Взрывоопасные времена 10 page

Че далеко не впервые выступал с обличением «спекулятивных», в духе капитализма, методов, применяемых СССР в торговле с Кубой и другими развивающимися странами, и его взгляды на этот счет были хорошо известны кубинской властной элите в Гаване, однако он впервые высказал их на крупном международном форуме. Сделал это Гевара сознательно: нарочитым выходом за рамки дозволенного он, очевидно, рассчитывал пристыдить Москву и побудить ее к действию — и это было еще не все.

Че призвал образовать «большой, но крепкий блок» из стран, способных помочь другим народам освободиться от империализма и от паутины экономических структур, в которую он их повергает. Это означало, что социалистические страны, производящие собственное оружие, должны делиться им «безвозмездно и в любых количествах с теми народами, которые попросят об этом, сообразно своим нуждам и возможности доставки оружия».

Неудивительно, что Советский Союз был взбешен этим выступлением Че. Назвать Кремль «пособником империалистов» означало нарушить все правила приличия, принятые в социалистическом лагере, и, учитывая степень помощи, какую Москва уже оказывала Кубе, речь Гевары вполне можно было счесть черной неблагодарностью и, по сути, плевком в лицо.

Че продолжил свой путь, и, пока он ехал из Алжира в Египет, чтобы вылететь оттуда в Прагу, в Конго произошли новые события, которые придали больше веса словам Сумалио и Кабилы о необходимости скорейшей доставки обещанных кубинских инструкторов и вооружения. Белые наемники, собранные Майком Хоаром, перешли к активным действиям против повстанцев: под их управлением правительственные войска начали устраивать облавы на партизан и совершать воздушные рейды, сопровождавшиеся бомбежками. Они захватили несколько ключевых точек и вскоре стали угрожать «освобожденной территории» на восточном берегу озера Танганьики. Трудно было придумать более подходящий момент для вмешательства Кубы в конголезский конфликт.

VI

В советские времена «кремлеведы» внимательно следили за тем, какие позиции занимают члены Политбюро на трибуне во время парадов на Красной площади, ибо по этому можно было судить об изменениях в структуре верховной власти СССР. И точно так же прием Че в Гаване после его крайне провокационного выступления в Алжире привлек к себе пристальное внимание тех, кто хотел увидеть в нем свидетельство дружбы либо конфликта между Че и Фиделем.

Че прибыл в аэропорт Ранчо-Бойерос 15 марта, и там его встречала Алейда вместе с Фиделем, президентом Дортикосом и — что самое интересное — с Карлосом Рафаэлем Родригесом, противником Че по экономическим вопросам. Алейда не хочет рассказывать о том, что произошло затем, Кастро также никогда не касался этой темы, но доподлинно известно, что сразу из аэропорта Че отправился на беседу с Фиделем, которая проходила за закрытыми дверями и длилась несколько часов. Один осведомленный источник в кубинском правительстве сообщил в довольно обтекаемой форме, что, возможно, на той встрече со стороны Фиделя прозвучали какие-то «жесткие слова», но что они касались скорее «бестактности», допущенной Че в своей алжирской речи, нежели фундаментальных расхождений между ними во взглядах. В таком случае присутствие Карлоса Рафаэля Родригеса в аэропорту вполне можно истолковать как некий знак со стороны Кремля, рассерженного поступком Че.

У историка Мориса Гальперина свой взгляд на ситуацию. «Я был крайне удивлен, прочитав несколько дней спустя речь Че, — пишет Гальперин. — Когда я спросил одного высокопоставленного чиновника из Министерства внешней торговли, в чем смысл этого выпада Че, тот ответил с ухмылкой: "Он отражает кубинскую точку зрения"». Сам приезд Кастро в аэропорт для того, чтобы лично приветствовать возвращение Гевары на Кубу, Гальперин рассматривает как знак одобрения. Более того, алжирская речь Че была потом напечатана в ежеквартальном правительственном издании «Политика интернасьональ», что, по-видимому, снимает всякие сомнения касательно собственной позиции Фиделя.

