Как выучить стихотворение 2 page

Вопрос, как лучше запоминать отрывок текста или речи, мучил мнемоников на протяжении тысячелетий. Ранние трактаты о памяти описывали два вида памяти: memoria rerum и memoria verborum — память на вещи и память на слова. Столкнувшись с текстом или речью, можно было начать запоминать смысл, а можно было запоминать слова. Римский преподаватель риторики Квинтилиан полагал, что в случае запоминания такого огромного количества образов memoria verborum была бы неэффективна, так как ей бы понадобился огромный дворец памяти, и, кроме того, нестабильна. Если, запоминая тексты, вы опираетесь на запоминание каждого слова, вы не только будете вынуждены больше запоминать, но и, в случае если вдруг забудется хотя бы одно слово, рискуете оказаться запертым во дворце памяти, растерянно глядя на голые стены и не зная, в каком направлении двигаться.

Цицерон соглашался, что лучшим способом запомнить письменный или устный текст будет запомнить его не от слова к слову, а от мысли к мысли, задействовав memoria rerum. В своей книге «Об ораторе» он советовал при подготовке речи мысленно заготовить образы, напоминающие о каждой важной теме, которую оратор планировал затронуть, и поместить эти образы в loci. Действительно, ведь слово topic [43]произошло от греческого topos, или «место». (Сама фраза «На первом месте», то есть «сначала», своими корнями уходит в искусство запоминания.)

Запоминание слов — это именно то, к чему наш мозг плохо приспособлен. Этот факт был проиллюстрирован слушаниями в конгрессе в связи с Уотергейтским делом в 1973 г. Давая показания расследовавшему это дело комитету, советник президента Никсона Джон Дин докладывал конгрессменам о содержании множества встреч, связанных с сокрытием факта взлома. Кдосаде президента и радости комитета, Дин был способен слово в слово воспроизвести многие беседы, проходившие в Овальном кабинете. Его воспоминания были такими подробными и точными, что репортеры назвали его «живым магнитофоном». В то время еще не было известно, что в Овальном кабинете был установлен и настоящий магнитофон, который записывал разговоры, пересказанные Дином по памяти.

Пока вся страна размышляла о политическом смысле этих магнитофонных записей, психолог Ульрих Найссер счел их настоящим кладом. Найссер сравнил записи с показаниями Дина и проанализировал то, что Дин запомнил правильно и в чем ошибся. Дин не только не сумел сохранить в памяти специфические фразы слово в слово — verborum, — он часто даже неправильно запомнил содержание разговора — гегит. Но, несмотря на то что память подводила Дина в отдельных эпизодах, Найссер отмечает, что «в общем смысле тот бьи прав». Основные тезисы, прозвучавшие в показаниях советника президента, соответствовали действительности: «Никсон хотел, чтобы заметание следов сработало; он был доволен, когда все прошло хорошо; президент заволновался, когда все стало раскрываться; он был готов прибегнуть к незаконным действиям, если бы это помогло ему сбить с толку противников». Джон Дин ничего не переврал, он просто ошибся в некоторых деталях, утверждал Найссер, а суть важных моментов передал верно. Мы все поступаем так же, когда речь заходит о воспроизведении разговоров, потому что без специальных тренировок наша память обычно концентрируется на главном.

В том, что наш мозг работает таким образом, есть смысл. Работа мозга сопряжена с большим количеством затрат. Мозг весит всего 2% массы человеческого тела, но использует пятую часть всего вдыхаемого нами кислорода и потребляет четверть всей глюкозы. Это самый энергоемкий орган, и в ходе естественного отбора природа настроила мозг таким образом, чтобы он мог эффективно справляться с возложенными на него задачами. Можно сказать, что наша нервная система, от органов чувств, получающих информацию, до сети интерпретирующих эту информацию нейронов, существует, чтобы мы могли выработать понимание того, что проистекает в настоящем и что случится в будущем, — понимание, необходимое для наиболее адекватного ответа на происходящее. Избавленные от эмоций и философствования, неврозов и мечтаний, наши мозги, в самом базовом их предназначении, — это просто машины для предсказания и планирования. И чтобы эффективно работать, им нужно как-то упорядочивать хаос потенциальных воспоминаний. Из бесконечного потока информации, льющейся от всех органов чувств, наш мозг должен быстро вычленить информацию, которая может пригодиться в будущем, и уделить ей внимание, игнорируя остальной шум. Большая часть этого хаоса, которую наш мозг не пропускает, — это именно слова, потому что чаще всего словесная форма, в которую мы облекаем идею, — просто бутафория. Важно лишь res, значение этих слов. И именно его наш мозг настроен воспринимать. В реальной жизни редко когда требуется помнить сказанное дословно. Разве что в ходе расследований в конгрессе или при заучивании стихов на международных чемпионатах по запоминанию.

