Ирис, девочка снаружи 7 page

"Ирис, Ирис, иди есть, Ирис, ты здесь?", - младший ребенок в семье, мальчик, выходил из квартиры и искал меня. Я сидела на ступеньке, прислонившись лбом к перилам, они были такие прохладные и приятные. Мы входили в дом. Мама спрашивала мальчика: "Где она была?"

Не дождавшись ответа, она говорила: "Ты только посмотри на себя! У тебя совершенно красный лоб, и ты знаешь, что тебе нельзя сидеть на холодной ступеньке, у тебя опять будет воспаление мочевого пузыря. Глупая девчонка, никогда не может понять это!"

Несколько дней мы жили у других родственников, на другой стороне улицы. У них был "более изысканный" дом и огромная квартира. В ней жила бабушка, художница, на стенах ее комнаты висело множество удивительных картин и расписных тарелок. Я часто сидела, съежившись, за маленьким столом в углу и "влетала" в картины. Они превращались в целый мир с совершенно иными цветами, чем те, которые бывают в настоящем мире. Я. словно оказывалась в парке аттракционов, все вокруг было яркое, множество драматических событий двигалось, застывало, двигалось снова. Это было не как на самом деле, а похоже на театр. Как будто цвета расплывались и создавали причудливые и иногда пугающие картины. Я пугалась, выбегала из комнаты, бросалась под кухонный стол, за которым сидела мама со своей сестрой. Я лежала там и дрожала, словно от холода.

Мама говорила: "Ну вот, всякие выдумки снова привели ее сюда, теперь она боится, лежит и стучит зубами, но это пройдет. Если ее вытащить оттуда, у нее будет истерика, так что оставим ее в покое".

Чуть позже я опять оказывалась в комнате. Там была ширма, и бабушка раздвигала ее. Внутри стояло пианино, за ним сидела девочка и занималась. Она играла красивые гаммы. Я застывала, словно в молитве, боялась дышать. Внутри было так приятно от этих звуков. Я "уплывала", и вся комната наполнялась светом и звуками, которые образовывали новые яркие световые язычки. Это было так приятно, что все мое существо словно охватывало пламя. Языки пламени лизали картины, и было так весело смотреть сквозь них, они все время менялись от звуков.

Мама входила в комнату: "Вот ты где! Какое у тебя красное лицо, и глаза красные, как у кролика, ты случайно не больна?" Она щупала мой лоб и констатировала, что у меня нет температуры, но она говорила, что это все оттого, что я сидела на холодной ступеньке несколько дней назад.

В доме был лифт, наши родственники жили на четвертом этаже, и мы поднимались и спускались на лифте. Это было удивительное устройство, легкое, скрипучее, с несколькими зарешеченными дверями, которые нужно было закрыть, потом нажать на кнопку и ехать вверх или вниз, в зависимости от того, откуда ты едешь.

Раннее утро, все, кроме меня, спят. Я вышла в коридор, открыла тяжелую дверь, вошла в лифт и нажала на кнопку. Он вздрогнул. Я села под зеркалом. Кабина была красивая, с деревянными стенами и дверями в железных завитушках, в зеркале отражалась противоположная деревянная стена. Езда в лифте была как красивое движение, и я сидела там. Хлоп, он остановился и замер, настоящий мир исчез, я поднялась, нажала на самую нижнюю кнопку, быстро села и поехала снова. Так я ездила вверх и вниз и попадала в мою атмосферу. Другое тело выходило через решетку на следующий этаж, потом на следующий, то же самое происходило на пути вниз. Было так весело, нужно было выйти из лифта, когда он проезжал дверь на этаж, иначе "не считалось". Слире и Скюдде делали то же самое, они выходили вместе со мной, мы двигались вверх до следующей остановки и опять вниз.

Дверь квартиры родственников открылась, и кто-то выскочил на лестницу, потом на улицу, опять вошел и пошел наверх. Это произошло дважды. Вдруг лифт дернулся "не на той" остановке, остановился, и кто-то распахнул дверь: "Ты здесь, только этого не хватало, что за глупости ты опять придумала!"

Меня схватили за руку, рывком поставили на ноги и втащили в квартиру. Множество световых язычков вышло из всех, кто был там, и я услышала слова, которые я узнала: "беспокоиться", "нельзя", "что нам с тобой делать", "никогда" и т.п.

