Корреспонденция доставляется на дом

— На задание идут Глухарев, Дорофеев, Колосов, Данилов, Игнатьев... — командир глухо зачитывал фамилии. Он едва держался на ногах. Так устал. Впрочем, не лучше выглядят и те, кто выходил из строя, когда называли их имена. Несколько бессонных суток давали о себе знать: люди побледнели, осунулись. И самое главное — никакой надежды на передышку. [129]

— Задание осложнено тем, — продолжал командир, — что работать придется под непрерывным огнем противника. Отдельные группы десантников так глубоко вошли в оборону противника, что оказались отрезанными от своих. Боеприпасы у них на исходе. Продукты кончились. Не вам объяснять, что это такое...

В особо трудном положении находится отряд Героя Советского Союза Ботылева. Это — вот здесь, — командир полка показал на маленький кружок на огромной карте города.

— Прошу учесть, — командир попытался улыбнуться, — что мы вовсе не собираемся снабжать боеприпасами и продовольствием гитлеровцев. А ошибиться здесь ничего не стоит: сбросишь грузы на соседние дома, промахнешься — все достанется гитлеровцам...

Данилов и Глухарев прошли над разбитой улицей два раза.

Черт его разберет, где здесь свои, где немцы. Из всех окон — огонь. То там, то здесь через улицу стремительно перебегают фигурки людей.

— Товарищ командир! Кажется, они в угловом доме, — передает Глухарев.

— Почему ты так думаешь? [130]

— Фигурки там черные. А ребята Ботылева, я знаю, не захотели переодеться в армейскую форму. И на суше хотят быть моряками.

— Это ни о чем еще не говорит.

— И потом, обрати внимание, в начале улицы по нас бьют из всех окон и чердаков. А с угла никто не стреляет.

— Может быть, ты и прав.

— Пройдемся еще разок?

— Давай!

С ревом, едва не задевая крыши домов, проносятся над улицей «илы».

Неожиданно перед угловым домом возникает фигурка моряка. Он яростно размахивает бескозыркой.

— Рискуешь, браток! Да уходи ты, черт, в укрытие! — ревет в микрофон Данилов.

— Ты это кому?

— Да вон, пижон на мостовой! Его же сейчас ухлопают.

Данилов качнул крыльями: вас понял. Моряк исчезает в подъезде. Новый заход. Тюки уходят вниз.

На аэродроме Данилову подали радиограмму Ботылева:

«Передайте нашу благодарность летчику ведущего самолета за доставку нам продовольствия и боезапаса прямо на дом».

— Что ж, друже, — приятель положил руку на плечо Данилову. — Судя по всему, кончится война, можешь и в цирк податься. Представляю афиши: «Небывалый аттракцион. Мастер воздушной акробатики Данилов. Накидывает кольца с самолета на голову воробья».

— Брось трепаться, — отмахнулся Данилов.

— Старик! Ты чего ерепенишься. Знаешь, что добавил к радиограмме Ботылев?

— Ну?

— Один из сброшенных тобой тюков угодил прямо в дверь, где засели моряки.

— Опять сочиняешь?!

— Нет, это серьезно.

— Бывает! — неопределено протянул Данилов... Командир еще раз перечитал заметку во фронтовой газете: [131]

«В течение четырех дней борьбы за Новороссийск летчики части Героя Советского Союза Ефимова бомбоштурмовыми ударами уничтожили 52 автомашины, 12 полевых орудий, 8 танков, 6 минометов, 6 «эрликонов», 10 повозок, 1 тягач, 2 дзота. Подбили 4 танка и 10 автомашин, вызвали 12 взрывов, 6 пожаров и истребили до тысячи гитлеровских солдат и офицеров».

— Что ж, кажется, все верно. Сводка за какой день?

— Позавчерашний.

— Я и смотрю... Вроде бы больше набили. Ну, ничего. Сочтемся славою?..

— Сочтемся! После Победы.

— Вот и я так думаю...

Могила на перевале

— Будете сопровождать штурмовики в район поселка Небережаевский, севернее Новороссийска.

Командир мог и не уточнять: маршрут был изучен до мелочей и пройден не однажды. Обстановка сложилась так, что вместо трех-четырех боевых вылетов в сутки летчики делали по десять-двенадцать.

— Как думаешь, Коля, не заблудимся? — Василий Добров улыбнулся Лазутину.

