Двадцать пять глав о памяти смертной 4 page

Скажем здесь о самом главном в духовной жизни – о молитве, живом общении человеческой души с Богом. Молитва – средство обращения нашего ума и сердца к Богу. Молитва производит двоякое действие. Первое – отрывает человека от земли, второе – открывает душу для воздействия духовного мира. Если сравнить душу с зеркалом, то в обычном состоянии это зеркало повернуто вниз и отражает образы земли. В молитве оно обращается вверх и отражает в себе небо. Мы говорим здесь о чистой молитве. Но требуется много труда, чтобы хотя в какой-то мере стяжать ее.

Земные образы, впечатления, знания – все, что мы видели, слышали и читали, – все это хранится в нашей памяти, словно документы в архиве или книги на полках библиотеки. Во время молитвы эти впечатления, соединенные с нашей фантазией, а также движимые демоническим действием, всплывают на поверхность сознания, как будто густой туман окутывает душу, и человек перестает слышать даже собственные слова. Что делать, как обуздать воображение, как собрать мысли воедино, как заставить ум внимать лишь словам молитвы? Как отгонять помыслы, которые, подобно осам и шмелям, жужжат вокруг нас? Господь сказал, что демоны изгоняются только молитвой и постом[49]. Молитва без поста всегда будет немощной и бессильной, однако пост – это не только воздержание в пище, но и воздержание от внешних впечатлений, от того, что заполняет нашу память.

Священник Павел Флоренский[31], один из образованнейших людей ХХ столетия, человек, имевший энциклопедическую широту знаний, писал, что есть вид интеллектуального обжорства: это поглощение всякой информации. Обилие ненужных сведений, прочитанных книг, привычка проглатывать их с жадностью чревоугодника, который никак не может насытиться, приводят к интеллектуальному ожирению. Душа человека становится похожей на заплывшее салом тело обжоры, у которого мышечная ткань постепенно атрофируется и превращается в жир. Эта грузная туша может показаться грозным исполином, но на самом деле она очень слаба и еле двигается под собственной тяжестью. Поэтому для молитвы требуются духовный пост и воздержание. Лишние знания, как лишний вес, не прибавляют, а отнимают силы. Здесь творческая способность вырождается в механическое, пассивное запоминание.

Есть патологически жадные люди, которые превращают дом в склад вещей, которые они собирают повсюду, чтобы потом заполнить ими свое жилище. Ни разобраться, ни даже отыскать какую-нибудь вещь в этой куче, которая растет с каждым годом, невозможно. Для человека почти не остается свободного пространства. Он должен то сгибаться, чтобы пролезть в узком проходе, то искусно лавировать и изворачиваться, чтобы сверху на него не обрушились поломанные стулья, пустые банки и разная рухлядь, то совершать, подобно танцору, замысловатые прыжки, перескакивая через бесчисленные ящики и чемоданы; но расстаться с ненужными вещами он не может. Ему так жалко их, словно они стали частью его собственного тела, которую кто-то потребовал бы вдруг отсечь ножом. Для чего они ему, он и сам не знает, но действует, повинуясь своей страсти. Жить иначе он уже просто не может.

С каждым днем эти кучи вещей покрываются все более толстым слоем пыли. Убрать такой дом невозможно. Человек задыхается, но терпит, не будучи в силах оторвать от себя тот или иной совершенно ненужный ему предмет. Если кто-нибудь попробует взять из этого хлама ржавый гвоздь, то это будет казаться подобному владельцу такой потерей, как если бы гвоздь был выкован из золота. А если ему посоветовать освободить дом от всех лишних вещей, убрать комнаты и оставить лишь действительно необходимое для жизни, то он ужаснется: жизнь без этих вещей покажется ему пустой и бесцельной; он будет чувствовать себя, точно его хотят превратить в последнего нищего.

Теперь предположим, что такой человек не только собирает вещи, но и запасается различными продуктами на случай голода, собирая их в своей кладовой. Они начинают портиться и гнить, так что в доме распространяется зловоние, словно в хлеву. Человек задыхается от смрада, но в то же время он доволен, он утешается тем, что голодная смерть ему уже не грозит.