Трудно теперь понять и объяснить, но в моем мире было столько особенного, такого, о чем не расскажешь, как бы мне ни хотелось этого, и мне совершенно не понятно, почему я не была "там" все время.

Все сумки были уложены, и мы отправились на вокзал. Мы сидели в поезде долго-долго, пересели на другой поезд, а потом остановились на нашей станции. Во время поездки я сидела, съежившись, рядом с папой, повернув лицо к окну, "вылетала" из поезда и "ехала" рядом с ним, неслась между деревьями и домами, "облетала" все, что проходило за окном. Это была такая фантастическая ситуация - сидеть неподвижно и в то же время уноситься прочь. Иногда по дороге, идущей вдоль путей, проезжали машины, тогда мы "садились" на крышу, и, скользили, пока она не исчезала, дорога не делала поворот или машина не останавливалась у шлагбаума. Слире и Скюдде были там, они показывали мне что нужно делать, и я делала.

"Ирис, мы сейчас будем есть, повернись, возьми бутерброд".

Я сидела и в руке у меня что-то лежало, я смотрела и не понимала, что это и что мне нужно делать.

"Теперь ешь..." - Я продолжала с отсутствующим видом смотреть на то, что лежало у меня в руке. Папа взял бутерброд и поднес его к моему рту, сказал: "Открой рот", потом "Жуй", немного подождал и сказал - "Глотай". Тогда, я поняла и смогла есть, как обычно.

Когда мы вышли из поезда во второй раз, там стояла повозка, запряженная лошадью, меня подняли в повозку, и мы отправились домой. Через минуту появились Слире и Скюдде, и мы играли в "вертелки" вокруг лошадиных ног и выделывали в воздухе причудливые фигуры.

Дома на втором этаже жила бабушка. Вокруг; нее был такой странный свет. Теперь я знаю, что она всегда нервничала и беспокоилась. Она считала, что она грешница и окружающие должны осуждать ее, она боялась не успеть что-то сделать, боялась сказать что-нибудь не то, боялась, что кто-нибудь будет критиковать ее. Было весело сидеть в углу на ее кухне и смотреть на красивые картины вокруг нее. Когда кто-то подходил к ней, они становились другими, весь узор менялся и становился живым, как змеи, которые обвивали друг друга. Иногда он был теплым, иногда холодным, это зависело от того, кто подходил к ней.

Я "раскачивалась и раскачивалась" между бабушкиными змеями. Я "крутилась" и "пробиралась" сквозь них. Вдруг все менялось, и я взмывала под крышу. Самым интересным было, когда меня ловила световая петля. Тогда можно было прицепиться к ней, она начинала двигаться тихо и медленно, и вдруг крутилась быстрее, как будто я кружилась на карусели, которая вращается во все стороны.

"Тебе нужно пойти поесть". - Бабушка брала меня за руку, поднимала и бормотала, что я сижу, будто приросла к стулу, и что мне вредно сидеть одной вместо того, чтобы играть с другими детьми. Другие дети и подростки были очень рады каждый раз, когда я пропадала где-нибудь в другом месте, тогда им не нужно было брать меня в игру, они могли спокойно играть и не следить за мной.

Играть с другими-детьми я так и не научилась. Я была с ними в том смысле, что я чувствовала себя окруженной множеством других детей. Там были мальчики всех возрастов, девочки, правда, не так много, и все моего возраста. Когда брат приходил из школы, он приводил с собой, по меньшей мере, десять мальчиков, и они играли в большие игры каждый день. Бывало, что игра продолжалась несколько дней, и у нее были очень сложные правила. Папа требовал, чтобы они брали меня в игру, и я часто сидела на стратегически видном месте, а они играли вокруг меня.

Мне это очень нравилось. Я сидела, сжавшись в комок, закутавшись в одежду, мешки или то, что мне попадалось под руку. Все те, кто бегал вокруг меня, кричали и смеялись, падали и ползали, составляли полную палитру света, цветов и линий в атмосфере. Из них создавались красивые фигуры, и я тихо "присасывалась" к ним. Вскоре я вступала в игру, носилась вокруг, "прицеплялась" к воротнику рубашки какого-нибудь бегущего мальчика и уносилась в резвом танце. Было так чудесно ощущать движение и время от времени проноситься сквозь толпу мальчиков, чтобы быстро "приземлиться" по другую сторону от них. Часто я бросалась в их гущу, это было, словно прыгать по льдинам, с одной на другую, снова назад, "прилипнуть" к штанине, к воротнику, к волосам или руке и кружиться, отпустить руку и отлететь в сторону, "нырнуть" обратно и "прицепиться" к новому месту.

