я заколю тебя!..

– Каску снимите, – предложил государь.

– Молчи, щенок! Эта каска – все, что у меня осталось!

– Я куплю вам другую. С русским орлом.

– Русский орел – это воробей! Его можно сбить обыкновенной рогаткой!

– Чего же за три года не сбили? – поинтересовался государь.

– Не было надобности. Я щадил твое самолюбие.

– Спасибо. Я всегда верил в вашу порядочность.

– А я – в твое легкомыслие!

– Мы оба оказались не совсем правы. Порядочность сильно постарела, а легкомыслие стало тяжелым, как мокрый песок.

– Что? – пробормотал полуглухой Вильгельм, напрягаясь и понимая речь только по шевелящимся губам. Последняя сентенция была для него сложна.

Он снял каску и вытер пот со лба.

Пригладил рукой на голове редкие седые волосы. Три генерала, не раздеваясь, смотрели на государя оловянными глазами памятников.

– Всех – в бараний рог! И тебя – в бараний рог! И его – в бараний рог, – произнес кайзер еле слышно и указал на графа.

– Я и так перекручен, – сказал Фредерикс. – Так что не стоит беспокоиться.

Он передал кайзеру бокал с шампанским.

– Зачем? – спросил Вильгельм.

– Будем пить за мир между двумя нашими домами, – предложил Николай Александрович.

– Я могу выпить только за полную победу…

– Конечно. За полную победу здравого смысла.

– Ты подпишешь капитуляцию, и в этом будет здравый смысл, – пробормотал Вильгельм, задыхаясь.

– Пожалуйста. Когда подписать?..

Кайзер вгляделся в Николая с тяжелым вниманием троюродного дяди. Юнец валял перед ним дурака. На сколько он меня младше? – подумал Вильгельм. – На десять лет? Да нет, на целую эпоху!.. В письмах русский царь называл его кузеном Вилли, и это было привычно для него. Но сейчас такое обращение было невозможно, поскольку в комнате находились чужие люди.

Государь повернулся к Фредериксу.

– Пишите под мою диктовку…

Вильгельм почувствовал растерянность. Мало того, что ему пришлось читать речь Ники по губам, но странная сговорчивость последнего могла таить в себе серьезные подводные камни.

– Ты чего это удумал, умник? – спросил он с подозрением.

– Вы же сами предложили капитуляцию. Я ее сейчас и продиктую…

– Но мы не оговорили условия…

– Без условий. Какие могут быть условия у полной капитуляции?..

Вильгельм в смущении посмотрел на одного из генералов. Тот кивнул, мол, вы всё поняли правильно. Свершилось!..

– Пишите, – сказал Николай Фредериксу и начал диктовать: – «Во имя блага наших народов и царствующих домов мы, Николай Второй, император всероссийский, и кайзер германский, король Прусский Вильгельм…»

– Второй, – подсказал старик, показав два пальца, чтобы было наглядней.

– «…договариваемся о полной демобилизации наших армий и отводе их за границы, сложившиеся в Европе на август 1914 года. Без предварительных условий. Без аннексий, контрибуций и репараций. А лишь по законам любви и уважения друг к дру-гу, заповеданных Господом нашим Иисусом Христом…»

– Нет!.. – отрезал старик.

– У него другой Бог, – предположил Фредерикс с каменным лицом. Но предположил по-русски, чтобы кайзер ничего не понял.

– Что вам не нравится?

– За нами остаются отвоеванные территории – Литва и Польша. Ни на какие другие условия Германия согласиться не может.

– Как странно! – заметил царь. – Я считал, что мы с вами друзья.

– А я считал, что ты добрый мальчишка. А ты злой.

– В чем же моя злость? Чтобы оставить за Россией то, что ей принадлежит по праву?

Вот оно что!.. – подумал Вильгельм. – Я участвую в балагане!

– Прошу меня извинить, господа, – сказал он, вставая. – Но об условии мира договорятся наши войска на поле боя.

Он нахлобучил на голову каску. Сказал, обращаясь к Ники:

– Я думал, ты умнее.

Ему подали шинель. Он пошел к двери, но слегка ошибся. За ним водилось в последние годы – промахиваться мимо двери, которая ведет к выходу. И Николай Александрович об этом знал. Он как бы ненароком перегородил дверь из номера, и кайзер открыл другую, за которой стоял освещенный яркой лампой бильярдный стол.