Действительно, имеется куда больше оснований считать, что Че и Фидель выступали в тандеме, и это выражалось даже в их публичных заявлениях. В своей речи 2 января на торжествах по поводу шестой годовщины революции Фидель выступил с жесткой критикой советской модели социализма — хотя и не называя прямо объект этой критики — и впервые сообщил кубинцам о наличии проблем в содружестве социалистических стран. У кубинского народа, заявил он, есть право высказывать собственное мнение и интерпретировать идеи Маркса, Энгельса и Ленина в соответствии с собственными представлениями и нуждами, но ему следует быть готовым к самостоятельному плаванию, если нынешняя помощь из-за рубежа неожиданно перестанет поступать.

А 13 марта, за два дня до возвращения Че в Гавану, Фидель выступил снова и непрямо осудил Китай и СССР за демагогию в отношении Вьетнама, который они на словах поддерживали, но которому не оказывали никакой конкретной помощи.

Кастро напомнил аудитории, собравшейся в Гаванском университете, о том, что недавно Куба явила пример подлинной солидарности: во время Карибского кризиса она добровольно взяла на себя риск стать объектом термоядерной войны, приняв на своей земле советские ракеты во имя усиления социалистического лагеря.

Однако Че, как обычно, зашел дальше Фиделя, высказав в Алжире все, что он думал и чувствовал, — при этом нимало не беспокоясь о последствиях. Теперь он должен был лично явить пример «пролетарского интернационализма» и заставить всех остальных последовать ему.

Как рассказывает офицер кубинской разведки Хуан Карретерро («Ариэль»), они с Пиньейро и Фиделем «побудили» Че принять руководство кубинской военной миссией в Конго. Планировалось, что она займет всего лишь пару лет и за это время агенты Пиньейро наладят повстанческую инфраструктуру в Латинской Америке, создав тем самым необходимые условия для переправки туда Че. Война в Конго обещала стать бесценным опытом для бойцов Гевары, а также надежно законспирировать тех из них, кому предстояло затем отправиться вместе с команданте в Южную Америку.

Теперь события разворачивались значительно быстрее. 22 марта Че выступил в Министерстве промышленности, коротко рассказав коллегам о своем африканском турне, но не сообщив, что собирается их оставить. Неделю спустя он встретился с ветеранами-гуахиро из своей старой колонны времен войны в сьерре, работавшими ныне на экспериментальной ферме имени Сиро Редондо в Матансасе, и сказал им, что собирается немного «порубить тростник».

Вернувшись в Гавану, Гевара собрал у себя в министерстве нескольких ближайших товарищей и поведал им о том же. Лишь очень немногие знали, что Че намерен навсегда покинуть Кубу, и попрощался он лишь с горсткой избранных, которым мог доверить свой секрет. А большинство кубинцев в последний раз увидело Че, когда 15 марта он прилетел в аэропорт из Африки (это событие широко освещалось в прессе).

Наконец, Че в последний раз повидал и своих детей. К слову, самый младший сын родился в его отсутствие: 24 февраля, пока Че летел из Каира в Алжир, Алейда родила мальчика, которого назвали Эрнесто.

Алейда была очень расстроена. Она просила Че не уезжать, но его решение было окончательным. Впрочем, он пообещал жене, что, когда революционное движение войдет в более «серьезную фазу», она сможет присоединиться к нему.

Однажды за обедом, на котором помимо него и Алейды присутствовала няня их детей София, Че спросил ее, что случилось со вдовами тех кубинцев, которые погибли, отстаивая революцию. Вышли ли они замуж снова? Да, ответила ему София, многие из них так поступили. Тогда Че повернулся к Алейде и, указывая на свою чашку с кофе, сказал: «В таком случае ты тоже можешь варить кофе кому-нибудь еще — так же, как варила его мне».

На рассвете 1 апреля из дома, в котором Че Гевара прожил восемь лет, вышел солидный, гладко выбритый мужчина в очках. Звали его Рамон Бенитес.

Глава 27

История провала

I

«И вот в один прекрасный день я прибыл в Дар-эс-Салам, — писал Че. — Никто не узнал меня; даже сам посол Пабло Рибальта, старый товарищ по оружию… не смог признать меня, когда я появился в городе».

Че приехал в Дар-эс-Салам 19 апреля, предварительно совершив заезды в Москву и Каир. Его сопровождали Папи Тамайо и Виктор Дреке, который был избран на роль «официального» командира кубинской бригады интернационалистов, чему способствовал тот факт, что он был чернокожим.