Слышался голос: "Где Ирис?" - Мой брат останавливался и оглядывался по сторонам. Он давно уже забыл про меня. Он смотрел на сверток, который лежал в куче посреди площадки: "Там!"

Папа говорил, чтобы он пошел, поднял меня и привел есть. Он шел, а он терпеть не мог этого: я вечно портила все игры. Он бросал в меня комьями земли, я резко поднималась и шла в дом. Когда физическая боль вторгалась в мою реальность, и я не знала, откуда она исходит, я пугалась, атмофера становилась черной и угрожающей, наполненной ужасными масками, которые строили мне рожи. Это было так гадко, что я кричала во все горло, у меня начиналась настоящая "вспышка", и окружающим требовались время и силы, чтобы вывести меня из нее. Никто не понимал, что со мной стряслось, и папа тоже, но если он приходил, и я слышала его голос, все страшные маски останавливались и застывали, чтобы тотчас же распасться на куски, и я снова возвращалась обратно.

Дедушке часто поручали брать меня с собой. Ему поручали чистить кухню, убирать двор, собирать фрукты, выкапывать картошку и делать другие дела для кухни. Он также вязал метлы, делал деревянные башмаки и штопал чулки. Когда я была с ним, было легко, потому что он часто забывал обо мне и пребывал в своем мире. Он напевал про себя или пел вслух, и в воздухе образовывались фигуры. Я шла и шла и... фигуры окружали меня. Мы "отлетали". От земли в небо, снова вниз и снова вверх. Было такое прекрасное чувство - "приземляться" в мягкую вату, "поворачивать" и "взмывать" вверх, как в замедленных съемках, "попадать в облака", чтобы остановиться, повернуть и спуститься вниз снова. Вверх и вниз, вверх и вниз...

"Ирис, вставай, нельзя спать на ходу". - Дедушка говорил со мной, и я видела, как шевелятся его губы. Я вставала на ноги и шла за ним.

У дедушки тоже был свой мир. Он был светлым, и вокруг него всегда была цельная, теплая атмосфера. Он часто шел и мурлыкал себе под нос какую-нибудь грустную мелодию. Он никогда не сердился и не раздражался. Иногда он боялся, но это было не страшно. Больше всего он боялся бабушку, она обращала к нему такие гневные слова, что они разбивали всю его любовь. Ее осколки долго лежали у его ног, после того, как он получал нагоняй. Тогда он смотрел на меня горестным взглядом, но когда он видел мое лицо, эти осколки собирались вместе, и он опять излучал любовь. Он был радостным человеком. Он был доволен своей трудной жизнью, тем, что у него была такая замечательная жена, которая заботилась о доме и о детях, когда они были маленькими, и им не приходилось голодать. Он радовался тому, что он стар, что он может копаться в земле, сидеть и курить сигару над бабушкиными цветами, чтобы уничтожить тлю, надевать жилет, чтобы вылечить простуду или чтобы встретить гостя.

Я часто сидела под его стулом, когда он "размышлял". Когда он сидел так недвижно и рассеянно, что случалось довольно часто, другие считали, что он погрузился в раздумья, но это было не так. Он сидел и уплывал в пространство чувств, которое я могла разделить с ним. Он не замечал меня, но я все время видела его. Он был таким красивым внетелесным существом. Белые, как мел, волосы, темные брови и светло-синие глаза. Он был тонким, почти тощим, и жилистым. На нем был прозрачный легкий оранжевый плащ. Иногда плащ менял цвет и становился бледно-желтым, тогда дедушка делался еще красивее. С ним было иначе, потому что у него не появлялось никаких мыслей, и нечего было перебросить ему. Слире, Скюдде и я могли быть вокруг него, проноситься "сквозь него", и мы часто пытались заставить его играть с нами, но у нас никогда не получалось. Он просто был там и летал вокруг, как на летающем ковре.

Когда дедушка умер, атмосфера его внетелесного существа еще долго оставалась с нами. Иногда я могла "летать" в ней, когда я садилась под стулья, на которых он обычно сидел. К тому времени я поняла разницу между внешним и внутренним миром, но я не могла уразуметь, что он умер, потому что он существовал, и я могла видеть его.