– Это что такое? – спросил Вильгельм, щуря глаза от света.

На газоне сукна лежала сладкая пирамида из неразбитых шаров. Два кия, как рапиры противников, звали к бою, который был слаще меда и вина.

– Это – самая лютая война, – сказал русский царь.

Вильгельм заинтересовался. Как загипнотизированный Месмером, он обошел стол кругом, положил шинель в кресло и одернул на себе китель.

– В этой войне тебе ничего не светит, сынок.

– Как знать, кузен Вилли, как знать, – пробормотал государь. – Извольте выбрать себе оружие.

– На что играем? – спросил кайзер, внимательно осматривая кии и взвешивая их на руках.

– На Прибалтику.

– На Прибалтику? Идет! Я давно собирался отобрать у тебя Ригу.

– Зачем она вам?

– А порт?

– У вас уже есть порт Кёнигсберг.

– Мне нужна Рига.

– Никогда.

– Тогда разбивай!..

– Предоставляю это право вам!..

Вильгельм натер кий канифолью. И без разворота, одним легким невесомым движением разбил пирамиду. Да так успешно, что целых два шара полетели в лузы.

Раздались аплодисменты. Три генерала, стоявшие на пороге игровой комнаты, выразили свой восторг.

– С Ригой попрощайся, – сказал Вильгельм, окрыленный первым успехом. Животный магнетизм бильярда оказался сильнее – старик забыл обо всем.

– Еще не вечер, – выразил свое мнение Николай Александрович, обходя стол по периметру и внимательно проследив расположение шаров.

– Именно. Для тебя – полная ночь!

Он снова ударил, но неудачно. Шар вылетел с поля и грохнулся в стену. Кайзер с досады крякнул.

Граф Фредерикс вышел в другую комнату, не в силах смотреть на то, как делается большая политика. А после Риги… Что он поставит на кон? – пронеслось в его мозгу.

Услышал удар, потом другой… И полная тишина со стороны немцев. Неужели выиграл?..

– Да, – донесся усталый голос кайзера. – Да!..

Что он хотел сказать?

– Ваша воля, но первым играет дядя Коля, – сказал Николай Александрович по-русски и ударил.

Лучше бы он кайзера ударил, а не шар. Не промахнулся бы…

– Брунгильда девственность несла и этим летом понесла!..

Это уже говорил кайзер. Какая пошлость! При чем здесь горькая судьба невинной девушки?

– Маша была робкая, на любовь торопкая…

Нет, это невозможно слушать!.. Фредерикс лег на диван ничком и закрыл голову подушкой.

В лазарете Красного Креста маленького городка Беелиц земли Бранденбург лежал молодой ефрейтор, раненный осколком в бедро в битве при Сомсе. Этот человек ничем не выделялся из общей военной массы и по складу более напоминал солдата, чем офицера. Церемоний не любил, денщика не имел, вставал рано, а засыпал поздно, читая под одеялом при свете фонарика классическую немецкую литературу, а также английскую и французскую на языке оригинала. «Страдания юного Вертера» Гёте – это была его настольная книга. Из некрасивого острого лица с пристальными глазками выглядывала мышь. Он часто смотрел этими глазками поверх головы собеседника, думая о чем-то своем, и тогда был похож на сомнамбулу. На что он смотрел, о чем думал? Имея больные легкие, он пошел на фронт добровольцем, горя патриотическим чувством, – так, во всяком случае, казалось со стороны. На самом же деле молодой человек искал свой особый путь, чутко прислушиваясь к собственным снам, небу и музыке Вагнера.

Сны были невразумительны и невнятны. Часто виделся покойный отец, у гроба которого сын страстно рыдал, обнимая его руками и не давая опустить в землю. Перед войной отец приснился ему в цветущем саду, указывая пальцем куда-то вдаль. Алоис был почти атеистом и ненавидел церковь, так что явления его после смерти говорили о том, что и для богохульников на том свете подготовлен свой укромный уголок.