Наша память – та же кладовая, в которой хранятся впечатления, полученные нами извне, та информация, которая потоком вливается в нашу душу посредством зрения и слуха. Какую падаль люди поглощают, просиживая часами у телевизора, какой яд пьют, листая страницы современных журналов и книг, оккупированных, словно вражеской армией, самой мерзкой порнографией! На тех, кто отказывается смотреть телевизор, читать книги по сексуальной патологии, слушать рок-музыку, смотрят как на ископаемые останки вымерших существ, которые должны стать добычей археологов и место которым не среди цивилизованных людей, а в музее.

Во что превращается душа человека, который ежедневно видит сцены разврата, самых ужасных и изощренных убийств, – в какого-то отвратительного урода! Она становится грязной, зловонной и безобразной. Пять чувств делаются для нас пятью окнами смерти. В человеке есть две «составляющие» – это тело и душа. Но в самой душе содержится та сила, та способность, которая называется духом. Это обращенность к вечности. Грех разделил дух и душу, противопоставил их друг другу. Происходит гиперразвитие душевных сил, пораженных грехом, которые своей тяжестью теснят и подавляют дух. Страсти души становятся для духа могильным камнем. Он уходит в себя, как бы засыпает и цепенеет; место, принадлежащее ему, захватывает душа. Она перестает «чувствовать» вечность. Образно говоря, она уже не имеет того внутреннего ока, которое было бы устремлено к Божеству. Она видит только землю. Поэтому людям, обладающим чрезмерным объемом внешних, душевных знаний, трудно быть религиозными. У них атрофируется или, по крайней мере, ослабляется мистическая интуиция. Даже в религии они ищут материальных доказательств.

С другой стороны, люди с чрезмерно развитыми эмоциями, как, например, поэты или артисты, также редко бывают религиозными в христианском значении этого слова. Если у них пробуждается мистическое чувство, то часто оно носит демонический характер и их псевдорелигиозные произведения оказываются пронизанными богоборческим духом. Духовная жизнь требует отказа от мирского искусства[50] – этой стихии страстей; сведения внешних знаний к необходимому минимуму для того, чтобы дух воцарился в душе и озарил ее своим светом. Здесь вовсе не проповедь невежества, а замена худшего – лучшим. Дух обладает настолько более глубокими, чем душа, гностическими[51] способностями, насколько небо больше земли, насколько вечность превосходит время.

Человек – странное существо, соединение противоречий, частица неба в комке земли, величие и ничтожество, красота и безобразие, свет и мрак, жизнь и смерть. Человек находится на перекрестье действий Божественных и демонических сил. Истинная красота человека – это образ Божий, просветленный благодатью. Насколько стяжал человек благодать, настолько он человек, настолько он живет. Вне образа Божия и благодати человек душевный и телесный – гнойник, а жизнь его подобна смерти.

Страсть слепа; когда она вторгается в область духа, то человек блуждает во тьме. Выхода из этого лабиринта нет. Страсти лгут. Они безобразное представляют прекрасным. Мы говорили о смерти тела, но страсть – это малая смерть души, это как бы смерть на время. Мы говорили о том, что самая отвратительная картина, какую можно представить, – труп, гниющий в могиле; труп, поедаемый червями, – это образ ада. И в то же время это образ души, разъедаемой страстями.

Если можно было бы видимым образом представить душу в состоянии гнева, то мы увидели бы чудовище с ужасной оскаленной пастью или кровожадного зверя, терзающего свою добычу. Некоторые дикие народы поклонялись изображениям демонов, как божествам. Этих демонов видели их жрецы и шаманы в состоянии оккультного экстаза и изобразили их лица, вырезали их облики на дереве и камне. Эти чудовища – какая-то смесь зверей и драконов в человеческом обличии. Иногда жрецы надевали на себя их маски, совершая жертвоприношения. Наши души, подпадая под власть страстей, соединяются с демонами и становятся похожими на эти маски.