Дедушка крал с дерева сливы для нас, детей. Бабушка не разрешала ему давать нам сливы, она варила из них варенье, компот и джем, и он обещал ей, но когда он сгребал траву вокруг фруктовых деревьев, он тряс дерево, и на землю падало множество слив. Он прятался за зарослями малины и подгребал к себе сливы, засовывал их в большие карманы своих синих штанов и, посвистывая, шел за сарай и созывал нас, детей.

Он давал каждому его порцию, я брала свою, шла и пряталась в беседке из зелени. Ее образовывали густые заросли сирени. Я находила пещеру в живой изгороди, которая становилась для меня хижиной, там лежала куча старых листьев. Я садилась на нее, делала себе спинку из листьев и сидела, как в гамаке. Устроившись поудобней, я начинала смотреть на ветку, которая качалась из стороны в сторону, и вскоре я "проходила" через крону и "уносилась" прочь...

Сначала приходил Скюдде, он брал меня за руку и мы кружились немного. Это так весело: сначала ничего не видишь, или, вернее, все видится, как на картине, а потом смотришь на что-нибудь, и оно становится настоящим. Я смотрела на дымовую трубу и видела ворон, которые жили на ней. Мне было так интересно с ними. Им все было нипочем, и им было легко подражать. Мы взбирались на конек крыши, который мы и они занимали по очереди, мы говорили "кар-кар", чтобы создать цвета. Наше "кар-кар" выглядело по-другому, чем воронье. Их "кар-кар" было как мокрая веревка, которая выскакивала из их горла и разрезала пространство рядом с нами. У Скюдде получались особенные "кар-кар", они были другие, больше похожие на треснувшие пятна. Было интересней пытаться делать так, как он, но у нас не получалось.

Кап-кап... Ой, как я промокла. Пошел сильный дождь и просочился сквозь листву. Я поспешила домой. Мама отругала меня за то, что я промокла. Она дала мне сухую одежду, я заползла под шкаф со своими сливами и съела их.

Эмма была моей. Она называла меня своей маленькой голубкой и никогда не уставала слушать меня. Она отличалась от всех людей, которых я знала. Она была словно подвижная субстанция, большая - большое теплое существо, которое заполняло весь мой мир. С ней я могла играть. Она брала меня, приподнимала, сажала к себе на колени, и я словно входила в гавань с теплой, пузырящейся водой. Я "купалась" в ней. Кувыркалась. Ее голос, хриплый и шершавый, звучал, как какая-то особенная музыка. Все наполнялось внутри меня и снаружи. Словно все было едино, я была во всем и в ней, вокруг нее, "проникала" сквозь нее, и она была со мной. Нам было так весело. Она смеялась и играла со мной. Я видела ее глаза, одновременно мутные и ясные, я "бросалась в них", словно проносилась сквозь длинный-длинный прозрачный луч. Вдруг он раскрывался, и я оказывалась в море щупалец. Я видела руки и ноги, которые двигались вокруг меня, хватали меня, вели меня обратно в тело. Я снова выходила и попадала в другой луч, он исходил от звука: Эмма напевала что-то, и это превращалось в звездное небо, в фейерверк, словно я была окружена множеством искр, и я видела ее рот, откуда все исходило. Я "входила" в него, звуки "отбрасывали" меня, и я "уносилась прочь". Я поворачивалась, старалась попасть обратно, снова ныряла туда, чтобы тотчас быть выброшенной. Эмма подбрасывала меня в воздух, я смеялась, так что мои лучи света разбрызгивались и смешивались с лучами Эммы, и все начиналось снова.

Я проснулась. Я слышала, как Эмма сказала, что наступают сумерки. Я не знала, что это, но я знала, что она возьмет меня за руку, и мы выйдем из дома и пойдем в другой дом. Я знала, что сейчас, начнется что-то очень неприятное, и я не хотела идти, но Эмма осторожно вела меня туда, и я, в конце концов, подчинялась. Кто-то начинал дергать меня, срывать с меня одежду. Я кричала и защищалась. Руки, которые стаскивали с меня одежду, становились жестче, и голос, который я слышала, делал все вокруг меня темным. Словно я оказалась в темной пещере, там было холодно и пустынно, лицо, руки и ноги стали мокрыми, было такое ощущение, как будто я тону в темноте. Спустя мгновение стало пусто и одиноко, и было приятно просто ничего не делать, размахивать руками, идти и идти. Спустя еще мгновение теплые руки завернули, меня во что-то мягкое и теплое, и жизнь опять стала обычной.