В небе, которое молодой человек наблюдал через телескоп, творилась мистерия, требовавшая специального толкователя. Клубящиеся гиганты глядели сверху и силились что-то сказать. Звезды по ночам сыпались подобно спелому гороху, и один раз он успел загадать желание, покуда звезда не окончательно упала, – стать отцом-благодетелем для всех немцев. А может быть, и для всего остального мира.

Вагнер требовал подвига. От звуков барабанов молодой человек испуганно вздрагивал, флейты и скрипки звали в полет – прочь от осколков разбитой семьи, отягощенной кровосмешением, прочь от бюргерского уюта австрийской деревни Фансхофен, где прошло его детство. Прочь от артистической и гомосексуальной Вены – что могут сказать о подвиге эти длинноволосые художники и поэты, вся миссия которых – служить собственному пороку?..

Он сам был одним из них. Перед войной он зарабатывал тем, что перерисовывал открытки на холст, превращая их в художественные полотна. Ефрейтор вообще неплохо рисовал, и провал его на вступительных экзаменах в Венскую художественную школу целиком лежал на совести приемной комиссии и ректора. Последний посоветовал заняться архитектурой. Под впечатлением его слов молодой человек начал мечтать о том недалеком времени, когда центр Берлина станет его личной усыпальницей. Все постройки, большую часть которых придется снести, будут лишь преддверием величественного пантеона, в котором ляжет он сам. Но там будет покоиться лишь его бренное тело. Душа же, поселившись в слое германской метакультуры, будет наблюдать сверху на дело рук своих, и светловолосые ангелы с чистой арийской кровью, летая рядом, споют ему песню любви и радости. О, это невозможно пережить без слез! Это будут светлые слезы отца, чья дочь – страна – впитала лучшее, что ей дали, обретя наконец гармонию силы и социального равенства. Размышляя о собственной великой смерти, он беззвучно рыдал в подушку.

Начавшаяся внезапно война указала на некий путь. Молодому человеку исполнилось двадцать пять лет. В австрийской армии он воевать не хотел, потому что там служили евреи. Он пошел на Западный фронт в качестве рядового Баварского пехотного полка и уже через год услыхал первые разговоры о том, что эта война кончится ничем и что ее восточный аспект есть прямое нарушение воли великого Бисмарка, призывавшего немцев никогда не связываться с Россией.

О громадной славянской империи молодой ефрейтор ничего не знал, ее первоначальные успехи в битве с Германией никак не оскорбили его патриотического чувства. Но всего лишь через два с половиной года он был скорее исключением в германской армии, кто верил в ее конечную победу.

Шумная виктория страны, с которой он решил связать все свои мысли и чувства, была необходимостью, залогом того, что жизнь его просветит всем, словно падающая звезда. Поражение и капитуляция, о которых он не хотел думать, были бы его личным унижением, его личной болью, требовавшей отмщения.

Полученное ранение оказалось тяжелым и требовало серьезного лечения.

Поначалу он томился тоской в провинциальном Беелице, который весь обслуживал огромный военный госпиталь и был к нему приложением.

Потом взялся за старое – начал читать и рисовать.

Он лежал в огромном зале со стонущими и иногда умиравшими людьми. Вся палата была перегорожена ширмами, которые создавали подобие приватности. Когда лежишь за ширмой, никто не видит твоего отчаяния и боли, а лишь услышит о них через стон.

Сегодня была назначена очередная перевязка – последняя, как оказалось позднее. Смешливая и пухлая медсестричка Паолина (ее бы откусить и съесть, как пирожное!..) сняла с него прежние бинты, и усатый доктор через очки посмотрел на рану.

– Фамилия и звание?

– Шикльгрубер-Гидлер. Ефрейтор Первой роты Баварского резервного пехотного полка.

– Опасность гангрены миновала, – сообщил врач. – Как самочувствие и настроение? Наверное, сильно скучаете?..

– Я не знаю, что такое скука.

– Он все время читает, – наябедничала Паолина. – Даже по ночам.

– Это зря, – пожурил врач. – Сон лечит. Сокращая его часы, вы лишаете свой организм необходимой энергии выздоровления.

– Я уже выздоровел, – сказал Шикльгрубер. – И хочу в окопы к своим товарищам.

– Окопы скоро зароют и на их месте разобьют клумбы с цветами.

– Именно так, господин профессор. После нашей победы и безоговорочной капитуляции противника!