Человек подобен устройству с вращающимся диском: центр этого диска – Бог, а остальное – душа, которая подвергается беспрестанным изменениям, в которой нет ничего постоянного и устойчивого, которая каждый миг становится уже в чем-то иной. Поэтому человек, отдающий свое сердце другому человеку, забывает, к чему должен стремиться по самой своей природе, и обрекает себя на разочарования и страдания. Он как бы отдает птенцов в мягкие лапки кошки, которая выпускает затем когти и вонзает их в тело своей жертвы. Пророк сказал: Проклят надеющийся на человека [52]. Наше сердце должно принадлежать только Богу, иначе мы потеряем и Бога, и сердце.

Время – это сцепление мгновений. Каждое мгновение невозвратимо, каждое мгновение приближает к смерти, каждое мгновение умирает часть нашего тела. Но мы живем так, словно хотим остановить время, словно хотим схватить мгновение, как острую бритву, а оно уходит от нас и вернуть его невозможно. Скорее можно человеку свернуть огромную гору или возвратить реку от устья к истоку, чем вернуть назад хотя бы одно мгновение. Время – это путь к Богу, это возможность спасения, но, теряя Бога, люди превращают время в роковую неизбежность своей погибели, в какой-то зловещий реквием.

Есть города, где здания вытянулись вверх наподобие Вавилонской башни, так что улицы кажутся глубокими ущельями, пролегающими между скал. Есть селения, где жилищами служат хижины, сплетенные из ветвей, разбросанные как бы в беспорядке по полю. Есть местности, где дома лепятся к уступам гор, словно орлиные гнезда. Но одно есть общее для всех этих селений и городов: около города живых непременно вырастает город мертвых – это безмолвные кладбища. Нет города на земле, около которого не было бы кладбища, как его тени.

Когда я был ребенком, то любил смотреть, как в вечерних сумерках зажигался в окнах домов свет; мне казалось, что каждая комната – это некое маленькое царство, каждая комната хранит свою тайну, неведомую для других, как бы летопись чьей-то жизни. И на кладбище – в этом городе мертвых – каждая могила хранит свою тайну: что унес с собой усопший в свое последнее жилище.

Есть тишина гор, в которой кажется, что время остановилось. Есть тишина кладбища – это другая тишина, здесь возникает чувство, что время не остановилось, а обратилось вспять. Здесь каждый вспоминает то, что было. Есть какое-то особое чувство у человека, какое-то непосредственное ощущение своей душой того, кто лежит в могиле. Некоторые могилы, кажется, изливают незримый свет. Около них – поле удивительного мира и покоя. От такой могилы человеку не хочется уходить: хотя он и не знал того, кому принадлежит эта могила, но чувствует себя так, словно сидит рядом со своим другом и они беседуют без слов; сама тишина становится глубже и понятнее сердцу, чем любые слова.

Другие могилы распространяют какой-то невидимый мрак. Этот мрак тяжестью, почти физической тяжестью, давит на сердце, и человеку хочется или плакать, или поскорее уйти прочь, как хочется быстрее выйти на воздух из темного, душного подвала.

Некоторые могилы словно зовут нас по имени, как бы обращаются к нам. Другие похожи на спящего, которому нет дела ни до кого: он погружен в непробудный сон. Есть могилы, осененные крестами: кажется, что умерший прижал к своей груди крест, как последнюю надежду. Есть могилы, похожие на нераскаянный грех, как будто мертвый, будучи уже в могиле, хочет удержать память о себе, как бы цепляется за мирскую славу. Это памятники, похожие на дома из черного мрамора, дома, в которых никто не будет обитать, которые только давят своей многотонной тяжестью на могилу и лежащий в ней труп.

Надписи на могилах говорят о том, что смерть похищает людей в разном возрасте: рядом лежат младенцы, юноши и старцы. Младенец как бы говорит: «Смерть похитила меня из объятий матери: она прижимала меня к своей груди, но костлявая рука смерти оказалась сильнее. Меня положили в гробик, как в колыбель. Едва я увидел свет солнца, как он погас для меня. Мама украсила гроб цветами и вместе с последним поцелуем окропила своими слезами мое лицо. Я сам похож на сорванный цветок, который лежал на моем гробе».

«Я была невестой, – слышится голос из другой могилы, – мне сшили подвенечное платье, но оно стало моим погребальным одеянием. Вместо молитв о благословении брака надо мной пропели заупокойные песнопения. Не рука жениха, а смерть взяла меня в опочивальню – в холодную могилу».