Сильная тревога зашевелилась во мне. Эммы не было. Ее не было там, где она была раньше. Словно в воздухе образовалась пустота. Не было голоса, в который можно было влиться, не было рук, которые были такими особенными, и всего прочего, что было связано с ней. Она иногда была в атмосфере, но не так, как раньше. Раньше она была в двух мирах одновременно. Кроме папы, никто не был со мной в обоих мирах. Было так странно, как будто теперь в жизни была пустота. Я могла только жалобно стонать и качать головой. Тогда становилось немного спокойней, и приходили другие побуждения.

Я любила церковь. Старую церковь XI-XII века с самыми старыми в Швеции церковными часами. Я часто приходила туда и забиралась на подоконник. Там было чудное стекло, которое образовывало призмы, и мир напоминал движущуюся массу, которая прибывала и убывала. Я "входила" в этот движущийся мир, он был бутылочного цвета и красивый, как кристалл. Сначала пришел Слире, он покружился и оставил длинные серебристо-зелёные линии, из которых на небе образовались восьмерки, он кричал: "Иди за мной!" Пришел Скюдде и ждал меня. Я "пролетала" между ними, и мы кружились в резвом танце. Мир становился цветным, сверкающим всеми оттенками, прозрачным как лед, но не холодным, мы могли пролететь через него, и образовывалось множество кристаллов, которые после того, как мы "пролетали" мимо, снова сталкивались и получались новые узоры. Снаружи, внутри, новые узоры и цвета, впереди и сзади, мы все засмеялись, остановились, снова разбежались, кинулись вперед, и так много-много раз, пока я не почувствовала, как чьи-то руки схватили меня, спустили на пол и встряхнули. Привратник заметил меня.

Он должен был вырыть могилу, и он взял меня с собой. Я сидела на корточках на краю и смотрела. Вокруг него была такая чудесная атмосфера, он думал все время, и его мысли и фантазии были так ясно видны. Изнутри он был счастливым и радостным человеком, но он не очень хорошо вписывался в общество. Говорили, что он врет по любому поводу, даже тогда, когда нет никакого смысла врать. Говорили, что он врет так, что сам себе не верит, а кто-то заявил, что "врет он или не врет, никто точно сказать не может, но он не в ладах с правдой". Кроме того, он выпивал тайком. Он почти всегда был под градусом. Вокруг него стоял особый запах, и он был как-то особенно возбужден.

Немного раскопав землю, он нашел какие-то черепа. Он поднял их, посмотрел на имена и возраст на надгробных камнях и начал рассказывать самые фантастические истории о людях, которые только можно было придумать. Он рассказывал о баронессах, которых соблазнили шуты, о помещиках, которые сражались на дуэлях, о девушке, которую увел фокусник, и юноше, который пошел за цыганским, табором и был проклят своей семьей.

Его рассказы могли принимать любые формы, было изумительно "входить" в них. Я "видела" всех этих людей в жизни, они были прозрачны по-другому, чем обычные люди, более живые. Они разговаривали друг с другом, я "видела" их фразы, которые плавали между ними, и я была с ними все время, а они не замечали меня. Они хранили много приключений, много тайн. Они ускользали, прятались, крались, вместе воровали минуты, и это было ужасно интересно. Жизнь всех заканчивалась внезапной смертью, и похороны их были собранием заговорщиков и празднеством. После рассказов сторожа мир разрастался, и я видела содержание жизни, я была там и жила, хотя я не являлась частью их реальности, это было совершенно удивительно, и ничего другого не было в моем мире.

"Ирис! Я закончил, и они кричат, что тебе нужно идти домой есть". - Он поставил меня на ноги, погладил меня по голове, повернул меня к небольшому проходу в стене, слегка похлопал по спине и сказал: "Ну, иди домой и поешь, приходи на другой день, я все равно сейчас поеду домой".

