Свобода мысли и дискуссии

Прошло, надеюсь, время, когда нужно было защищать “свободу печати” от продажного или тиранического правительства. Теперь, вероятно, излишни доводы против того, чтобы судья или чиновник, чуждый интересам народа, предписывал свое мнение и решал, что можно дозволять к печати. Хотя английские законы о печати не свободней, чем при династии Тюдоров, сей-час не грозит запрет дискуссий, и в других конституционных странах прави-тельство редко пытается контролировать выражение мыслей. Само принуж-дение здесь – незаконно. Лучшее правительство не более вправе на него, чем худшее. Даже если принуждение делается в согласии с общественным мне-нием, это так же вредно. Если бы все человечество минус единица было од-ного мнения и только один против, то подавлять мнение этого одного ничуть
не справедливее, чем ему подавлять мнение человечества. Особое зло подав-ления мнений в том, что обездоливается все человечество, и те, кто против данной мысли, еще больше, чем ее сторонники. Если мысль верна, они лишены возможности заменить ложь истиной; если неверна, теряют (что не менее нужно) ясный облик и живое впечатление истины, оттененной ложью.
Необходимо рассмотреть отдельно эти две гипотезы. Никогда нельзя быть уверенным, что мнение, которое хочется подавить, ложно; но и будь это так, все равно, подавление вредно. Отказываясь выслушать мнение из-за того, что считаешь его ложным, объявляешь свою уверенность абсолютной. Замалчивая дискуссию, претендуешь на непогрешимость. Каждый знает, что может ошибиться, но мало кто остерегается этого или допускает мысль, что истина, которой он придерживается, может оказаться ошибкой.
Общеизвестно, что другие эпохи, страны, секты, церкви, классы думали, да и теперь думают иначе, чем мы, но это не колеблет нашей веры. Видно, векам свойственно ошибаться, как и личностям; у каждого века есть взгляды, кото-рые потом сочтут и ложными, и нелепыми; и нет сомнения, что общепри-знанные нынче истины будутотвергнуты в свою очередь.
Этот довод, вероятно, оспорят так: “Запрещая пропагандировать ложную идею, власть ведь не претендует на непогрешимость. Ей дано право судить, она его использует. При этом, возможно, ошибается, но разве это значит, что не следует судить вообще? Если отказаться действовать из боязни ошибиться, долг останется невыполненным”.
Я отвечаю, что власть претендует на гораздо большее. Огромная разница утверждать правоту, позволяя оспаривать ее, – и претендовать на нее, не допуская дискуссий.
Полная свобода выражений – необходимое условие, чтобы оправдать претензии на истину. Большинство мудрецов любой эпохи придерживалось взглядов, признанных потом ошибочными, и делало или одобряло вещи, которые нынче никто не оправдает.
Почему же в итоге перевесили разумные взгляды и устоялось разумное поведение?
Если это действительно так, – а иначе человечество было бы почти безнадежно, – то только благодаря свойству нашего разума исправлять ошибки. Он исправляет их посредством споров и опыта. Одного опыта недостаточно. Нужны споры, чтобы показать, как истолковывать опыт. Ложные идеи и практика постепенно уступают фактам и доводам, но эти факты и доводы нужно сперва представить.
Самая нетерпимая из церквей, Римско-католическая, даже при канонизации святого терпеливо выслушивает “адвоката дьявола”. Оказывается, святейше-му из людей нельзя воздать посмертные почести, пока не услышано и не взвешено все, что может сказать о нем враг. Взгляды, в которых мы более всего хотим убедиться, следует не охранять, а позволять подвергать напад-кам оппонентов.
В наш век, лишенный веры и запуганный скептицизмом, люди уверены не столько в истинности своих убеждений, сколько в невозможности обойтись без них. Они требуют защитить устоявшиеся взгляды от критики не ради их истинности, а ради их важности для общества. Они-де полезны, даже, может быть, необходимы для спокойствия души, и правительство должно охранять их как основу государства. В случае необходимости оно может и обязано действовать согласно своим убеждениям, опираясь на общественное мнение. Часто говорят, а еще чаще думают, что только плохие люди хотят подорвать эти благотворные взгляды, и нет дурного в том, чтобы их приструнить. Такой образ мыслей оправдывает подавление дискуссий с точки зрения не истины, а пользы. Верность идеи – это часть ее полезности. Если знаешь, что данная мысль желательна, разве можно не выяснять, верна ли она? Не плохие, а са-мые лучшие люди считают, что ложная идея не может быть полезной.