А вот свежая могила, засыпанная комьями черной земли, которые еще не стали серыми, как пепел, от солнечных лучей, их еще не размыл дождь и не развеял ветер. Кто лег в эту могилу? Чей гроб опустили сюда на веревке, как спускают ладью с борта корабля? Куда поплывет эта ладья в океане вечности? Голос из нее ответствует: «Я работал здесь могильщиком от юных лет до старости. Сколько я вырыл могил – не могу перечесть. Но для себя я не приготовил места, мою могилу вырыл другой могильщик. Скольких мертвецов я встречал и провожал, как привратник, у дверей могилы! А теперь другой могильщик встретил мой гроб с лопатой в руках, и лишь стук земли, ударявшейся о крышку гроба, был вместо последних слов прощания со мной».

Голос из четвертой могилы говорит: «Не спрашивай, как мое имя. Я торговал оружием, я делал деньги на человеческой крови. В телах скольких убитых хранятся, как свинцовые диавольские амулеты, проданные мною пули! Сколько раз стволы оружия были направлены, словно око смерти, братьями в братскую грудь! В каждом плаче по покойнику звучало проклятие не только убийце, но и мне. Продавец оружия, как торговец отравой, – соучастник в убийстве. Если кровь убитых моим оружием можно было бы собрать вместе, то ее хватило бы, чтобы окрасить стены моих домов в алый цвет или наполнить ею до краев эти могилы. Чтобы скрыть от людей свои преступления, я, не веря в Бога, решил построить храм, не оставляя своих демонских дел. Но я не успел войти в него: смерть преградила мне путь. Бога нельзя ни подкупить, ни обмануть – я понял это, но слишком поздно. Когда я слышу звон колокола, то мне кажется, что он говорит человеческим голосом: “Вон отсюда, тебе нет места ни в земной, ни в Небесной Церкви!”».

Вот еще голос: «Я был гробовщиком и делал гробы, как делают сундуки, в которых хранят сокровища. Мой товар не залеживался никогда. Я никогда не сидел без дела: как часто мне приходилось работать всю ночь напролет! Люди придирчивы к работе гробовщика. Они хотят, чтобы гроб блистал своей отделкой, как будто его не зароют в землю, где он сгниет и превратится в прах, а поставят поверх могилы. Я обмеривал покойника, как портной заказчика, чтобы гроб не оказался для него тесен или, напротив, не был широк, чтобы тело плотно лежало в нем, не перекатываясь с боку на бок, когда его понесут на кладбище. Я был искусным гробовщиком, я был художником своего дела, но я забыл сделать гроб для самого себя, и мой ученик сколотил мне гроб, похожий на коробку».

А вот слова из соседней могилы: «Я умерла в глубокой старости в кругу своей семьи. Всю жизнь я трудилась, молилась Богу и никому не желала зла. Смерть стала для меня предвестницей вечного покоя, отдохновения от земных скорбей и трудов. Мои дети и внуки плакали около моей постели, когда я благословляла их. Они не понимали, что хотя я люблю их, но с радостью иду в вечность, и этот последний день был самым светлым днем в моей жизни».

А вот что говорит кость, лежащая под оградой: «Я умер давно, никто не помнит, где моя могила. Сначала с нее сняли крест, потом унесли куда-то каменную плиту, а затем ночью разрыли саму могилу и выбросили из нее остатки моего праха. Наутро в нее опустили нового покойника. Раньше расхитители могил снимали с мертвых одежду или саван, но оставляли их в земле. А теперь выбрасывают человеческие кости. Неужели скоро настанет время, когда дети будут жалеть для своих родителей даже лишней доски на их гроб?».

…Безмолвные могилы как бы протягивают к нам невидимые руки, взывая о помощи, прося молитв об умерших. Всего лишь несколько слов молитвы для них дороже, чем глоток воды для погибающего от жажды. Каждая могила – тайна, но, поминая усопших, мы соприкасаемся с этой тайной. Ангелы-хранители усопших радуются, когда мы молимся о них. Если усопший был грешник, то, помянув его, мы исполним долг любви, а если он спасен, то наши слова побудят его так же молиться о нас. Живые, будьте милостивы к мертвым: они были когда-то как мы и мы станем когда-нибудь как они!