– Этот вопрос, кажется, будет снят с повестки дня…

Гидлер удивленно посмотрел на доктора.

– Вы разве не читали сегодняшних газет?

– Их не хватает на раненых, – сообщила Паолина. – И я приношу газеты после того, как с ними ознакомится лечащий персонал.

– По-видимому, будет заключен мир. Без победы и поражения. Проведены сепаратные переговоры в Финляндии. Наши жертвы могут оказаться напрасны…

Гидлера будто ударили по лицу хлыстом. К такому обороту дел он не был готов. Поражение в войне или победа толкали бы к активным действиям, его действиям. Но средний вариант предполагал полную бессмысленность дальнейших мероприятий. Тепленький средний вариант, где нет унижения или торжества… Нет! Со средними чувствами жить невозможно! С ними живут только сытые бюргеры, размн жающиеся как крысы и не имеющие представления о Вагнере, Гете, о всей той лучезарной и ослепляющей громаде, которая скрыта внутри германской культуры. Если этот дух сейчас не освободить с помощью победы или поражения, то он пролежит под спудом, сгниет там вместе с бюргеровскими драными носками!..

Ефрейтор почувствовал головокружение. Побледнев, он пошатнулся и сел на стул, быстро подставленный под него Паолиной.

Врач равнодушно пощупал пульс.

– Накапайте ему валерьянки, – приказал он. – Нельзя быть столь впечатлительным, мой молодой друг!..

…Он вышел из перевязочной на ощупь, как ослеп-ленный Эдип.

Если сепаратный мир состоится, то реконструкция Берлина под его усыпальницу сделается невозможной. Как и военные подвиги. Германия не выполнит своей исторической роли – быть катализатором ре-волюционно-мистических изменений во всем западном мире. И мне, скорее всего, придется снова стать копиистом. Цветочки в вазе, глупая натурщица с голой грудью, мелкие волны в мутном Рейне… тоска! Нужно попробовать стать великим писателем. Создать, например, нового «Фауста», имея в виду собственную жизнь. А потом застрелиться, как Вертер. Но кто оценит мой добровольный уход? Найдется ли в мире хотя бы одна любящая душа, что засвидетельствует: да, это был великий человек! Но раскрыться его величию помешало национальное предательство. О, если бы вместе с пулей в собственное сердце можно было бы уничтожить всю Германию!.. весь этот мир с его толстыми детьми, распутными матерями и опухшими от пива отцами, храпящими, как водосточные трубы во время дождя?! Позднее его лучший друг-авиатор скажет: десять бомб – на врага и одну – на Берлин, самую большую… После нее – только чистое поле и легкий свежий ветерок!..

Выжженный дотла пустырь, дающий шанс новой неизвестной жизни… Какая простая и возвышенная мечта!

Его трясло, как в детстве, когда отец укладывал его на деревянную скамью, расстегивал свой ремень, пахнущий затхлостью, и махал им над головой сына перед тем, как ударить по мягкой филейной части…

Нервы! Он никогда от них не вылечится.

…Газета выпала из рук Владимира Ильича.

– Это что такое?!

На него невозможно было смотреть. Кровь бросилась в голову, глаза налились ядом вперемешку со слезами. Он стал похож на разъяренного калмыка, которому вместо кумыса налили пустого кипятка.

– Говорят, это бразильский кофий, – сказала Надежда Константиновна.

– Говорят, что боженька с неба спустился. И накормил одной селедкой целый полк. А здесь – еще фантастичнее, – Ильич имел в виду утреннюю газету, но Крупская этого не поняла.

– Партия экономит на всем и покупает кофий с цикорием.

– Почему?

– Потому что нужны средства на вооружение рабочих.

– Пусть вооружаются рогатками. Революция отменяется, – горько сказал Ильич.

Самое худшее, то, что виделось ему в кошмарных снах, произошло и навалилось, как раненый медведь на беспечного охотника.

– Слава Богу! Теперь я спокойна, – сказала Крупская.

– Что вы спокойны? О чем вы спокойны?.. – набросился на нее муж. – О том, что мы останемся без работы?

– О том, что мы возвратимся обратно в Цюрих. К настоящему кофию.