— Вроде не должны бы...

— Вот и я думаю, что не заблудимся... Что ж, по машинам!

Линию фронта они определили еще до подхода к ней. Буквально стена пушечно-пулеметного огня встала на пути самолетов. Было очевидно: гитлеровцы делали все, чтобы не пропустить их.

— Идем на прорыв! — Добров дважды повторил команду. — Идем на прорыв!..

И только когда огненная стена осталась позади, начала распадаться на сполохи, Добров оглянулся: все ли целы? Вначале он не разобрал, с чьей машиной беда: от мотора одного из «яков» тянулся шлейф черного дыма.

— У кого дымит двигатель? — он старался смягчить вопрос, но голос выдавал тревогу. — Срочно отвечайте. У кого поврежден мотор? [132]

И почти одновременно услышал в наушниках глуховатый басок Лазутина:

— Докладывает Лазутин. Прямое попадание. Боюсь, долго не протяну...

— Немедленно возвращайтесь на аэродром! Немедленно!

— Понял.

Помедлив, Добров спросил:

— Дотянешь?

— Думаю, что дотяну. Пламени пока нет.

— Прикрыть его...

По команде Доброва один истребитель вышел из строя вместе с Лазутиным.

Через пять минут в эфире снова появился Лазутин:

— Возвращайся к своим. Сейчас там важен каждый самолет. Дойду один. Сейчас я в безопасности. Линия фронта пройдена...

— А если...

— Никаких «если»... Может быть, там сейчас ребята гибнут.

Последний аргумент, видимо, подействовал на сопровождающего. Он снова повернул к линии фронта. Лазутин продолжал полет один.

Дым по-прежнему узкой струйкой летел от мотора. «Ничего, как-нибудь дотяну... Скоро уже аэродром... — летчик до последней минуты надеялся на благополучный исход. — Сейчас только пройду перевал... А там — дома...»

И в эту минуту он понял: нет, не дотянет, не дойдет. Из-за перевала тремя группами на разных высотах выходили «мессеры». В его положении почетным был бы и уход. Но на это судьба не дала ему времени. Увидев беззащитно дымящийся самолет, «мессеры» мгновенно пошли в атаку. Осталось одно — принять бой, как можно дороже продать свою жизнь. Спасение на парашюте тоже исключалось: его бы непременно расстреляли в воздухе.

И Лазутин направил свой «як» на ближайшего противника. Нет, он еще не беззащитен. Он еще огрызнется! «Мессер», казалось, сам вполз в скрещение нитей прицела.

— Огонь! — сам себе скомандовал летчик. [133]

Лазутин что-то еще кричал. На земле поймали несколько слов: «Сволочи! Мы еще посмотрим...»

Из мотора «мессера» вырвалось пламя, и он с крутым снижением ушел в сторону Новороссийска. Это было последнее, что видел Лазутин. Несколько огненных смерчей ворвались к нему в кабину...

Мы нашли его только через день. На перевале. Примерно на равных расстояниях и от Новороссийска, и от Геленджика. Насыпали холм из камней. Положили обломок винта: пусть видят все — здесь лежит наш летчик.

А через два часа полк почти в полном составе прошел над перевалом. Каждая волна истребителей покачиванием крыльев отдавала последние почести Николаю, а затем, делая горку, салютовала ему из пушек.

На другой день, мстя за друга, мы салютовали уже по врагу. Четыре «хейнкеля», два «юнкерса», два «мессершмитта» — этот счет был «счетом Лазутина».

Пройдет много лет, и юные следопыты из Баку разыщут живущего в Николаеве ветерана полка Андрея Гавриленко. Ребята спрашивали: «Как погиб Лазутин?» Написав им все, о чем я только что рассказывал, Андрей закончил свое письмо в Баку словами:

«Горько было, что в День Победы с нами не было Николая...

Но легендой стала его жизнь. Эстафетой будут передаваться из поколения в поколение имена таких героев, как Лазутин.

Ребята! Будьте достойными славы отцов! Готовьтесь к защите Родины!..»

Это говорил мой товарищ, но я, не раздумывая, подпишусь под каждой строчкой его завета нашей молодежи.

В эти дни погиб и Яша Макеев. Чудесный мой друг. «Король воздуха», как его звали на Черноморье. Произошла одна из тех нелепых случайностей, на которые, к сожалению, так щедра война.