Городское кладбище похоже на пустынный остров среди моря. Шум города, напоминающий шум прибоя, замирает у кладбищенской ограды, словно волны, разбивающиеся о берег. На кладбище не говорят громко, только плач у свежих могил нарушает тишину. От некоторых могил веет каким-то необъяснимым теплом, которое согревает человеческое сердце. Другие источают холод, от которого сердце сжимается, как около стен тюрьмы; что-то темное и зловещее чувствуется в них. Трудно даже сказать, что это такое. Эти могилы лишены благодати. Там – пустота и безнадежность. Эти могилы – тупик, которым окончилась земная жизнь человека, а дальше – мрак, в котором нет надежды. (Так когда-то в древности у восточных царей были темницы, которые назывались «башнями молчания». Оттуда не было выхода, туда не проникал свет. Тюремщик, опускавший на веревке пищу и воду для узника, под страхом смерти не смел сказать ему ни слова. Во мраке и безмолвии терялся счет дням и годам. Когда узник умирал, то его труп оставляли сгнивать в этом похожем на колодец подземелье. Туда – в тесную клеть, наполненную костями и разлагающимися трупами, – бросали нового узника, который знал, что для него нет помилования, что он уже никогда не вернется к жизни и не увидит света.) Эти могилы похожи своим духом на гробницу Авессалома[53], на капища, где идолам приносились человеческие жертвы, на дома, где собираются диаволопоклонники, спириты и колдуны.

…На кладбище растут цветы, превращая его в зеленый ковер, расшитый алыми и желтыми нитями. Эти цветы говорят о том, что жизнь не кончается смертью. Алый цветок, выросший из черной земли, как бы свидетельствует собой о воскресении мертвых.

…И снова скажу: когда я читаю историю и сказания о минувших веках, о деяниях царей, о мудрецах, разгадывающих притчи, о тех, чьи имена остались в памяти потомков, то мне хочется, закрыв книгу, спросить: «Где они теперь?». Но на этот вопрос каменные уста сфинкса времени могут ответить только одно: «Они были, они вышли из небытия, прожили годы земной жизни, как проходит свой путь путник, и ушли отсюда через темные ворота смерти». Сколько раз после их смерти солнце начертило на небе, словно огненным циркулем, свои годовые круги! Эти люди жили, любили и ненавидели, боролись, побеждали и терпели поражение, проявляли великодушие и мстили; души их кипели страстями, как молодое, неперебродившее вино; в уме они составляли планы, в мечтах, как на крыльях, облетали всю землю, их сердца рвались к богатству и почестям, которыми человек никогда не может насытиться. Но все это оказалось игрой ребенка, который собирает в горсти песок и снова высыпает его на землю, складывает из кубиков дома и снова разрушает их. Приходит к ребенку смерть, как его наставник, и говорит: «Уже вечер, пора кончать игру, идем со мной домой».

Невозможно остановить движение солнца, невозможно преградить путь звездам, которые, как перелетные птицы, летят с востока на запад. Невозможно остановить время и преградить путь к смерти. Человек редко вспоминает о вечности, редко поднимает глаза к синей бездне неба. Он похож на волчок, крутящийся под ударами бича, который держит в руках демон; этот бич – его ненасытные страсти. Что он хочет от этой жизни, что он может унести с собой, что он принес на землю – он не думает об этом. Страсти заставляют волчок крутиться и описывать на земле круги, как бы плясать на месте. От последнего удара бича он падает и замирает. Даже великие мудрецы древности и цари, деяния которых прославляют народы, больше думали о земном, чем о небесном. В редкие минуты они поднимались душой над временным, но «притяжение земли» – тяжесть забот, суеты и, главное, их собственных страстей – тянуло их вниз, словно у души опускались крылья и ей вновь приходилось ползать по земле.

Когда мы раскрываем карты древнего мира, то читаем в них названия городов, от которых остались одни лишь развалины; а нередко они уже исчезли с лица земли совершенно, без следа. Их поглотила земля, их уничтожило время. Мы видим на картах границы уже давно не существующих стран и государств. Когда-то они занимали огромные пространства, точно гигантское пятно, растекались по карте. Затем дробились на части и исчезали, чтобы дать место другим странам и народам. Время ломало границы великих держав и сжигало их, словно изгородь из хвороста.