На другой день я сидела на хорах и смотрела на запрестольный образ. Это был человек, который висел на кресте, и вокруг было много страдающих людей. Я медленно раскачалась и "вошла" в картину и услышала всех, кто жалобно стонет. Это была тяжелая жалобная песнь, она была такая мощная. Я "вошла" в нее и "окуталась" внутренним миром множества людей. Там было так много жаркого страдания, кто-то страдал не так сильно (это были не те, которые висели на кресте), другие же хотели висеть там вместо того, чтобы стоять на земле, какие-то люди висели друг на друге и испытывали возбуждение, но все, все тянули жалобную песнь. Там были и другие люди, которые были совершенно черны внутри, горячей чернотой, потому что они были так опечалены, другие были пусты, совершенно пусты, как отверстия, в которые можно было войти и закружиться там, это было страшно, ни чувств, ни цветов, ни звуков. Я обычно опасалась этих отверстий, но иногда меня "засасывало" в них, и я не могла остановиться. Тогда становилось страшно, я падала обратно на хоры и снова "выходила наружу".

Каждый раз, когда я сидела так и "входила" в запрестольный образ, я переживала новые вещи, которые иногда оставались со мной надолго и занимали мои мысли. Я отсутствовала "внутри" иначе, чем когда, я была "снаружи". Словно особая жизнь шла внутри меня все время. Иногда кто-то "проникал" туда и устанавливал контакт со мной, и это было болезненно, потому что тогда приходило множество странных реакций, которые были такими непривычными и пугающими для меня. Я чувствовала, что воля другого давит на меня, и что я не могу понять ее. Окружающие пытались заставить меня делать множество вещей, которые вызывали неприятные чувства, болезненные чувства иного рода, имеющие отношение к телу. Словно дикие звери нападали на меня, и я не могла защититься от них. Тогда я становилась как помешанная и начинала биться, лягаться, кусаться, царапаться, кричать и пытаться "вырваться" внутри себя. Кто-то из окружающих говорил, что у меня опять "припадок". Когда кто-то умирал, и его должны были похоронить, гроб ставили в специально предназначенном для этого сарае. Там он должен был стоять с открытой крышкой до похорон. Комната была закрыта, но маленькое окно часто было открыто. Это окно было расположено напротив церковной ограды и сарая для инструментов, который отстоял на метр от окна и загораживал его, чтобы никто не смотрел в него. Поскольку я часто бывала со сторожем, я видела это и знала, что когда окно открыто, в сарае стоит гроб. Где-то внутри меня была осторожность. Не то чтобы я думала, что я должна прятаться, но довольно часто я избегала взоров. Позади сарая для инструментов была небольшая переносная лестница. Она была предназначена для того, чтобы сторож забирался на нее и менял номера псалмов во время мессы, но теперь у него была новая, более красивая, резная, так что старую он поставил за сарай с инструментами. Я притащила лестницу и забралась внутрь.

Я медленно залезла на край гроба. Я села и посмотрела на покойника. Я сидела там и смотрела, и смотрела, и начала говорить, длинные слова и предложения, они просто вытекали из меня, все слова, которые я знала, и я "играла" с ними и облачала их в разные формы. Они двигались и создавали новые узоры. Внутри меня все время возникали новые значения слов, и это было так торжественно. Человек в гробу оживал, смотрел вверх, улыбался, становился прозрачным и был со мной. Передо мной разворачивалась жизнь. Я видела человека маленьким ребенком во многих ситуациях, я видела его молодым, как он сталкивался с разными вещами в жизни. Это было, как фильм, но не совсем, потому что там не было ограниченного в пространстве полотна, на котором разворачивается действие. Я и человек в гробу были наблюдателями целой вереницы событий, но мы были и их участниками. Мне было спокойно с человеком, что бы ни происходило, а было множество страшных вещей - умирание, страдание и отчаяние, так же как и праздники, свадьба, любовь и веселье. До меня доносился звук, как будто кто-то кричал, я вздрагивала, осознавала, где я нахожусь, и ускользала так же незаметно, как забиралась внутрь.