Чтобы лучше проиллюстрировать, как ошибочно запрещение высказывать осуждаемые идеи, перейду к фактам. История помнит, как рука закона вы-корчевывала лучших людей и благороднейшие идеи и как некоторые доктрины выживали, чтобы (словно в насмешку) их использовали для таких же гонений на новых диссидентов.
Сократ родился в стране, изобиловавшей великими людьми, но современни-ки считали его добродетельнее всех. Признанный учитель Платона и Арис-тотеля, чья слава растет уже более двух тысяч лет, Сократ был обвинен со-гражданами в нечестии и аморальности, судим и казнен. Обвинитель утверждал, что Сократ не верит в богов; а потому его учение и беседы “раз-вращают молодежь”. Суд (есть все основания думать, что судьи были искренни) нашел Сократа виновным и осудил лучшего из людей.
Перейдем к другому примеру судебной несправедливости, к событиям на Голгофе.
Человек, в последующие века почитающийся Богом, был предан позорной казни. За что? За кощунство! Люди не только не узнали своего благодетеля, они обращались с ним как с чудовищем безбожия, хотя за это их теперь самих следует считать такими. Они, видимо, были не хуже нас, даже напро-тив, обладали в чрезмерном объеме религиозными, моральными и патриоти-ческими чувствами своей эпохи. Такие люди в любое время (в том числе и наше) могут прожить всю жизнь беспорочно и в почете. Верховный перво-священник разодрал свои одежды, услышав слова, по тогдашним понятиям, невероятно греховные; гнев и ужас его был, вероятно, столь же искренен, как у большинства уважаемых и набожных людей современности от его поведе-ния. Но многие из них, живи они тогда и будь иудеями, вели бы себя так же.
Ортодоксальный христианин, думающий, что те, кто побивал камнями му-чеников, были хуже его, пусть помнит, что было время, когда одним из гони-телей последователейХриста был будущий святой Павел.
Прибавим еще пример, самый поразительный. Если когда-либо кто-нибудь из правителей был вправе считать себя лучше и просвещеннее своих совре-менников, то это император Марк Аврелий. Абсолютный владыка всего ци-вилизованного мира, он всю жизнь был не только безупречным судьей, но и – чего можно меньше всего ожидать от стоика – сохранил нежнейшее сердце. Немногие недостатки, приписываемые ему, извинительны, а его сочинения – высочайший этический дар древности – мало чем отличаются от учения Христа. Если смотреть не догматически, то он, преследовавший христиан, был более христианином, чем почти все христианские короли. Император знал, что состояние общества плачевно. Он считал своим долгом не допус-тить его распада; и не видел, как объединить общество, если существующие связи исчезнут. Новая религия открыто угрожала им, значит, его долг – не принять эту религию, а уничтожить. Теология Христа к тому же не казалась
ему верной и богоданной., Странная история распятого бога была неправдо-подобной, а система, покоящаяся на столь невероятной основе, не могла для него быть тем обновлением, которым оказалась после всех невзгод. Кротчайший и симпатичнейший из философов и царей с торжественным чувством долга начал гонения. По-моему, это – один из трагичнейших фактов истории.
Теория, которая утверждает, что правда всегда победит, – одна из приятных
выдумок. История полна примеров гибели истины от преследований. Если идею не окончательно подавляют, то отодвигают ее торжество на века. Реформация возникала раз двадцать до Лютера и была подавлена: Арнольд из Брешии, фра Дольчино, Савонарола, альбигойцы, вальденсы, лолларды, гуситы – все были подавлены. Даже после Лютера преследования реформато-ров еще удавались. В Испании, Италии, Фландрии, Австрии протестантизм выкорчевали и, вероятно, то же было бы и в Англии, проживи дольше Мария, а не Елизавета.
Никто не сомневается, что римская империя могла бы уничтожить христианство. Оно распространилось и стало господствовать потому, что гонения были случайными и недолгими. Ленивая сентиментальность полагать, что истина сама по себе в силах одолеть темницы и плахи. Людей не более влечет правда, чем ложь. Реальное преимущество истины в том, что, если идея верна, ее могут уничтожить раз, два, многократно, но с течением времени она вновь будет возрождаться, пока в одном из своих появлений не попадет в благоприятную эпоху.