Пока история не распорядилась иначе, культурная трансмиссия осуществлялась в устной форме, и поэзия, передаваемая из уст в уши, являлась основным инструментом передачи информации сквозь пространство и от поколения к поколению. Устная поэзия была не просто средством, позволявшим поведать интересную или важную историю, и не пищей для воображения. Она представляла собой, как утверждает специалист по античности Эрик Хейвлок, «гигантское хранилище полезной информации, своего рода энциклопедию, содержавшую сведения по этике, политике, истории и технологиях, которые каждый гражданин должен был усвоить как основу своего образования» [4]. Величайшие образцы устной поэзии являлись носителями общего культурного наследия, и люди сообща хранили их не на книжных полках, а в головах.

Профессиональные мнемоники [5] существовали в устных культурах по всему миру, чтобы передавать культурное наследие через поколения. В Индии дословное запоминание Вед [6] было возложено на целую касту жрецов. В доисламском арабском мире люди, известные как рави, часто должны были сопровождать поэтов, чтобы запоминать их произведения [7]. Буддистские учения передавались по непрерывной цепочке устной традиции на протяжении четырех веков, пока не были наконец записаны на Шри-Ланке в I в. до н. э. Веками группа нанятых кладовщиков памяти — tannaim (дословно «декламаторы») — заучивала устные законы для всего еврейского сообщества [8].

Самыми известными произведениями устной поэзии и первыми, ставшими предметом систематического изучения, были «Одиссея» и «Илиада» Гомера. Эти две поэмы — возможно, первые, которые были записаны греческим алфавитом, — долго считались прообразами всех литературных творений. Однако даже при том, что их считали идеалом, к которому должны были стремиться все другие сочинения, творения Гомера вызывали у ученых ощущение растерянности. Ранние критики чувствовали в них качественное отличие от того, что создавалось впоследствии, — даже некоторую странность. Например, в обеих поэмах присутствовали непонятно чем обусловленные повторы, особенно при описании персонажей. Одиссей всегда «мудрый Одиссей». У богини зари всегда «розовые пальцы». Зачем кто-то стал бы писать так? Иногда эпитеты казались совершенно неуместными. Зачем называть убийцу Агамемнона «безвинным Эгисфом»? Зачем называть Ахиллеса «быстроногим», даже когда тот сидит? Или Афродиту «смеющейся», когда та в слезах? Стиль и структура «Одиссея» и «Илиады» странным образом изобиловали шаблонами, вплоть до предсказуемости. Одни и те же куски повествования — собирание армий, героические спасения, поединки между врагами [9] — всплывали снова и снова, только с разными персонажами в разных обстоятельствах. В контексте хитросплетений тщательно обдуманного сюжета эти детали было трудно объяснить.

Изучение произведений Гомера ввергло исследователей в недоумение потому, что ученые оказались не в состоянии ответить на два основных вопроса. Во-первых, как греческая литература могла появиться ex nihilo [44]причем сразу разродиться двумя шедеврами? Наверняка должны были существовать другие, менее совершенные творения, созданные ранее, но тем не менее эти две поэмы — одни из первых известных нам литературных произведений. И, во-вторых, кто именно был их автором? Или авторами? Нет никаких письменных упоминаний о мужчине по имени Гомер, никакой достоверной биографии, кроме нескольких намеков на личность автора в самом тексте.