Иногда я залезала на колокольню. Там наверху было темно и много летучих мышей. Они висели на крыше, на всех балках, как черно-серые овалы. Иногда какая-нибудь из них вздрагивала, и было видно трепещущее крыло. Это была похоже на компанию. Я ощущала себя ее частью, они были моими друзьями, и мне было что сказать им. Я говорила с ними, и вскоре они начинали летать вокруг меня. Они становились, как маленькие темные тучки, которые окружали меня. Иногда они образовывали узоры, которые были похожи на ковры, я "поднималась" высоко в небо. Я видела мир под собой, красивые маленькие точки и четырехугольники, которые стояли неподвижно, когда ковер двигался вперед. Часто Слире и Скюдде были со мной, и мы перебрасывались тем, что видели. Иногда я видела что-то удивительное и поражалась, иногда кто-то из них видел что-то, и мы смеялись. Это было так здорово, так светло и удивительно.

"Бам", - раздавался стук в дверь, я вздрагивала, машинально вставала и спускалась вниз.

Самой веселой игрой на колокольне было сидеть в бойнице и смотреть вниз. Было так высоко, что когда ты выглядывал из нее, кружилась голова. Это так притягивало, и я носилась взглядом вверх и вниз, пока не чувствовала, что я становлюсь невесомой, и "выскальзывала". Приходили Слире и Скюдде. Кто-то посылал мысль: "Играем в спуск по стене", это было самое удивительное. Мы "выпадали" из бойницы и "катились" по стене, стараясь выделывать в воздухе самые замысловатые фигуры. Кто-то взлетал и показывал движение, а остальные делали так же. Слире и Скюдде по очереди показывали, а я "катилась" за ними, иногда так, как они показывали, иногда по-другому. Внизу мы собирались вместе и снова летели наверх. Мы поднимались на колокольню и скатывались вниз. Мы делали все больше оборотов. Мы смеялись и выли, атмосфера была пьянящей, было красиво и светло.

Послышался скрип ступеней, папа поднялся на колокольню: "Сиди тут, я буду звонить в колокол, ты подержишь колодку". Эта колодка была деревяшкой, которая держала язык колокола, чтобы его бой не мешал бою часов.

По дороге домой я шла мимо качелей и на минутку садилась на них. Там я слышала все звуки природы, шелест ветра, собаку, которая лаяла где-то далеко, захлопнувшуюся дверь, хруст гравия под деревянными башмаками, все это становилось серенадой, которая вводила меня в мой мир, я была там как единственное сознание. Все вокруг обретало то содержание, которым я его наделяла, в том присутствии, которое влекло и завораживало мою душу.

Папа пришел, снял меня с качелей и понес домой. Пора было ужинать. Он говорил со мной, следил за тем, чтобы мне досталось все, что нужно. Мама сказала, что я должна вымыть руки. Я сидела и смотрела на свои руки, они играли в пятнашки, крутились и вертелись и выглядели так забавно. Она схватила меня и втолкнула в умывальную комнату, у нее были жесткие руки, и ее слова были словно гвозди, которые забивали в воздух. Папа подошел и взял меня, поднял меня, открыл кран и засунул мои руки под воду. Было такое приятное чувство, вода текла, образовывала маленькие белые ручейки и стекала в раковину. Мыло пенилось и получались красивые пузыри. Я хлопала по ним и пыталась затолкать их в воду, но у меня не получалось, они все время лопались. Большая теплая рука папы держала мои руки, делала на них пузыри, держала их под водой, а потом обернула в белое полотенце. Было весело и приятно.

После ужина папа брал меня с собой в постель, и я лежала рядом. Его глаза проникали в мою душу, и выводили меня куда-то, но не туда, где я обычно была. Это как будто была другая реальность. Как будто видишь, слышишь и чувствуешь вещи по-другому. Это было и приятно, и неприятно. Тело становилось ощутимым, можно было почувствовать, как папина рука, которая дотрагивалась до моей руки, превращалась в приятное вещество. Папины слова достигали меня и заставляли меня видеть вещи, очевидные истины, такие, как стул, стол, часы и т.п. В моем мире были только субстанции, которые плавали в нем без всякого смысла, но стоило мне мгновение побыть в глазах папы, все вещи приобретали значение. Папа называл это реальностью: "Ты должна понять реальность, иначе ты не справишься с жизнью".

Папа посвящал, по крайней мере, полчаса в день тому, чтобы держать меня в мире реальности и передавать мне знания. Он много смеялся над моим способом истолковывать мир и объяснять, что я вижу и понимаю. Часто это было ужасно глупо. Он делал из этого истории и рассказывал другим. Это вызывало интерес ко мне как к личности, что способствовало папиной цели - ввести меня в социальную жизнь.