Современная общественная нетерпимость не казнит, не выкорчевывает идеи, но понуждает людей либо маскировать мысли, либо воздерживаться от их
распространения. И такое положение кое-кого удовлетворяет. Ибо господ-ствующее мнение защищено от внешних помех без неприятного процесса наказаний и арестов, без абсолютного запрета мыслить. Удобный вариант – обеспечить покой в интеллектуальной области, чтобы все шло, как заведено. Но ради этого покоя в жертву приносится отвага человеческого разума. Если большинству активнейших и любознательнейших умов советуют держать при себе свои принципы и убеждения, а обращаясь к публике, стараться, насколько возможно, приспособить их к темвзглядам, с.которыми они в душе не согласны – то открытые, бесстрашные натуры и интеллекты расцвес-ти при этом не могут. Появятся соглашатели, приспособленцы, сами не веря-щие в то, что проповедуют.
Те, кого не страшит вынужденное молчание еретиков, должны понять, что в итоге справедливой и полной дискуссии об еретических идеях не будет, хотя сами эти идеи не исчезнут. Но от запрета на исследования, не умещающиеся в пределах ортодоксии, больше всего пострадают отнюдь не еретики, а те, чье умственное развитие сдавлено, а разум окован из страха перед ересью. Кто подсчитает, сколько потерял мир из-за того, что многие могучие интел-лекты, соединенные, однако, с робким характером, не решились следовать отважным, независимым мыслям. Среди них можно найти совестливых, тон-ко чувствовавших, всю жизнь боровшихся с собственными мыслями, кото-рых не заглушить, истощивших свою изобретательность в попытках прими-рить совесть и разум с ортодоксией и все же, вероятно, не преуспевших в этом. Нельзя быть великим мыслителем, не признавая, что твой первый долг – идти за своим интеллектом, куда бы он ни привел.
Но свобода мысли нужна не только великим. Средним людям она еще нужнее, чтобы они могли достичь того уровня, на который способны. В ат-мосфере умственного рабства было много и много еще будет великих фило-софов-одиночек, но никогда не было и не будет в этой атмосфере интеллек-туально активных людей.
Отбросим теперь предположение, что господствующее мнение ложно, допустим, что оно верно. Разумно ли его охранять, не допуская свободной и открытой дискуссии? Хотя человек убежденный неохотно признает возмож-ность ошибки, его должна тревожить мысль, что самая справедливая истина, если ее не оспаривать свободно и смело, неизбежно превращается в догму.
Есть люди, которые, получив свою веру от авторитетов, думают, что сомне-ваться вредно. Если у них достаточно влияния, они не позволяют рассмот-реть истину беспристрастно и мудро. Но противники все равно ее отвергнут (но уже грубо, резко), ибо полностью предотвратить дискуссию трудно, а когда она начнется, слепая вера отступит даже перед слабейшими возражени-ями. Не так должны хранить истину разумные существа.
Во что бы мы ни верили, следует научиться защищать свою веру хоть от простых возражений. Даже в естествознании всегда возможно разное толко-вание фактов – геоцентрическая теория по этой причине существовала вместо гелиоцентрической, флогистон – вместо кислорода. А если обратить-ся к более сложным вещам – к морали, религии, политике, общественным отношениям и деловой жизни, – три четверти доводов каждого спорщика направлены на то, чтобы развеять видимые достоинства противного мнения. Второй по величине оратор древности писал, что изучал доводы противника тщательнее собственных. То, что было для Цицерона средством успеха, следует практиковать всем, ищущим истину. Знающий только свою точку зрения, знает очень мало. Его доводы могут быть вески и неоспоримы. Но
если он не в силах опровергнуть доводы противника, даже не знает их, то нет
оснований предпочесть то или иное мнение.
Кстати, недостаточно воспринять чужие взгляды и их истолкования собст-венными усилиями. Это путь, не дающий реального контакта с доводами противника. Их нужно слышать из уст того, кто верит в них, защищает всерьез и во всю силу. Нужно узнать их в наиболее яркой и убедительной форме, почувствовать все трудности, с которыми столкнешься, защищая свой взгляд. Тот, кто никогда не ставил себя на место думающего иначе, не пред-видел его возражений, в сущности, не знает по-настоящему и своей доктри-ны. Ему неизвестны все компоненты истины, которые определяют решение разума, полностью информированного. Это понимание так существенно, что, если бы оппонентов важнейших истин не было, их следовало бы вообразить и снабдить сильнейшими доводами, какие мог бы придумать самый ловкий
“адвокат дьявола”.