– Дудки, – сказал Ленин. – Кофию нам не дадут и в Цюрихе. В кредит, во всяком случае. А без кредита я его пить не буду!..

В его голове, как молния, промелькнул сюжет: партия разбегается на следующий день после подписания мира с немцами. Кассу присваивает себе Ганецкий или тот, кто имеет к ней доступ. Он сам идет работать к богатому Парвусу в качестве мажордома. Потом убивает его, чтобы завладеть деньгами. Но их не оказывается, в сейфе лежат лишь закладные и просроченные счета. Его арестовывает полиция. А из Америки Лев Давидович пишет Ильичу секретное письмо: «Допрыгались! А я ведь вас предупреждал!..»

– Вы погодите… Нужно во всем разобраться… Вечно вы танцуете без музыки!..

Крупская приставила к носу очки и начала читать первую страницу непролетарской газеты «Живое слово», которую Ленин предпочитал пролетарским. Он бы читал в России немецкие, если бы они были. Всевозможные «Правды» и «Голоса рабочих» он просматривал как повинность, чтобы знать, в чем ошиблись товарищи и где они оступились.

– Но ведь переговоры лишь начались… – робко подала свой голос жена.

– Но ведь начались же!

– И что же? Может, они продлятся месяц, а то и целый год… И потом, вы сами все время пишете о мире и окончании войны. Это значит, что царь стал вашим союзником.

– Я пишу о мире, когда большевики возьмут власть. Но не ранее!..

Нужно играть на опережение! – мелькнуло в голове Ленина. – Пока они там телепаются, захватить почту и телеграф. Великолепненько!.. Царь возвращается в Царское, а там вместо его дворца – приют для инвалидов!..

– А почему они договариваются в «Socie 1 te 2 », в нашей штаб-квартире?

– По незнанию.

– По куражу, – не согласился Ленин. – Они издеваются над нами!

Вот я и нашел, что меня взбесило. Гостиница!.. Это надо же – залезть в наш угол, когда у них полно своих! Ведь это какой-то знак! Важный знак. Но что под ним? Зловещий айсберг или грязная весенняя жижа?

– …Сахарку не найдется? – спросил Михаил Иванович Калинин, появляясь в дверях с закопченным чайником.

Весь он был домашний и свой. В бороде запутались крошки черного хлеба.

– Вприкусочку или рассыпной? – спросил его душевно Ильич.

– А какой есть, – сказал Михаил Иванович.

– Тогда получите!..

Ульянов сгреб его в охапку и выставил за порог. Чайник ударился об пол и покатился прочь с железным стуком.

– Я ему голову оторву! – пообещал Ленин, закрывая дверь на замок.

Гостиница. Политический символ. Чего? Подпольной борьбы и подпольного подвига. В ней расположились два европейских монарха. Две реакционно-поли-тических твари. Зачем? Чтобы возглавить революцию!.. – жахнуло в его голове.

– Они просто заняли нашу крепость, показывая свою власть, – сказала Крупская, откладывая газету. – Так ведут себя дети. Серьезные политики встречаются во дворцах.

– Но петух уже прокукарекал. Дождичек прошел, и грибы не только народились, но и зачервивели…

При чем здесь грибы? Зачем я ей сказал про грибы? Я ведь не отличу сыроежку от мухомора. Нужно провести срочное заседание ЦК. Кто сейчас в городе? Зиновьев? Хорошо. Он поддержит всё, что я предложу. Сталин? На него надежды мало. Будет молчать и курить трубку. Бывший главный редактор «Правды»… Курам на смех! А ведь знает, паразит, что я не курю!.. Ни одного дельного человека, кроме меня, ни одного некурящего!.. Троцкий! Он не курит. Где он?..

– Арестован в Галифаксе, – ответила Надежда Константиновна, залезая вовнутрь его головы.

– Нужно кооптировать его в члены ЦК, и как можно скорее.

Этот сможет. Но где его взять? Он даже не большевик. Чепуха!.. Примем и наградим неподъемным делом. Этим и потопим.

– Будем спешить, – произнес он вслух. – Вчера рано, а завтра поздно.

– И завтра – рано. Вообще рано. Вы не находите?.. – спросила жена.

Ленин пожал плечами.

А про себя вдруг подумал: Революции не будет. Какая радость!..