Че был полон больших надежд. Он снова ступил на континент, который мечтал посетить еще десять лет назад («немного приключений в Африке — и на этом мир будет исчерпан», — писал тогда Гевара матери). С тех пор Че довелось увидеть куда больше, чем он мог себе представить, но в основном он ездил по свету как министр кубинского правительства и мировая знаменитость, что накладывало на него множество ограничений. Теперь, когда в его жизни была открыта новая страница, Че, переодетый и замаскированный, вновь оказался предоставлен самому себе, хотя и нельзя сказать, что его совсем не волновало расставание с любимыми людьми. Как он позже напишет в своих конголезских «Эпизодах»: «Я оставил позади почти одиннадцать лет работы бок о бок с Фиделем во имя кубинской революции, счастливый дом — насколько можно назвать домом место, где живет революционер, преданный своему делу, — и выводок ребятишек, которые почти не видели отцовской любви. Начинается новый цикл».

Один из предыдущих «циклов» жизни Гевары начался с того, что он расстался с семьей, порвал со всем, что его удерживало в Аргентине, ради того чтобы стать революционером, а закончился, когда он оставил Ильду с новорожденной дочерью, чтобы окончательно превратиться в товарища Че. Сейчас, завершая свой кубинский цикл, Эрнесто Че Гевара оставлял позади куда больше: жену Алейду, детей, кубинское гражданство, ранг команданте и министерский пост, не говоря уж о друзьях и товарищах, с которыми его объединяли испытания последних десяти лет жизни.

II

В ожидании прибытия остальных членов кубинской бригады, добиравшихся разрозненными группами по различным маршрутам, Рибальта поселил Че и двух его товарищей на маленькой ферме, которую снял в пригороде Дар-эс-Салама. Взяв словарь суахили, Че выбрал новые имена для каждого из них. Дреке получил имя Моха (Один), Папи — Мбили (Два), а Че — Тато (Три).

В отсутствие Лорана Кабилы и других лидеров конголезских повстанцев, которые отбыли в Каир на саммит революционных сил, их представителем в Дар-эс-Саламе был Годфруа Чамалесо. Он с недоумением воспринял присутствие среди кубинцев белых людей, но ему объяснили, что человек, который называет себя Тато, является врачом, ветераном партизанского движения и говорит по-французски, а Мбили, также белый, прибыл в Африку, поскольку обладает огромным и бесценным опытом участия в партизанской борьбе.

Но это, конечно, было временной отговоркой, и вопрос о том, когда и кому открыть истинное лицо руководителя кубинской группы, на долгое время остался серьезной проблемой. Че сообщил Чамалесо, что количество бойцов, которые прибудут с Кубы, будет больше, чем изначально планировалось, — сто тридцать; к его облегчению, эта новость не встревожила африканца. Че также сказал ему, что они хотели бы как можно скорее попасть на территорию Конго. Чамалесо отправился в Каир, чтобы сообщить Кабиле об их прибытии, не догадываясь, что человек, с которым он познакомился, был не кто иной, как Че.

«Я не говорил никому из конголезцев о том, что решил сражаться здесь, — писал позднее Че. — Во время первой беседы с Кабилой я не мог сделать этого, поскольку ничего еще не было решено, а после одобрения плана сообщать о моем проекте до прибытия на место назначения было опасно. Я решил поэтому поставить их перед фактом… Я понимал, что в случае негативной реакции окажусь в затруднительном положении, так как пути назад у меня не было, однако я счел, что им будет трудно отказать мне. [В сущности, ] я намеревался шантажировать их фактом своего присутствия».

Че не мог вернуться на Кубу не потому, что между ним и Фиделем возник какой-то разлад, а потому, что он принял решение уехать оттуда, окончательное и бесповоротное. Вся репутация Че Гевары была построена на твердом следовании данному слову, и ничто в мире не могло заставить его действовать иначе.