История упоминает о народах, происхождения и причин исчезновения которых мы не знаем. Эти народы похожи на ручейки, начала которых мы не видели; исчезли эти «ручейки» в песках или влились в русло мировой народной «реки», образовав вместе с другими племенами и народами новые этносы, – на этот счет можно лишь строить предположения. До нас дошли только имена, уцелевшие, как бы спасшиеся в ковчеге истории, остальные поглощены «всемирным потопом» забвения бесследно. Поэтому прошлое для нас – неразгаданная тайна.

Мы – тайна для себя самих. Одно лишь нам известно: что мы умрем, уйдем отсюда, оставив здесь свое тело, как человек, уезжающий в дальнюю страну, оставляет до возвращения свой пустой дом. Тело наше будет покоиться в могиле, а солнце – всё так же всходить на востоке и совершать свое шествие к западу, как по некоему небесному мосту. Очи звезд всё так же будут смотреть на землю, но уже не увидят нас.

…Но когда я раскрываю страницы патериков и жития святых, то чувствую другое: с этих страниц струится тихий свет вечности. Эти люди победили время, они сделали его ступенями лестницы, по которым взошли ввысь, к небесам. Герои истории – были, а святые – не были, а есть. Для них не существует ни «расстояния» времени, ни похожей на непроницаемую стену преграды смерти. Они, будучи во времени, жили в вечности, дышали ею в молитве, они были озарены благодатью – небесным пламенем, сияющим во тьме. Воистину: кто забыл о Боге, тот еще при жизни был мертв. Но кто всегда с Богом, тот и по смерти жив.

О ЗАПОВЕДЯХ

Заповеди Ветхого и Нового Завета являются вечными, неизменными условиями союза человека с Богом.

Заповеди, по словам святителя Иоанна Златоуста, представляют собой единую золотую цепь. Если выпадет или разорвется хоть одно звено этой цепи, то богообщение на земле и вечное спасение для человека невозможны.

В ветхозаветное время был обычай вышивать заповеди на платках, которыми обвязывали голову в знак того, что они всегда должны храниться в памяти человека и освещать, подобно лучам небесного света, его ум; или писать заповеди, как на пергаменте, на широких рукавах верхней одежды, чтобы они были всегда перед глазами, свидетельствуя тем самым, что все дела и поступки человека должны быть направлены на их исполнение, чтобы жизнь его стала исполнением воли Божией. Таким образом, заповеди являлись главным ориентиром в человеческой жизни, основой для всех решений и поступков.

Во времена же новозаветные у христиан заповеди должны быть написаны не на одежде и не на бумаге, а в памяти сердца. Заповеди необходимо знать наизусть, как Иисусову молитву и «Отче наш». Святые отцы учили, что без исполнения заповедей никакое духовное преуспеяние невозможно. Заповеди – источник вечной жизни. Но мы хотели бы обратить здесь внимание на одну тайну, заключающуюся в том, что высший духовный план всех заповедей – один. Их вершины в христианской аскезе сходятся, как радиусы в одном центре.

Я господь Бог твой

Итак, обратимся к первой заповеди, данной Моисею на Синае: Слушай, Израиль, Я Господь Бог твой, Который вывел тебя из Египта; да не будет у тебя богов, кроме Меня [54]. Эта заповедь, как и другие, имеет три плана. Слово слушай в буквальном смысле означает: «изучай, читай, повторяй, держи в памяти Мои повеления». Это первый, внешний, план. Во втором, душевном, плане слушай значит: «внимай своей совести, сделай эти заповеди стержнем своей жизни», стержнем, на который нанизываются дела, слова и помышления человека, станком, на котором ткется узор человеческой жизни.

Заповеди являются своего рода пробным камнем, с помощью которого человек может определить, кто внушает ему ту или иную мысль: благодать, собственные страсти или демон. Заповеди – фильтр, посредством которого очищается непрестанный поток наших помыслов; горнило, в пламени которого металл отделяется от шлака – от грязи страстей. Заповеди – окна, через которые душа человека должна смотреть в мир. Иначе говоря, в душевном плане внимание человека к заповедям означает устроение им на основе заповедей всей своей духовной жизни. Здесь еще не полное отречение от мира, но стремление через этот мир, в котором человек находится и который душевно переживается им, служить Богу. Здесь не отрицание, а облагораживание интеллектуально-эмоциональной сферы своей души, точнее, содержания, которое она получает посредством чувств.