Жан-Жак Руссо был первым из критиков, кто предположил, что Гомер может и не быть автором в современном смысле, подразумевающем, что кто-то садится и пишет свою книгу, а затем публикует ее. В эссе «О происхождении языков» от 1781 г. философ выдвинул гипотезу: «Одиссея» и «Илиада» могли быть «написаны в человеческой памяти, и только потом они были тщательно собраны и запечатлены в письменной форме». Но это так и осталось гипотезой [10]. В том же XVII в. английский дипломат и археолог Роберт Вуд предположил, что Гомер был безграмотным и сочинял, полагаясь только на память. Теория была революционной, но Вуд не сумел поддержать ее догадками относительно того, как Гомер смог достичь таких высот в искусстве запоминания.

В 1795 г. немецкий филолог Фридрих Август Вульф впервые заявил, что произведения Гомера были не только не записаны Гомером, но и созданы не им. Они скорее являлись собранием слабо связанных друг с другом песен, которые передавались из поколения в поколение греческими бардами и позже были скомпонованы для того, чтобы их можно было облечь в письменную форму.

В 1920 г. восемнадцатилетний студент Милмен Пэрри поднял вопрос об авторстве Гомера на семинаре своего научного руководителя в Калифорнийском университете в Беркли. Он предположил, что эпические поэмы Гомера кажутся непохожими на иные произведения по той причине, что они не были похожи на иные произведения. Пэрри обнаружил то, что пропустили Вуд и Вульф: доказательства того, что поэмы передавались изустно, были скрыты в самом тексте. Все стилистические причуды, включая схожие или повторяющиеся элементы сюжета и беспричинно повторяющиеся эпитеты, такие как «мудрый Одиссей» и «зеленоглазая Афина», которые всегда озадачивали читателя, были как отпечатки рук, оставленные горшечником на его изделии, — материальным свидетельством о том, как «изготовлялись» поэмы. Все эти непонятные элементы — это мнемонические подсказки, которые помогали бардам выдерживать темп и соблюдать рифму, а также не забывать общее содержание. Величайший автор античности оказался, как утверждал Пэрри, всего лишь «одним из звеньев в длинной веренице устных поэтов, которые... сочиняли, не прибегая к письму» [11].

Пэрри понял, что, если вы захотите создать по-настоящему запоминающиеся поэмы, вы создадите как раз «Одиссею» и «Илиаду». Считается, что использование штампов — страшный грех писателя, но для устного рассказчика штампы были жизненно важны. Клише легко проскальзывают в нашу речь и письмо, поскольку запоминаются без каких-либо усилий с нашей стороны, — и именно поэтому их роль в устном повествовании была так важна. «Одиссея» и «Илиада» — простите за банальность — кишмя кишат клише. В зависящей от памяти культуре для людей невероятно важно, как говорил Уолтер Онг[45], «думать запоминающимися мыслями». А мозг проще всего запоминает вещи, которые повторяются, ритмичны, рифмованы, структурированы и, главное, легко визуализируются. Принципы, открытые бардами, чьи истории становились все более выразительными от рассказа к рассказу, — это те же мнемонические принципы, заново открытые психологами, когда те стали проводить первые научные эксперименты с памятью в начале XX в. Рифмованные слова лучше запоминаются, чем нерифмованные, а конкретные существительные запоминать проще, чем абстрактные. Динамические изображения сохраняются в памяти лучше статичных, а аллитерация помогает запоминанию. Тигрица, которая злится, поскольку не спится, запоминается на более долгий срок, чем большое животное из семейства кошачьих, возбужденное тем, что не может выйти из состояния бодрствования.

Наиболее часто используемым мнемоническим приемом у бардов была песня. Любой, кто хоть раз обнаруживал себя напевающим By Mennen! [46], подтвердит, что стоит только превратить слова в песенку, как их просто невозможно будет выкинуть из головы.

Выявление схем и структуры в полученной информации — это способ, которым наш мозг извлекает понятия и смыслы из мира, и, зарифмовав слова и добавив к ним музыку, мы тем самым придадим нашей речи еще большую структурированность. Вот почему барды времен Гомера пели свои эпические поэмы, почему в Торе встречаются музыкальные пометки[47]и почему, обучая детей алфавиту, мы учим их специальной песенке, а не каждой букве в отдельности. Песня — это универсальное средство структурирования речи.