Следует еще раз подчеркнуть, что Че не просто «оставил Кубу» — он сжег за собой все мосты. Об этом свидетельствует небольшое послание Фиделю, которое тот должен был обнародовать, когда сочтет нужным. Это было одновременно и подведение итогов их совместной деятельности, и прощальное письмо, и акт освобождения кубинского правительства от любой ответственности за его последующие действия, и последняя воля, и завещание Че. Гласило оно следующее:

Фидель!

В этот момент мне многое вспоминается: как мы встретились в доме Марии Антонии [в Мехико], как ты предложил мне присоединиться к вам и сколько было всяких сложностей, сопутствовавших нашей подготовке. Однажды мне задали вопрос, кого следует уведомить в случае моей смерти, и реальная возможность такого исхода поразила нас всех. Позже мы поняли, что именно так и обстоит дело, что в революции ты или побеждаешь, или погибаешь (если это подлинная революция).

Сегодня все это звучит для нас не так драматично, поскольку мы повзрослели. Но события повторяются вновь. Я чувствую, что исполнил часть своего долга (это привязывало меня к кубинской революции и земле, на которой она развивалась), и теперь я прощаюсь с тобой, с товарищами, с твоим народом, который стал моим народом.

Я официально отказываюсь от всех своих постов в руководстве партии, от должности министра, от ранга команданте и от кубинского гражданства. Никакие должности не держат теперь меня на Кубе.

Оглядываясь на свое прошлое, я думаю, что достаточно честно и преданно работал во имя приближения триумфа революции. Моим единственным серьезным упущением стало то, что в Сьерра-Маэстре я поначалу не очень верил в тебя и слишком долго не мог признать в тебе качества лидера и революционера… [39]

В мире есть и другие страны, где требуются мои скромные усилия. Я могу сделать то, от чего отказался ты в силу своих обязанностей лидера Кубы, и настало время нам расстаться.

Я хочу, чтобы ты знал: я делаю это со смешанным чувством радости и грусти. Я оставляю на Кубе чистейшие из своих помыслов как созидателя, оставляю самых любимых своих людей. И я оставляю народ, который принял меня как сына. Какую-то часть моей души это ранит. Но к новым полям сражений я несу убежденность, которой ты меня научил, революционный дух моего народа, ощущение того, что исполняю священнейший долг — я имею в виду борьбу против мирового империализма. Это успокаивает и залечивает самые глубокие раны…

Если я встречу свой смертный час под чужим небом, то моя последняя мысль будет о нашем народе и особенно о тебе… Меня нимало не огорчает, что я не могу оставить никаких материальных ценностей жене и детям. Я даже рад этому обстоятельству. Я ничего не прошу для них, поскольку государство обеспечит моих близких всем необходимым для жизни, даст детям образование…

Вперед, к окончательной победе! Родина или смерть! Обнимаю тебя со всем революционным пылом.

Че

Также Гевара оставил письмо, которое просил передать родителям.

Дорогие мои!

Снова под своими стопами я чувствую ребра Росинанта. Я возвращаюсь на тропу войны со щитом в руке. В этом нет ничего существенно нового, если не считать того, что я стал более сознательным, а мои марксистские убеждения — глубже и чище. Я верю в то, что вооруженная борьба является единственным спасением для народов, сражающихся за свободу, и я последователен в этих своих убеждениях. Многие назовут меня авантюристом и будут правы, вот только я авантюрист особого типа — из тех, что не жалеют собственной жизни ради доказательства своей правоты…

Я люблю вас очень сильно, вот только я никогда не знал, как показать вам свою любовь. Я… не сомневаюсь, что временами вы не понимали моих поступков. С другой стороны, понять меня было объективно непросто… Теперь сила воли, которую я оттачивал с наслаждением художника, вновь поведет вперед меня, несмотря на дряхлые ноги и измотанные легкие…

Вспоминайте иногда своего скромного кондотьера двадцатого века… Крепкие объятия от блудного сына, который никогда не был вам послушен.

Эрнесто

Алейде он оставил магнитофонную запись своих любимых стихов о любви (в частности, нескольких стихотворений Неруды) в собственном исполнении. А своим пяти детям Че написал письмо, наказав им прочитать послание только после его смерти.

Если однажды вам придется прочитать это письмо — стало быть, меня уже не будет больше рядом с вами. Вам почти нечего будет вспомнить обо мне, а у самых младших и вовсе не сохранится никаких воспоминаний. Ваш отец был человеком, действовавшим в соответствии со своими взглядами, неотступно следовавшим своим убеждениям.