Он сбил «мессер», но и его самолет загорелся. Макееву удалось выброситься из кабины. И он бы благополучно приводнился, если бы искры из пролетевших мимо [134] горящих обломков самолета не коснулись парашюта. Он сразу же вспыхнул. А до воды было еще далеко...

«Даешь Новороссийск!»

9 сентября 1943 года десант пошел на Новороссийск.

У нас вошло в обиход словосочетание «города-герои». Но только тот, кто сам видел, как стояли они в бою, как корчились в пламени их дома, как поднимались над ними черные клубы дыма, в полной мере может понять, что это такое.

Новороссийск стал для нас как бы вторым Севастополем. Да они и действительно были неотличимы друг от друга в ту горькую и огненную пору.

Я раньше не представлял, например, себе, что могут чадить развалины. Вроде бы уже и нечему гореть: битый камень, кирпич, скрученное железо. Но поднимаются из щелей в этих кирпичных холмах сизые потоки дыма, уходят в небо, сливаются в марево, которое, едва наступал день, блеклыми тонами застилало город.

И снова железо терзало эти холмы, а они, казалось бы, мертвые, вновь ощетинивались огнем, поднимались во весь свой рост черными фигурками бушлатов и шли в атаку опять и опять. И так было десятки раз, сотни, может быть, тысячи.

Визжали осколки, прижимая к растерзанной земле все живое, многотонные бомбы сметали чудом уцелевшие стены и дома, огонь накалял камни, а город стоял и не собирался сдаваться, вопреки всякой военной немецкой логике он находил в себе новые силы и не только оборонялся, но и переходил в контратаки, ведя бой на истребление полчищ, атаковавших его.

Город не думал в те мгновения, что его уже осенила высокая вечная слава. Ему было не до размышлений такого рода: он ни на минуту не выпускал автомата из рук, и слишком чудовищным был натиск врага, чтобы в считанные свободные от схваток мгновения матросы и солдаты могли думать о вечности.

Так стоял он, как корабль в смертельном бою, с пробитым осколками, опаленным гордым флагом на гафеле [135] своем, принимая и отражая удары. Стоял, поклявшись не отойти ни на милю, ибо каждый из его защитников понимал, что отступать больше нельзя, отступать некуда — враг близок к сердцу России.

Летчики слушали молча, стараясь не упустить ни слова из того, что им говорил командир. Тишина сохранялась бы, наверное, до конца оперативного совещания в штабе дивизии, если бы командир полка майор Ефимов радостно не бросил:

— Наконец-то! Заждались!

— Радоваться пока нечему, — остановил его подполковник Губрий, Герой Советского Союза. — Операция очень сложная и опасная.

— Десант будет высаживаться прямо в бухте, — продолжал Губрий. — В этом есть и свой риск, и свои преимущества. Здесь все решат скрытность и быстрота. Важно хоть ненадолго вызвать у противника панику. И здесь в дело вступаете вы. Задача — всеми силами поддержать десант, не дать гитлеровцам опомниться, подавить их огневые точки.

Сверяем часы...

Когда первая девятка подошла к городу, на улицах его уже полыхал бой. Горели здания. Прижимаясь к домам, крались автоматчики. Кое-где десант залег, прижатый огнем к земле.

Видимо, немцы успели вызвать самолеты: едва «илы» появились над Новороссийском, из-за облака их атаковала четвертка «мессеров».

Лейтенант Чураков, ведущий истребители прикрытия, встал на их пути. Атака захлебнулась в самом начале: ведомые взяли фашиста в клещи. Очередь. Вторая. Третья... «мессер» задымил и круто ушел в сторону моря.

А на земле бой уже приближался к городскому вокзалу. С ревом прошли штурмовики над улицами. Бьют снаряды по баррикадам, сооруженным немцами у вокзала. Майор Кунях пикирует на противотанковую пушку, стоящую в переулке. Очередь — обвисает на стали фашист, другие прячутся в подъездах.

Новый заход — снаряды поднимают фонтаны земли. Взрыв — рвутся ящики с боеприпасами. [136]

Кунях видит: залегшие было десантники снова поднимаются в атаку. Но горючее уже на исходе. Где же смена? Кунях оглядывается. С моря, прикрываемая истребителями, заходит в атаку новая группа штурмовиков.