Перебравшись в Гарвард и став помощником профессора, Милмен Пэрри неожиданно изменил направление своей деятельности. Вместо того чтобы корпеть над древнегреческими текстами, юный исследователь античности отправился в Югославию[48]в поисках последних бардов, продолжавших традиции устной поэзии в такой ее форме, которая напоминала поэмы Гомера. Пэрри вернулся в Кембридж с тысячами записей, и они стали основой для развития нового направления академических исследований в области устного творчества.

Работая в экспедиции, Пэрри обнаружил, что вместо того, чтобы передавать сам текст от барда к барду и от поколения к поколению, современные балканские сказители создавали (как и предположительно их предшественники из эпохи Гомера) набор шаблонных правил и схем, по которым бард —любой бард — мог воспроизвести поэму всякий раз, когда ее рассказывал. Каждый последующий рассказ был не совсем таким, как до этого, но сходство сохранялось.

Когда же славянских сказителей спросили, повторяют ли они свои песни точь-в-точь, они ответили: «Слово в слово, строчка в строчку» [12]. И все же, когда записи двух исполнений сравнили, они оказались разными. Менялись слова, перемещались строки, исчезали целые пассажи. Но славянские барды не были излишне самоуверенными, просто понятие «дословное запоминание» у них отсутствовало. И это неудивительно — без письменного текста трудно проверить, насколько точно кто-то что-то повторяет.

Такая вариативность, встроенная в традиционное устно-поэтическое творчество, позволяет барду адаптировать материал под аудиторию и создавать более запоминающиеся версии произведений. Фольклористы сравнивают устные поэтические сказания с галькой, обтачиваемой водой. В результате многочисленных пересказов они становятся все глаже по мере того, как трудно запоминающиеся куски откалываются или становятся более легкими для запоминания и повторения. Отступления, не имеющие отношения к сюжету, исчезают. Длинные и редкие слова по возможности выбрасываются. Выбор слов у барда обычно не так велик, поскольку слова должны отвечать требованиями выразительности и аллитерации и вписываться в ритм строки. Структура создает поэму. Именно поэтому предшественники Пэрри обнаружили, что практически каждое слово в «Одиссее» и «Илиаде» встраивается в своего рода схему, или модель, делая поэмы более запоминающимися.

Тот факт, что искусство запоминания было предположительно изобретено Симонидом в V в. до н. э., не случаен: в это время письменность занимала важное место в жизни древних греков. Память уже не считали чем-то само собой разумеющимся, как это было до появления письма. Старые техники бардов гомеровской эпохи, ритм и структура, уже не подходили для удержания в памяти новых и сложных мыслей, которыми начинали думать люди. «Устное творчество, в том числе поэтическое, было лишено своего изначального, функционального, значения и переведено во второстепенный разряд развлечений.

Это была роль, которую устная поэзия играла всегда, но которая теперь стала ее единственной миссией», — пишет Хейвлок. Избавившись от груза требований, связанных с процессом передачи культурного наследия, поэзия трансформировалась в искусство.

К тому времени, как автор «Риторики для Геренния» приступил в I в. до н. э. к составлению пособия по ораторскому искусству, письменность существовала уже на протяжении столетий и имела такое же принципиальное значение для римской культуры, какое компьютеры имеют для нашей, Вергилий, Гораций и Овидий творили в ту же эпоху, и их поэмы жили на страницах. Каждое слово — плод умственной работы одного единственного творца, выражающего собственное видение, — было тщательнейшим образом подобрано. И однажды записанные, эти слова считались обязательными. Если вы собирались заучить такое стихотворение, вам пришлось бы прибегнуть к memoria verborum. Rerum здесь бы не помогла.