Растите настоящими революционерами. Хорошенько учитесь, чтобы овладеть теми изобретениями и достижениями техники, которые позволяют управлять природой. Помните о том, что важна только Революция и что ни один из нас сам по себе ценности не имеет.

Самое главное — всегда старайтесь быть способными глубоко чувствовать всякую несправедливость против любого человека в любой части света. Это самое прекрасное качество, присущее настоящему революционеру.

Прощайте, детки. Я надеюсь еще увидеть вас снова. Крепко целую и обнимаю.

Ваш папа [40]

Что касается Ильды, то, хотя она и была некогда женой Че, в последние годы их отношения стали чисто формальными, а общение свелось в основном к посещениям Че их дочери. Последний раз Ильда встречалась с бывшим супругом в ноябре 1964 г., накануне его поездки в Нью-Йорк на Ассамблею ООН — он зашел тогда попрощаться с ней и Ильдитой. Тогда Ильда показала Че письмо, которое она получила от его отца: тот сообщал, что собирается вскоре приехать в Гавану. Че был удивлен и, как ей показалось, озабочен — во всяком случае, если верить Ильде, у него вырвались следующие слова: «Ну почему отец не приехал раньше!.. Вот досада! Теперь совсем не остается времени».

Значительно позже Ильда поняла, что он имел в виду: Че уже тогда обдумывал проект африканской кампании. Когда несколько месяцев спустя, 15 марта, он вернулся из Алжира, времени общаться с Ильдой у него не было. «Через два-три дня Че позвонил и сказал мне, что приедет поговорить, — пишет она, — но в последнюю минуту перезвонил и сообщил, что должен ехать за город рубить сахарный тростник и навестит меня, когда вернется с добровольческих работ». Но ни Ильда, ни Ильдита так больше никогда его и не увидели.

Для нескольких ближайших друзей Че отобрал в подарок книги из своей библиотеки и, снабдив дарственными надписями, положил на полку, где их должны были обнаружить. Для своего старого друга Альберто Гранадо он выбрал книгу под названием «Гений» по истории сахарной промышленности на Кубе. Дарственная надпись на ней гласила:

«Я не знаю, что оставить тебе на память. Что ж, придется тебе углубиться в тему сахарного тростника. У моего дома на колесах вновь будет две ноги, а мечты мои будут безграничны, по крайней мере до тех пор, пока пули не скажут свое слово. Я буду ждать тебя, мой оседлый цыган, когда запах дыма рассеется».

Орландо Боррего, просившему позволения отправиться с ним, но встретившему отказ (молодой протеже Че был назначен министром сахарной промышленности, и Гевара заявил, что его нынешний пост слишком важен, чтобы он мог с него уйти), он оставил трехтомное издание «Капитала».

(Без ведома Че, в знак огромного уважения к учителю, Боррего после его отбытия взял на себя особую миссию: он решил издать том избранных трудов Гевары, включая его эссе, статьи, тексты выступлений и письма — все то, что составляет основной корпус сочинений Че, его литературное наследие.)

Но эти прощальные послания оставались пока в секрете. Впрочем, в дополнение к своей алжирской речи, ставшей его последним публичным выступлением, Гевара написал также статью-манифест «Социализм и человек на Кубе», которая вышла в уругвайском еженедельнике «Марча» в марте и еще до исчезновения Че стала причиной разногласий в рядах сторонников левых идей по всему Западному полушарию. На Кубе эта статья была опубликована в «Верде оливо» 11 апреля, когда Че был на пути назад в Танзанию.

В этом своеобразном манифесте не только предстали в законченном виде идеи Че, статья также представляет собой его яркий автопортрет. Он вновь заявил о праве Кубы на авангардную роль в деле латиноамериканской революции и подверг осмеянию собратьев-социалистов, принявших советские догмы. Критикуя далее советскую модель, Че вновь повторил свои аргументы в пользу превосходства моральных стимулов над материальными.