Третий план – духовный. Слово слушай, то есть «внимай», должно быть обращено к самому главному, к тому, что находится за пределами пространства, вещества и времени. Истинная жизнь человека – это открывающиеся перед ним горизонты вечности, это такое общение души с Богом, в процессе которого душа не только борется, как с врагами, со страстными и греховными чувствами, но и желает забыть все временное и тленное, то, что принадлежит власти смерти, и жить и дышать только Тем, Кто выше мира и выше всего. Здесь внимание означает пребывание ума в Боге через призывание имени Божия, в котором, как в символе, отражено символизируемое.

Имя Божие есть внутренний путь души к бесконечной цели, той, которая не имеет ни предела, ни завершения. Поэтому слушай, Израиль означает: «Отрешись от того, что стоит между тобой и Богом[55]; здесь, на земле, живи в вечном, ненавидь то, что отделяет тебя от Бога, преодолевай влечение к этому миру, который притягивает душу подобно тому, как земля притягивает тело». Другими словами, духовный план повеления слушай, или «внимай», означает стояние ума в имени Божием, как в неподвижном центре вращающегося колеса космического бытия – в этой единственно твердой внутренней точке опоры. Надо, впрочем, оговориться: здесь речь идет не о некоем крайнем и потому одностороннем спиритуализме[56], а о концентрации на самом главном. Если мы сосредоточенно рассматриваем одну точку, то остальное расплывается и как бы исчезает из поля нашего зрения: мы, видя, как бы не видим ничего, кроме того, на что пристально устремлен наш взгляд. Преподобный Антоний Великий говорит, что он представляет себя самого как какую-то движущуюся статую, которую рассматривает со стороны, но не сливает себя с ней. Реальность Божественного бытия была для него более глубокой, нежели реальность его собственного существования в этой преходящей жизни. Поэтому слово слушай в духовном смысле означает смерть для мира и воскресение для Бога, отрицание себя и новое обретение себя.

Я Господь Бог твой; да не будет у тебя богов, кроме Меня. В буквальном смысле, который является фундаментом для следующих построений, это заповедь об истинной вере в Единого Бога и Его Откровение; это – принадлежность к Церкви как к тому духовному царству, в котором действуют благодать и Божественная сила. До рождества Христова это была ветхозаветная Церковь, теперь – новозаветная, которая сохранила себя и содержится в вероисповедальной чистоте как Церковь Православная. Бог открывается через догматы веры, церковные Таинства и обряды, сообщаясь через них с душой человека. Церковь – единственный истинный путь к Богу, поэтому вне ее вера в Единого Бога – это вера в «единую неопределенность».

Да не будет у тебя богов, кроме Меня. Это – запрещение искать истину вне Церкви. В общинах еретиков, в их учении лик Бога предстает искаженным, и потому сами священные имена Божества перестают быть символами, через которые душа приближается к Богу. Ложный образ Бога – это ложный бог, хотя бы его называли Иеговой или Христом.

В душевном плане Я Господь Бог твой означает установление в жизни человека совершенно определенной шкалы ценностей, высшее место в которой принадлежит Богу. К сожалению, очень часто наше душевное состояние (я говорю о людях верующих) похоже на какое-то полуверие, на постоянно продлевающийся компромисс. Мы верим в Бога, мы принадлежим Православной Церкви и в этом смысле не поклоняемся другим божествам, но Господь занимает не главное место в нашей жизни, не вся она отдана Ему, а лишь какая-то ее часть. Если бы нашу внутреннюю жизнь, наши помыслы и чувства можно было заснять на кинопленку и показать нам самим, то мы увидели бы, какой хаос царит в нашей душе и как мало места принадлежит в ней Богу.