«Молодец, Вартаньян! Работает, как часы!» — подумал благодарно Кунях. Он знал, что его сменщик скорее умрет, чем не выполнит слова, данного ему на земле: «Ты, дорогой, можешь все рассчитать по секундам. Мои ребята будут над городом точнее, чем по железнодорожному расписанию в мирное время».

И они действительно пришли вовремя: опоздай они хотя бы на пять минут — десанту пришлось бы туго. Немцы вводили в бой танки.

Высаженный с моряками на берег корректировщик уже не частил скороговоркой, а кричал в микрофон, вызывая штурмовики:

— Танки! Танки! Всем в район вокзала! Остановить танки!..

Неожиданно корректировщик услышал в наушниках веселый басок Вартаньяна:

— Зачем суетишься, дорогой! Сами не слепые! Сами все видим! Спокойно, дорогой! — Неизвестно к кому обращался сейчас летчик: к себе или товарищу на земле.

— За Новороссийск, орлы! — донеслось с воздуха до корректировщика. — Не отвлекаться на второстепенные цели! Атакуем танки!..

Вартаньян направил штурмовик на танк, за которым шла группа немецких автоматчиков. Бронированная машина — в скрещении нитей прицела. Огонь! Летчик видел, как огненная трасса словно соединила на мгновение самолет и ту машину на земле. И где-то позади башни рвануло к небу черное пламя. Теперь дело за пулеметами.

— Что-о?! Не нравится?! — кричит Вартаньян.

Мечутся по площади фигурки солдат. Основная масса их направляется в соседнюю улицу. И в эти мгновения над ней появляются два «ила». Они идут, почти задевая крыши. Идут, сметая все живое, что встает им навстречу на земле. Молодцы, ребята! Вовремя...

Выскочившие с площади на полной скорости два танка чуть не врезаются в своего горящего собрата. Резко тормозят. Заметив поднявшихся в атаку моряков, поворачивают навстречу им. [137]

Три «ила» пикируют почти одновременно. Бьют «эрэсами». Реактивный снаряд поджигает одну машину. Со второй тоже что-то неладно. Летчики видят: откидывается крышка люка, на броню выскакивают танкисты. Вартаньян успевает нажать гашетку: пули сметают фашистов на землю. Они бросаются в разные стороны, пытаясь укрыться в воронках от бомб и снарядов, но бесполезно: их настигает крылатая смерть.

Шесть заходов: два танка горят. Три застыли безжизненно. Не меньше полутора сотен гитлеровцев остались лежать на примыкающих к вокзалу улицах.

— С вами, милые, не соскучишься! — буркнул кто-то из летчиков в микрофон, когда в наушниках вновь требовательно и властно зазвучал голос с земли:

— Внимание! Внимание! К городу идут автоколонны немцев! Идут подкрепления!..

— Все ясно, как божий день! — проворчал Данилов.

— Вас не понял! Вас не понял! — донеслось с земли.

— Я говорю, все ясно! Идем на автоколонну.

— Там мощный зенитный огонь.

— Да, но не возвращаться же из-за этого на аэродром.

— Можно подумать, что они встретят нас цветами! — в тон командиру добавил его ведомый Самойленко.

Кажется, действительно, они решили устроить нам праздничный салют! Немцы во что бы то ни стало старались сбить ведущего. На Данилове сосредоточила огонь целая батарея. Ее поддерживала вторая.

— Самойленко! Займитесь той, что у горы... Глухарев, атакуй приморскую...

Казалось, Самойленко и Глухарев шли на верную смерть. Поединок один на один с целой батареей! Арифметика здесь достаточно красноречива. Но выбора у летчиков не было: если они не прорвутся к автоколоннам, если не задержат резервы, десант может быть сброшен в море.

Бьют «эрэсы». Один из них словно бритвой срезает ствол пушки. Мечется орудийная прислуга. Прячется в укрытия. Заход за заходом. Атака за атакой. Вот уже и звенит ветер в разорванных осколками плоскостях «илов». Но Глухарев и Самойленко видят и другое: на дороге горят автомашины — Данилов с товарищами дошли до цели. [138]

А десант все шел и шел на берег. Шел с мужественным решением победить или умереть. Никто не оглянулся на уходящие катера и шлюпки: моряки не допускали и самой мысли о возвращении.