Че отверг тезис о том, что строительство социализма означает «отказ от индивидуального». Напротив, индивидуальное лежит в основе революции: успех кубинской борьбы всецело зависел от индивидов, готовых пожертвовать жизнью ради победы. Однако в вихре сражений сформировалось новое понимание личности — «в этот героический период соревнование за более высокую позицию, сопряженную с большей ответственностью, но и с большей опасностью, зиждилось на радости от сознания исполненного долга… В поведении бойцов проглядывали черты человека будущего».

Читая эти строки, сложно отделаться от ощущения, что Че здесь высказывает свои заветные убеждения, которые хотя и касаются других, но прежде всего отражают его собственное становление как революционера. И в этом состоит вся сущность философии Че: он верил в то, что очищением себя, своей прежней индивидуальности достиг такого состояния ума, при котором мог осознанно пожертвовать собой во имя общества и его блага. А если он смог сделать это, то и другим было под силу последовать его примеру.

Развивая свою мысль, Че писал:

«Надо сказать со всей искренностью, что истинные борцы отдают себя целиком делу революции. И не ждут взамен никакой материальной компенсации…

Рискуя показаться смешным, хотел бы сказать, что истинным революционером движет великая любовь. Невозможно себе представить настоящего революционера, не испытывающего этого чувства. Вероятно, в этом и состоит великая внутренняя драма каждого руководителя. Он должен совмещать духовную страсть и холодный ум, принимать мучительные решения, не дрогнув ни одним мускулом. Наши революционеры должны поднять до уровня идеалов свою любовь к народу, к своему святому делу, сделать ее нерушимой и целостной. Они не могут снизойти даже до малой дозы повседневной ласки там, где обычный человек это делает…

Мы, руководители, понимаем, что должны заплатить высокую цену за право говорить, что идем во главе народа, который стал лидером Америки. Все мы неустанно вносим свою долю самопожертвования, сознательно рассчитывая получить вознаграждение — осознание исполненного долга, продвигаясь в направлении Нового Человека, облик которого уже вырисовывается на горизонте».

III

20 апреля, в связи с распространением слухов о том, что «с Че что-то случилось», Фидель решил нарушить молчание и довольно неопределенно высказался, что с Че все в порядке и он находится там, где может быть «наиболее полезен для революции». Больше на эту тему кубинский лидер не проронил ни слова.

Поначалу поговаривали о том, что Че отправился в соседнюю Доминиканскую Республику, где как раз случился серьезный политический кризис. Американский президент Линдон Джонсон отправил туда военных моряков на подавление вооруженного восстания левых, и улицы Санто-Доминго стали ареной сражений между сторонниками свергнутого президента Хуана Боша и доминиканскими военными.

Как не раз намекали представители кубинских спецслужб, слух о присутствии Че в Санто-Доминго был специально «скинут» общественности: пока сам Че двигался в направлении Конго и запросто мог быть опознан или даже схвачен, было крайне важно сохранить в тайне его истинное местоположение. С течением времени появились новые слухи о том, что Че находится то ли во Вьетнаме, то ли еще где-то на Востоке, некоторые из этих слухов оказались дезинформацией со стороны кубинских властей, другие, возможно, измышляли агенты ЦРУ, для того чтобы бросить тень на режим Кастро. Одно из наиболее мрачных предположений имело советский «привкус». На свет появилось «секретное сообщение» о том, что Че якобы попал в клинику для умалишенных, где проводит время за написанием Фиделю писем, в которых отстаивает идеи перманентной революции.

Как вспоминает Серго Микоян, в первоначальных донесениях в Москву сообщалось о конфронтации между Фиделем и Че. «По общему мнению сотрудников аппарата, между ними имело место соперничество. А может, просто Фидель не хотел видеть Гевару на Кубе — хотел быть единственным лидером, а Че ему мешал». Микоян подчеркнул, что сам он никогда не доверял подобным сообщениям: «Эта версия казалась мне смехотворной, и я не верил ей. Но наши люди вспоминали о Сталине и Троцком, затем о Хрущеве и Брежневе, которые вечно боролись друг с другом, — и полагали, что на Кубе происходит то же самое».