Анонимный автор «Риторики для Геренния» полагает, что лучший способ дословно запомнить стихотворение — это повторять одну строку два или три раза, прежде чем попытаться разбить ее на серию образов [13]. Похожим методом пользуется Гюнтер Карстен в поэтическом соревновании. Он привязывает каждое слово к точке на каком-либо маршруте. Но в этом методе есть одна проблема: многие слова просто невозможно визуализировать. Как должно, например, выглядеть «и»? Или «вопреки»? Две тысячи лет назад Метродор Скепсийский, греческий современник Цицерона, предложил решение, как увидеть невидимое [14]. Метродор разработал систему условных изображений, которые служили бы заменой предлогам, артиклям и прочим синтаксическим элементам. С их помощью он мог запомнить слово в слово все, что прочитал или услышал. Похоже, что библиотека символов Метродора широко использовалась в Древней Греции, В «Риторике для Геренния» упоминается, что «большинство греков, пишущих о памяти, предлагают набор изображений, которые соответствуют множеству слов, — с тем чтобы люди, которые запомнят эти изображения, всегда имели их под рукой без мучительных поисков». Гюнтер не пользуется символами Метродора, которые, увы, потеряны для истории, — он создал свой собственный словарь символов для двух сотен наиболее часто используемых слов, которые не так просто визуализировать. «И» — это круг (немецкое und рифмуется с rund, что значит «круглый»). Определенный артикль (die, аналог английского the, рифмуется с немецким feme, «колено») —это кто-то, преклонивший колена. Когда встречается точка, Гюнтер вбивает в это место на маршруте гвоздь.

Гюнтер одинаково легко может запомнить инструкцию по починке видеоплеера и сонет Шекспира. Хотя с инструкцией, скорее всего, у него было бы меньше проблем, поскольку в ней много конкретных, легко визуализируемых понятий — «кнопка», «телевизор», «шнур». Вся сложность заучивания поэтических произведений обусловлена их абстрактностью. Что делать со словами «эфемерный» или «сам», которые невозможно увидеть?

Метод Гюнтера по созданию изображения неизображаемого очень стар: нужно или стараться мысленно увидеть что-то сходно звучащее, или опираться на игру слов. Английский теолог и математик XIV в. Томас Брадвар-дин, который впоследствии стал архиепископом Кентерберийским, развил этот способ дословного запоминания до самой высокой и абсурдной степени. Он описал этот прием как memoria sillabarum, или «посимвольное запоминание», применявшееся для запоминания слов, которые трудно визуализировались, Система Брадвардина заключалась в том, чтобы разбить слово на слоги и затем создавать образ для каждого слога, опираясь на другое слово, начинающееся с того же слога. Например, чтобы запомнить слог «аб», достаточно было представить аббата. Для «ба» — баллисту (balistarius) [15]. Сложенные вместе, эти символы становились своего рода пазлом. (Например, шведская поп-группа ABBA превратилась бы в аббата, расстреливаемого из баллисты [16].) Этот процесс превращения слов в изображения предполагает запоминание путем забывания: чтобы запомнить слово по его звучанию, нужно было совершенно лишить его смысла. Брадвардин мог превратить даже самые благочестивые тексты в нелепые сценки. Чтобы запомнить вступление к одной из своих проповедей, начинавшееся с Benedictus Dominus qui per, он представлял себе «святого Бенедикта, который танцует под левую руку с белой коровой с ярко-красными сосками, держащей куропатку, а правой рукой то бьет, то ласкает Святого Доминика» [17].

Искусство запоминания с самых его истоков было рискованным. Полное грубых и временами совершенно непристойных образов, оно было просто обречено столкнуться с жесткой критикой со стороны блюстителей нравов. Удивительно, что тот временный союз почтительного с непочтительным, который Брадвардин создавал в своем воображении, не оскорблял педантичное духовенство. Моралисты начали наступление на мнемонику в XVI в., атаку возглавил пуританский священник Уильям Перкинс из Кембриджа. Он осудил искусство запоминания как идолопоклонническое и «нечестивое, так как оно вызывает абсурдные мысли, дерзкие и чрезмерные, которые просто не могут не пробудить и усилить похотливые стремления» [18]. Да уж, дикость! Перкинса воспламенили слова Петра из Равенны, признавшегося, что он использует полные чувственности образы юных женщин, чтобы поддерживать свою память в форме.

Из всех десяти дисциплин чемпионата мира по запоминанию именно «стихотворение» собрало наибольшее количество стратегий. Но если коротко, интеллектуальные спортсмены разделились на две группы, причем размежевание произошло по гендерному признаку. Гюнтер и большинство мужчин стремились систематизировать и упорядочивать, тогда как женщины подошли к проблеме с более эмоциональной стороны. Пятнадцатилетняя Коринна Драшл, австрийка в красной футболке, красных носках и красной кепке, рассказала, что она не может запомнить текст, если не знает, о чем он. Более того, ей нужно чувствовать его. Она разбивает стихотворение на небольшие кусочки и привязывает к каждому из них серию эмоций. Вместо того чтобы ассоциировать слова с образами, Коринна ассоциирует их с эмоциями.

