Поэты и невозможная любовь

[167] Можно сказать, что эта концепция невозможной любви скорее была результатом романтической интерпретации Средневековья, чем порождением самих Средних веков, тем более что практика «придумывания» любви (в форме вечно неутоленной страсти, источника сладостных мук) возникла именно в Средние века и оттуда перекочевала в современное искусство, начиная от поэзии и кончая романом и оперой. Посмотрим, что произошло с Джауфре Рюделем. Он жил в XII в., был сеньором Блайи и участвовал во Втором крестовом походе. Сейчас трудно установить, познакомился ли он тогда с предметом своей любви — а это могла быть Одьерна, графиня Триполи Сирийского, или ее дочь Мелизенда. Как бы то ни было, вскоре расцвела легенда, согласно которой Рюдель внезапно воспылал любовью к далекой, никогда не виданной принцессе-грезе и отправился на ее поиски. На пути к предмету своей неудержимой страсти Рюдель занемог, и когда смерть была уже близко, дама, проведав о существовании пылкого воздыхателя, поспела к его смертному одру [169] как раз вовремя, чтобы дать ему целомудреннейший поцелуй, прежде чем он испустил дух.

Разумеется, легенда сложилась под влиянием не только обстоятельств реальной жизни Рюделя, но и его песен, как раз и воспевавших никогда не виданную, лишь пригрезившуюся Красоту. В случае Рюделя мы действительно имеем дело с прославлением заведомо и намеренно невозможной любви, и поэтому именно его поэзия больше, чем чья-нибудь другая, пленяла несколько веков спустя воображение романтиков. И будет необычайно интересно прочитать вслед за текстами трубадура стихи Гейне, Кардуччи и Ростана, в XIX в. воссоздающие с почти буквальными цитатами оригинальные канцоны и превращающие Рюделя в романтический миф. Итальянские поэты «нового стиля», несомненно испытавшие влияние лирики трубадуров, переработали миф о недосягаемой женщине, возведя переживание подавляемого плотского желания до мистического состояния души.

[171] И опять же, идеал женщины-ангела, воспеваемый поэтами «нового стиля», породил множество интерпретаций, вплоть до фантастической идеи о том, что они якобы принадлежали к еретической секте Верных в любви, а их женский идеал был аллегорической оболочкой сложных философских и мистических понятий. Однако, даже не углубляясь во все эти домыслы интерпретаторов, мы сознаем, что у Данте женщина-ангел явно предстает не как объект подавляемого или обращенного в бесконечность желания, но как путь к спасению души, средство восхождения к Богу; теперь она не вводит в заблуждение, не побуждает к греху и предательству, но ведет к наивысшей духовности.

[174] В этом смысле интересно проследить, как меняется дантовская Беатриче: в Новой жизни при всей целомудренности она еще воспринимается как объект любовной страсти, и смерть ее повергает поэта в отчаяние, тогда как в Божественной комедии Беатриче — это лищ_ь то, что дает возможность Данте прийти к лицезрению Бога. Разумеется, Данте не перестает восхвалять ее Красоту, однако эта одухотворенная Красота все больше и больше сияет райской чистотой и сливается с Красотой ангельских сонмов. Правда, будет возврат и к идеалу женщины-ангела «нового стиля»: на заре декаданса (см. гл. XIII), в атмосфере двусмысленной, мистически-чувственной и чувственно-мистической религиозности, его подхватят прерафаэлиты, в чьих грезах (и произведениях) возникнут прозрачные и одухотворенные дантовские создания, переосмысленные, правда, в духе болезненной чувственности; и тем сильнее будет возбуждаемое ими плотское желание, чем надежнее слава небесная или смерть оградит их от болезненного и анемичного эротизма влюбленного.