До советского посла Александра Алексеева также доходили все эти слухи, но ему ситуация была известна куда лучше. Еще в марте Фидель, пригласивший его в Камагуэй, куда была снаряжена трудовая добровольческая бригада для рубки сахарного тростника, повел Алексеева на прогулку и, когда их никто не мог услышать, сказал ему: «Алехандро, ты, вероятно, обратил внимание на отсутствие Че. Он сейчас в Африке, отправился туда, чтобы организовать революционное движение. Но я говорю это только тебе. Ни в коем случае не телеграфируй об этом [в Кремль]».

Алексеев истолковал слова Фиделя как просьбу не фиксировать полученную информацию в письменной форме, чтобы не допустить ее утечки третьей стороне, однако советский посол был обязан сообщить обо всем своему правительству и сделал это. Тридцать лет спустя Алексеев не смог вспомнить, как именно передал полученные сведения — кажется, он воспользовался услугами «какого-то надежного человека, приезжавшего в Гавану в составе советской делегации», — однако подчеркнул, что не сообщал ничего «в письменной форме». Затем, оказавшись в Москве, Алексеев лично доложил обо всем Леониду Брежневу.

По-видимому, Фидель хотел дать понять советским лидерам, что, несмотря на ухудшение отношений Гаваны и Москвы и дерзкие публичные заявления, он втайне остается верен СССР. И то, что Че содействует развитию революционного движения в Конго, поддерживаемого в основном китайцами, не должно вредить отношениям между Кремлем и Гаваной. Возможно, Фидель надеялся, что, сделав шаг навстречу советскому руководству и одновременно поставив его перед свершившимся фактом, он добьется положительной реакции со стороны нового Политбюро — уже начавшего оказывать помощь конголезским повстанцам — в виде прямой поддержки кубинской партизанской программы в Африке. Примерно в то время, когда Фидель разговаривал с Алексеевым, передовая колонна кубинских интернационалистов во главе с Че готовилась перейти к активным действиям.

IV

Ранним утром 24 апреля Че вместе с тринадцатью кубинцами ступил на конголезский берег озера Танганьика. Позади остались пятьдесят километров водного пути, отделивших их от безопасной территории Танзании с ее широкой, открытой саванной, тянущейся До Индийского океана. Эту часть суши они пересекли за два дня и две ночи, выехав на машинах из Дар-эс-Салама. Впереди находилась обширная «освобожденная» территория, удерживаемая повстанцами. «Линия фронта» начиналась в 170 километрах к северу, около городка Увира на северном берегу озера Танганьика, неподалеку от границы с Бурунди. Повстанцам пришлось отойти сюда после потери города Букаву, находящегося там, где сходятся границы Конго, Руанды и Бурунди. Отсюда власть повстанцев распространялась на сотню километров к югу, вплоть до деревушки Кибамба на берегу озера, где пока остановились Че и его подчиненные. В глубь страны «освобожденная» территория тянулась через леса на двести километров до Казонго, находящегося на берегу реки Луалаба в северной оконечности провинции Катанга, и состояла из открытых долин и поросших джунглями гор. Там текли бурные речные потоки, бродили стада слонов, а население представляло собой пеструю смесь племен. Здесь было мало дорог и городов, и небольшую горстку обитаемых мест, обозначенных на карте, составляли поселения местных жителей, обособленные гарнизоны колониальных бельгийских войск, религиозные миссии и перевалочные торговые пункты.

В помощь кубинцам из Дар-эс-Салама прибыл Годфруа Чамалесо; пока что он был единственным связующим звеном между Че и конголезскими революционерами, которых тот намеревался объединить в боеспособное движение. Кабила пока оставался в Каире, он сообщил, что вернется через две недели. До его появления Че должен был сохранять инкогнито.

Уже в Кигоме, танзанийском порту на восточном берегу озера, Че получил первые свидетельства того, что конголезские повстанцы плохо дисциплинированы и не имеют толкового руководства. Местный чиновник пожаловался ему, что повстанцы регулярно перебираются через озеро, чтобы позабавиться в городских барах и публичных домах. Кроме того, к приезду кубинцев ничего не было готово, и Че пришлось прождать целые сутки, прежде чем им предоставили лодку. Затем, уже переплыв через озеро и прибыв в Кибамбу, он обнаружил, что штаб руководящего состава повстанцев находится буквально в двух шагах от озера — в слишком удобной, на его взгляд, близости от деревни.