«Я ощущаю то же, что ощущал поэт. Что он хотел сказать. Я представляю, грустил он или радовался», — рассказала она мне в холле. Примерно так артистов учат запоминать сценарий. Многие актеры поведают вам, что они разбивают свои строки на такты, каждый из которых несет в себе определенное намерение персонажа, которое они пытаются прочувствовать.

Эта техника известна как система Станиславского и была изобретена в начале XX в. Константином Станиславским. Станиславский считал, что она нужна актерам не столько в силу своего мнемонического потенциала, сколько как средство, способствующее созданию более реалистичного образа персонажа. Тем не менее метод Станиславского позволяет создавать большое количество ассоциативных зацепок для той или иной реплики, выстраивая вокруг нее контекст, наполненный эмоциональными и физическими подсказками. С помощью техники Станиславского можно сделать слова запоминающимися. Действительно, исследования показали, что, если вы просите кого-нибудь запомнить фразу «возьми ручку», она вернее отложится в памяти, если, запоминая это предложение, тот человек сам возьмет в руки ручку.

В конечном итоге Гюнтер проиграл поэтический этап Коринне Драшл и проиграл сам чемпионат. Главный приз отошел одному из его протеже, тихому и сосредоточенному восемнадцатилетнему студенту юридического факультета из Баварии Клеменсу Майеру, который с трудом говорил по-английски и дал понять, что не хочет практиковать свои знания языка в беседах со мной. Проваливший соревнования с числами и «именами-и-лицами», Бен Придмор скатился на четвертое место и, опустив поля шляпы, вышел в одиночестве за дверь, пообещав, что уже назавтра начнет подготовку к следующему чемпионату, с тем чтобы вернуть себе титул через год.

Эд выступил и того хуже. Из трех десятков участников он оказался в числе тех одиннадцати, которые не смогли запомнить целую колоду карт в обоих испытаниях со «скоростными картами», а это как если бы футболист дважды кряду промазал по мячу. Он надеялся уложиться в минимальное время, чтобы занять более высокое место, но потерял самоконтроль и не справился с задачей. В итоге он был одиннадцатым. Потом он выскочил за дверь, весь в поту. Я бросился за ним вслед и схватил его за руку, спрашивая, в чем дело. «Амбиции, — вот и все, что он мне ответил, качая головой. — Дома увидимся»,

Эд пересек мост Магдалины и отправился искать паб, где можно было бы посмотреть крикетный матч и пить «Гиннес» до тех пор, пока воспоминания о провале не выветрятся из головы.

Когдая стоял в экзаменационном зале оксфордского университета и наблюдал, как конкурсанты чешут затылки и грызут ручки в попытках вспомнить «Помилуй!», я вдруг остро ощутил, насколько странно то, к чему мы пришли: единственное место, где применяется (или хотя бы чествуется) древнее искусство запоминания, здесь — на этом изысканном соревновании среди представителей специфической субкультуры. Именно тут, в наиболее легендарном из учебных заведений всего мира, нашел последнее прибежище Золотой век памяти.

Трудно не почувствовать, какая пропасть пролегла между тем Золотым веком и нашим. Люди трудились, чтобы развить свой ум. Они вкладывали свой капитал в воспоминания, так же как мы тратим деньги на приобретение вещей. Но сегодня, за дубовыми дверьми университетской аудитории, большинство из нас не доверяет своей памяти. Мы находим причины не полагаться на нее. Мы постоянно жалуемся на память и даже в малейших сбоях видим доказательство того, что она нам полностью отказывает. Как же память, однажды столь важная часть нашей жизни, вдруг так обесценилась? Куда исчезли все техники? Как, интересно знать, наша культура дошла до того, чтобы забыть о том, как помнить?

