Онтологический бунт. Радикальная переделка миропорядка. Мотив самообожения, ладыческий пафос. Преобразование мира грезится в образах яростного насилия Над землей

3. Эволюция лирического «я» в стихотворениях 20-х годов («Все живое особой метой…», «Я обманывать себя не стану…», «Исповедь хулигана», «Я иду долиной…»)

«Исповедь хулигана», цикл «Москва кабацкая», «упаднические» стихотворения первой половины 1920-х годов говорят о мучительном духовном надломе, который произошел тогда с поэтом. «Драматизм судьбы лирического героя «Москвы кабацкой», - писал Ю.Л. Прокушев, - противопоставление себя в ходе революции движению народной жизни, приводит героя к трагическому разрыву с действительностью, к потере веры в себя и в окружающий мир, к цинизму и безнравственности».

Кризисный период, который переживал тогда Есенин, в советском литературоведении характеризовался как «эпатажный», «хулиганский», «скандальный», «антиобщественный», «аморальный». С православной же точки зрения, нисколько не противореча вышеперечисленным эпитетам, поведение Есенина той поры можно назвать своеобразным юродством.

Именно к этому выводу пришла современная исследовательница жизни и творчества поэта О. Е. Воронова. «Мотивы, преемственно связанные с традицией русского «юродства», явственно ощутимы в есенинской «Исповеди хулигана». Здесь и нарочитое самоуничижение вплоть до подчёркнутой небрежности внешнего облика «Я нарочно иду нечесаным...», своеобразного сочетания шутовства и мученической готовности быть осмеянным и побитым камнями, подобно непризнанным пророкам: «Мне нравится, когда каменья брани // Летят в меня, как град рыгающей грозы...», с демонстративной стойкостью сносить лишения и холод...

Юродство в православном понимании, это намеренное антисоциальное поведение человека при котором он живет под личиной «поврежденного в уме», что дает ему возможность говорить правду не только о людях, но и об общественном строе, о властях, выражать протест против существующих порядков. В этом смысле юродство Есенина заметил даже член ЦК партии большевиков, редактор газеты «Правда» Н. И. Бухарин, написавший после смерти Есенина «Злые заметки» в которых говорил: «Это юродство входит, как составная часть, в совокупную идеологию новейшего национализма... «мы, ста, по-мужицки, по-дурацки». Эта «древляя» юродствующая идеология для конспирации напяливает на себя «советский кафтан».

И в самом деле, с одной стороны Есенин пишет заявление с просьбой принять его в партию большевиков, а с другой, как писал В.Ф. Ходасевич, «Пьяный Есенин... кричал на весь ресторан... «Бей коммунистов, спасай Россию»... Так крыть большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в советской России».

Есенин называл себя в стихах забиякой, сорванцом, скандалистом, разбойником, говорил о себе: "Я такой же, как ты, хулиган", "и по крови степной конокрад". Таких строк немало. И на поверхностный взгляд, в самой жизни поэта было такое, что оправдывало и объясняло их появление. Любители литературных сплетен разносили стократно разукрашенные и перевранные истории.

Но вот свидетельство писателя, которого никак нельзя заподозрить в стремлении навести "хрестоматийный глянец" на образ Есенина, человека, близко его знавшего и нередко с ним общавшегося, -- Андрея Белого: "...меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это -- необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Так он был повернут ко мне, писателю другой школы, другого возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость" ¹.

О душевной чуткости Есенина вспоминал не только Андрей Белый. Немало свидетельств его внимания к людям, деликатности, заботы, помощи в литературных делах донесли до нас воспоминания Д. Н. Семеновского и В. С. Чернявского, Вл. Пяста и Вс. Рождественского, Ю. Н. Либединского и В. И. Эрлиха и многих других.

"Есенин часто хлопотал то об одном, то о другом поэте", -- рассказывает И. В. Евдокимов. О тяге молодых поэтов к Есенину вспоминала С. С. Виноградская: "Их много приходило к нему, и в судьбе многих из них он принял немалое участие. Это было участие не только советом, он оказывал многим жизненную поддержку. При своей неустроенной, безалаберной, бесшабашной жизни он находил все же время заняться этими младшими друзьями, учениками. Бездомные, без денег, они находили у него приют, ночлег, а ко многим он настолько привязывался, что втягивал их в свою жизнь. Они уже тогда являлись не только его учениками, но и необходимыми атрибутами его личной жизни, поездок, хождений по редакциям..." ²

Воронова: Особенно важным представляется установление внутренних связей между феноменом есенинского хулиганства и другой традиционной формой национального «антиповедения» (термин Б. Успенского), глубоко укорененной в низовых пластах русской культуры, – юродством. Ибо и то, и другое проистекают из одного архетипического корня русского национального характера – стихийного бунтарства, способного принимать разные формы открытого и скрытого протеста и особой чуткости русских к тончайшей грани между видимым и сущим, подлинным и мнимым.

Рядясь в маску хулигана, поэт не ограничивается стремлением эпатировать мещанскую толпу, подобно романтическому бунтарню-одиночке из предшествующих литературных эпох, но преследует иную, более значительную цель – донести до современников некие выношенные им истины, не во всем совпадающие с принятой большинством мерой идеалов и ценностей:

Я нарочно иду нечесанным,

С головой, как керосиновая лампа на плечах.

Ваших душ безлиственную осень

Мне нравится в потемках освещать.

(«Исповедь хулигана»)

В русской традиции юродивый – это упрямый правдолюбец, вынужденный жить под личиной «поврежденного в уме», чтобы безбоязненно обличать неправду, в шутовской форме выражая протест против нечестивых властей и установленных ими порядков. Если учесть, что юродивых на Руси называли «похабами», то строки «И похабничал я, и скандалил, для того чтобы ярче гореть» получают значение очень важного признания, из которого следует, что под двойственной маской «хулигана –юродивого» скрывается не подвергнутая деформациям детски ясная и чистая душа:

Я все такой же.

Сердцем я все такой же.

Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.

Стеля стихов злаченые рогожи,

Мне хочется вам нежное сказать…

Другой важнейшей гранью лирического характера в творчестве Есенина является его связь с евангельским архетипом «блудного сына» в его национальной проекции – образе русского духовного скитальца.

По справедливому утверждению С.Г. Семеновой, в поэзии Есенина «выразился по-своему очень русский момент драмы души, души крестьянско-христианской, из которой было вынуто божественное и святое, оскорблен, раздавлен ее освященный быт; её дорогие верования осмеяны как темная отсталость»[18].