Бывает такой настрой души, когда раз принятое решение не позволит изменить совесть. И дело здесь было не в приказе, хотя они и добровольно пошли бы на смерть, если бы было приказано умереть. Слишком долго копились в солдатском сердце та ярость, та ненависть, которые ждали своего часа. И этот час пришел.

Новороссийск был братом Севастополя, и сейчас неотличимы были их лица: та же неистовость схватки, тот же накал ярости, та же вздыбленная земля, растерзанная, стонущая от фугасов и смертного ливня железа, который обрушили на нее и свои, и чужие.

К 10 часам 16 сентября порт и город Новороссийск были полностью очищены от противника. В этот день вся страна слушала приказ Верховного Главнокомандующего войсками Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота:

«Войска Северо-Кавказского фронта, во взаимодействии с кораблями и частями Черноморского флота, в результате смелой операции — ударов с суши и высадкой десанта с моря, — после пятидневных ожесточенных боев... сегодня, 16 сентября, штурмом овладели важным портом Черного моря и городом Новороссийск. [139]

В боях за Новороссийск отличились войска генерал-лейтенанта Леселидзе, моряки контр-адмирала Холостякова, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина и генерал-лейтенанта авиации Ермаченкова...

Сегодня, 16 сентября, в 20 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим город Новороссийск, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

Кораблям Черноморского флота в это же время произвести салют двенадцатью залпами войскам и кораблям, освободившим от немецко-фашистского ига вторую базу Черноморского военно-морского флота — Новороссийск.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение города Новороссийск...»

Какой музыкой звучали тогда в душе каждого из нас слова этого приказа!

Отцы и дети

То, что называлось Новороссийском, мало походило на город. Все было похоже на картины, увиденные в плохом, кошмарном сне. Горы битого кирпича — все, что осталось от домов, — волнами спускались к морю. Скрюченные гигантской силой железные балки. Ржавое железо, повисшее на проводах. В сердце — горечь и ненависть. В конце концов, город можно спасти, построить новые дома. Мы верили — Новороссийск будет еще прекраснее. Но кто вернет погибших друзей? Детям — отцов. Женам — мужей. Матерям — сыновей. Кто?!.. А каждый наш шаг был оплачен кровью...

В эти дни дошла до меня весть и о гибели Анатолия Луначарского...

Недавно редакция «Молодой гвардии», рассказывая читателям об истории журнала, с гордостью вспомнила сотрудничество на его страницах Анатолия.

Он действительно сразу громко заявил о себе в литературе и журналистике. И, конечно, первые опыты нес на суд отцу. Авторитет его был для него непререкаем. Ночами долго не гас в их квартире свет. Анатолий писал повесть. [140] Отослал ее тогда отцу. Ответ обнадеживал: «Она очень мила. Но кое-где нуждается в отделке... Тон очень хороший»...

Это было начало, а потом его имя как беллетриста и критика замелькало на страницах газет и журналов: «Молодая гвардия», «Театр», «Красная новь» (здесь он в 1934 году печатает цикл рассказов «Солнце вваливается в дверь»). От новелл переходит к стихам и басням. От поэзии — к переводам. Он открывает русскому читателю и зрителю пьесу туркменского драматурга Таушан Эсеновой «Дочь миллионера». Он пишет другу: «Хочется сделать так много, что одна человеческая жизнь — микроскопическая несуразность».

Он не успел сделать многого и многого. Он сделал главное — стал гражданином, бойцом. Мы понимаем его гнев и боль, которые вели его перо в часы испытаний.

Меня познакомили с ним в штабе.

— Авдеев.

— Луначарский.

Словно смутившись чем-то, он, помедлив, добавил:

— Анатолий.

«Уж не сын ли того Луначарского?» — подумал я.

— А по батюшке?

— Анатольевич.

— Сын?

Он понял с полуслова.

— Да.

— К нам зачем пожаловали?

— Если разрешите, осмотрюсь, напишу кое о ком из ребят...

— Ну что же, действуйте...

Он побыл тогда у нас два дня и уехал. Вскоре мы читали в газете его очерк...

Открывается массивная под черное дерево дверь в красивом особняке на улице Воровского. Центральный Дом литераторов. В тихом вестибюле на стене — мемориальная мраморная доска с золотыми буквами. Среди имен других, героически павших в годы великой войны, надпись: «Анатолий Анатольевич Луначарский».