ГЛАВА 7

КОНЕЦ ЗАПОМИНАНИЮ

Когда-то давно единственное, что можно было делать с мыслями, — это запоминать их. Не существовало ни алфавита, чтобы преобразовать их в буквы, ни бумаги, чтобы записать. Все, что требовалось сохранить, хранилось в памяти. Всякая пересказанная история, каждая изложенная идея, любая переданная информация должна была быть сначала запомнена.

В наши дни часто кажется, что мы запоминаем очень мало. Когда я просыпаюсь, первым делом я проверяю свой ежедневник, который помнит мое расписание. освобождая меня от необходимости держать его в голове. Садясь в машину, я ввожу адрес конечного пункта в GPS-навигатор, чья пространственная память превосходит и заменяет мою собственную. На работе я проигрываю записи цифрового диктофона или включаю свой ноутбук, где хранятся мои интервью. У меня есть фотографии, сохраняющие изображения, которые я не хочу забывать, книги, сохраняющие знания, а теперь благодаря Google я освобожден от необходимости помнить больше, чем необходимый набор ключевых слов, чтобы получить доступ к коллективной памяти человечества.

В дни моей юности, когда для того, чтобы сделать телефонный звонок, еще надо было нажать семь кнопок или повернуть громоздкий диск, я мог назвать номера всех моих близких друзей и родственников. Сейчас я не уверен, знаю ли я на память больше четырех телефонных номеров. И так со всем. Согласно исследованию, проведенному в 2007 г. нейропсихологом в дублинском Тринити-колледж, каждый третий британец в возрасте до 30 лет не мог вспомнить даже свой собственный домашний номер без того, чтобы посмотреть его в мобильном телефоне. Тот же опрос выявил, что 30% взрослых не могут вспомнить дни рождения более чем трех близких родственников. Гаджеты избавили нас от необходимости держать в памяти такие вещи.

Забытые телефонные номера и даты рождения — лишь незначительное свидетельство размывания нашей повседневной памяти, это лишь вершина айсберга. Налицо более масштабный процесс подмены нашей природной памяти огромной суперконструкцией из различных технологических подпорок — от алфавита до BlackBerry, Технологии, позволяющие хранить информацию вне нашего сознания, помогли сделать современный мир таким, какой он есть, но вместе с тем они поменяли то, как мы думаем и как используем свой мозг.

В «Федре» Платона Сократ описывает, как египетский бог Тот, изобретатель письменности, пришел к фараону Египта Тамусу и предложил даровать свое великолепное изобретение египетскому народу.

«Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости», — сказал Тот египетскому владыке. Но Тахос не хотел принять дар. «В души научившихся им [письменам] они вселят забывчивость, — сказал он богу. — Будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых»[49].

Сократ обличает идею передачи собственных знаний через письмо, говоря, что было бы «особенно глупо верить в то, что записанные слова могут сделать нечто большее, нежели просто напомнить человеку то, что ему и так уже было известно». С точки зрения Сократа, письмо не может быть чем-то большим, чем подсказкой для памяти — средством извлечения хранящейся в голове информации. Сократ опасался, что письменность поведет культуру вниз по коварной тропе к интеллектуальному и моральному разложению, потому как, даже если количество доступных знаний увеличится, люди будут представлять собой пустые сосуды. Какая жестокая ирония: только благодаря тому, что ученики Сократа Платон и Ксенофонт передали его презрение к письменному слову письменными словами, мы узнали о его отношении к письму [1]. Интересно, оценил бы это Сократ?

Сократ жил в V в. до н. э. во времена расцвета письменности в Греции [2], и его взгляды уже тогда считались устаревшими. Почему же идея коснуться, скажем, пером пергамента была для него столь отталкивающей? Фиксация воспоминаний на листе кажется куда более удачным способом сохранения знаний в сравнении с попытками удержать все их в голове. Мозг всегда способен допускать ошибки, забывать, путаться. Благодаря письму мы можем преодолеть эти естественные биологические ограничения — вытащить наши воспоминания из способного ошибаться мозга и закрепить их на более надежном носителе, где они могут оставаться постоянно и (как мы иногда надеемся) распространяться во времени и пространстве. Письменность позволяет передавать идеи через поколения и при этом не бояться естественных мутаций, которые являются непременной частью устных традиций.