Даже когда мы стоим на молитве, то до нашего сознания лишь едва-едва доходит смысл молитвенных слов. Эти слова тонут, словно в каком-то потоке, в инерции нашей повседневной жизни. Сама по себе молитва есть средство общения души с Богом, а у нас она почти всегда остается лишь формой без внутреннего содержания, остается как бы «отключенной» от разума и сердца. В этом отношении мы даже более непоследовательны, чем неверующие. Они отрицают Бога и вычеркивают Его из своей души, а мы признаем Бога, но при этом отводим Ему место в каком-то уголке своего сознания, точно в тесной каморке под крышей, и продолжаем жить той же чувственной, страстной жизнью. При этом мы, быть может, воздерживаемся от грубых грехов, но внутренне переживаем и совершаем их, так сказать, перед лицом Бога, Которого призываем. Здесь в душевном плане слова Я Господь Бог твой – это призыв к внутренней борьбе за то, чтобы наша душа ощущала постоянно присутствие Божие, чувствовала свою зависимость от Бога, верила в Его могущество и Промысл. Если Бог есть, – значит, все в Его власти, а у нас парадокс: мы говорим, что Бог есть, но не верим, что все подвластно Ему, и потому всегда пребываем в тревоге и беспокойстве. Говорим, что Бог есть, но представляем Его спящим или забывшим о нас. Мы верим в Бога, но когда необходимо реальное исполнение воли Божией, то оказывается, что Богу мы не доверяем. Отрешиться от своих собственных представлений и всецело положиться на Промысл Божий нам страшно: это значит для нас потерять привычную опору (хотя мир-то как раз и не дает на самом деле никакой опоры) и, закрыв глаза, броситься с высоты куда-то вниз. Вот почему мы и призываем Бога, и в то же время страшимся целиком поверить Ему и совершенно предать себя Его воле.

Можно сказать, что в душевном плане первая заповедь для нас – это завет принимать слова Священного Писания как повеление, обращенное к нашей душе, повеление, которое непременно должно быть исполнено. Образно говоря, десять заповедей Ветхого Завета и девять заповедей Завета Нового – это драгоценные цепи, которыми земля прикреплена к небу.

Духовный план первой заповеди заключается в том, что Господь хочет воцариться в нашем духе, в осознании того, что человек создан не для этого мира, где все кончается смертью, как поток реки обрывается водопадом, в котором разбивается о камни все живое, что увлек с собой этот поток, а для того, чтобы жили в нем образ и подобие Божие, чтобы человек, покорив себя Богу, вошел в общение с Ним. Весь мир ничтожен по сравнению с Божеством, как точка по сравнению с бесконечностью. Поэтому вера в Бога, Который сотворил мир и надмирное бытие, время и вечность, Который хочет принять человека в духовный союз с Собой и дать ему участие в Божественной жизни, должна переродить человека, изменить его жизнь. Эта вера должна вытеснить из жизни человека все, что отвлекает от Бога его ум, сократить его житейские потребности и дела до требований необходимости, до некоего минимума; самым главным, постоянным своим делом человек должен считать молитву, которая открывает душе свет Божества подобно тому, как он сам, проснувшись утром, открывает в своей комнате ставни и лучи солнца озаряют его жилище.

Молитва дает Богу возможность действовать в душе человека. Если Господь Бог есть наш Бог, то по Его величию и достоинству, по Его неизреченной мистической красоте и богатству данных Им обетований, которые превышают человеческую способность постижения, главным нашим деланием должна быть именно внутренняя молитва, а все остальное в жизни призвано служить лишь приготовлением к ней. Молитва – это ответ на вопрос, кто наш Господь – Бог или мир. Для язычников космос был богом. И если мы привязаны к чему-нибудь больше, чем к Богу, или страшимся чего-нибудь больше, чем Бога, то, значит, наше сердце принадлежит «чужим богам». Если мы забыли о внутренней молитве и удовлетворяемся лишь внешней, не доходящей до нашего сердца, то, значит, Бог перестал быть нашим Богом. Одним словом, духовный план первой заповеди – это стоять умом в сердце с именем Божиим.

Господь всемогущ, но Он хочет, чтобы мы добровольно приняли Его как Царя своей души, а это означает для нас непрестанную борьбу с демоном и миром, чтобы Господь, видя наши труды, призрел на нашу борьбу как на место Своего упокоения.