Сын наркома… [141]

Недавно писатель Виктор Некрасов был в Париже. Он приехал туда на свидание со своим детством. Когда-то (это было в 1915 году) он мальчишкой бегал по этим же улицам. И вязы в парке Монсури так же шелестели, как и теперь, то грустные, то веселые от дуновения ветерка.

«Не могу сказать, что о Париже тех лет я имел исчерпывающее представление, — рассказывает писатель. — Основные воспоминания связаны с парком Монсури, где в компании двух других русских мальчиков — Тотошки и Бобоса — я бегал по дорожкам и лепил из песка бабки. Нянькой нашей был Анатолий Васильевич Луначарский — он жил этажом ниже нас, на рю Роли, 11. Мы мирно лепили бабки, возможно, даже и дрались, а он рядом на скамейке писал свои статьи и тезисы для очередной лекции. Тотошка, сын Луначарского, погиб в Отечественную войну: он был фронтовым корреспондентом и, хотя ему это было категорически запрещено, отправился с новороссийским десантом. Оттуда он не вернулся. До войны мы с ним раза два встречались. С Бобосом же — теперь его зовут уже Леонидом Михайловичем Кристи, он известный кинодокументалист — мы впервые после парка встретились только через сорок восемь лет... в Москве».

Анатолий родился в 1911 году в эмиграции, в Париже. И с первых сознательных лет раскрылась перед ним большая, высокая любовь отца к сыну.

Анатолий рос, и новый, неизведанный мир открывался перед его глазами. Отец был его надежным путеводителем.

Как свет далеких, умерших звезд, доходят до нас иногда из архивных недр или случайных находок драгоценные строки. Как алмаз, найденный в породе, они начинают сверкать немеркнущим светом, излучать тепло и разговаривать с современниками языком, понятным сердцу каждого. Таковы письма Луначарского к сыну Анатолию.

Анатолий Васильевич не раз ставил в пример сыну как идеал человеческой личности большевика М. С. Урицкого:

«Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову... Да, он был грозен, он приводил в отчаяние не только своей неумолимостью, но и своей зоркостью. Соединив в своих руках и Чрезвычайную комиссию, и [142] Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей. Они знали, какого могучего врага имели в нем. Ненавидели его и обыватели, для которых он был воплощением большевистского террора.

Но мы-то, стоявшие рядом с ним вплотную, мы знаем, сколько в нем было великодушия и как умел он необходимую жестокость и силу сочетать с подлинной добротой. Конечно, в нем не было ни капли сентиментальности, но доброты в нем было много. Мы знаем, что труд его был не только тяжек и неблагодарен, но и мучителен... Но никогда мы не слышали ни одной жалобы от этого сильного человека. Весь — дисциплина, он был действительно воплощением революционного долга.

Они убили его. Они нанесли нам поистине меткий удар. Они выбрали одного из искуснейших и сильнейших врагов своих, одного из искуснейших и сильнейших друзей рабочего класса...»

В другом письме отец писал сыну:

«...Я тебя горячо люблю, люблю, как развертывается твоя жизнь, и желаю, чтобы она была широкой, яркой и творческой, а значит, счастливой. Творчество без счастья приемлемо. Счастья без творчества нет...»

Такого человека, верного народу, высоким идеалам, воспитывал в своем сыне А. В. Луначарский. Таким он принял вызов немецких варваров.

Сейчас мы часто говорим и размышляем о преемственности поколений. А тогда она зримо воплотилась для меня в этом молодом советском патриоте, сыне наркома, жившего высшей нашей правдой и за нее отдавшего жизнь под городом русской славы — Новороссийском...

Новороссийск взят. Куда теперь поведет нас военная судьба? Гадали мы недолго. Скоро на наших картах маршруты легли на ранее незнакомые нам названия: перевал Волчьи Ворота, станции Южная Озерейка, Неберджаевская, Гайдук...

Начались бои за освобождение Тамани и Керченского полуострова. [143]

Молнии над морем

Над землей Айвазовского — Зори над Митридатом — Горячий денек — Чайка — Телефонограмма приходит под утро — Тактику подсказывает жизнь — И на войне люди спорят... — Баллада о генерале Токареве — Расплата — Он сказал: «Севастополь!..» [145]