Чтобы ослабить силу этих соображений, враг свободных дискуссий может сказать, что толпе нет нужды понимать все “за” и “против”. Рядовому чело-веку ни к чему уменье показать ошибку оппонента. Достаточно, чтобы на-шелся кто-то один, способный ответить и отвести попытки сбить с толку не-обученных. Простые умы, которых посвятили в доступные их пониманию азы доктрины, могут довериться авторитетам, понимая, что у самих нет ни знаний, ни талантов, чтобы справиться с трудностями.
Но даже такой взгляд признает, что необходима уверенность в том, что есть
удовлетворительные ответы на все вопросы; но как отвечать, если вопросов не слышно? Как почувствовать, что ответ удовлетворителен, если оппонент не может проявить своего недовольства?
Могут подумать, что отсутствие свободной дискуссии, если господствующее мнение верно, наносит лишь интеллектуальный вред (так как люди остаются
невежественными), но не моральный, ибо ценность доктрины и ее влияние не
снижаются. Однако при отсутствии спора забываются не только основы доктрины, но часто и само ее значение. Это иллюстрируют почти все этичес-кие доктрины и религии. Для своих основателей и их учеников они были полны жизни и значения. Значение это не ослабевало и, может быть, даже усиливалось, пока шла борьба за утверждение доктрины. Наконец она побеж-дала, становилась преобладающей. Возражения ослабевали и постепенно гасли. Доктрина закреплялась, ее сторонники уже не принимали учение, а получали по наследству. Раньше верующие постоянно были начеку, готовясь защищаться или нападать, теперь, став тихими, стараются не замечать возра-жений и не ищут аргументов в свою защиту. Часто проповедники жалуются, как трудно удержать в умах верующих живое впечатление истины, которую те признают лишь формально, она не проникает в их чувства, не управляет их поведением.
До какой степени доктрина, приспособленная всей своей сутью производить
глубочайшее впечатление на умы, может превратиться в слепую веру, ничуть не реализованную в воображении, в чувствах и в мыслях, показывает то, как верит большинство христиан. Под христианством я разумею максимы и заповеди Евангелия.
Они считаются священными и принимаются как законы всеми, исповедую-щими христианство. Но вряд ли преувеличу, сказав, что ни один из тысячи не поступает и не соотносит свои поступки с этими законами. Он ориентируется в своем поведении на обычай своего класса, страны или профессии. С одной стороны, у него набор этических максим, которые возвещены непогрешимой мудростью, а с другой – набор повседневных суждений и действий. А в це-лом возникает компромисс между верой Христа и интересами мирской жиз-ни. Первый набор почитают, второму – служат по-настоящему.
Можно не сомневаться, что не так было у первых христиан. Иначе христиан-ство никогда бы не выросло из безвестной секты презираемых евреев в миро-вую религию. Когда их враги говорили: “Смотри, как эти христиане любят друг друга” (сегодня такое вряд ли услышишь), они явно чувствовали смысл своей веры. Видимо, это объясняет, почему христианство теперь так мало распространяется и после XVIII века ограничивается в основном Европой и выходцами из Европы.
Это относится и ко всем традиционным учениям. Литература всех народов полна замечаний о том, что есть жизнь и как вести себя в ней; замечаний, ко-торые все знают, повторяют или почтительно слушают, считают трюизмами, но по-настоящему понимают лишь в результате опыта, обычно болезненного. Как часто, испытав непредвиденное несчастье или разочарование, припоми-наешь хорошо известную пословицу, которая, если бы ее прежде понял, спас-ла бы от беды. Конечно, причиной тому не только отсутствие дискуссий: на свете много истин, значение которых постигаешь лишь на собственном опы-те. Но многое в них лучше бы понималось и глубже отпечатывалось в душе, если бы человек чаще слышал, как о них спорят люди понимающие. Фатальное наше стремление не думать о вещи, ставшей несомненной, – при-чина половины ошибок. Современный писатель хорошо сказал: “глубокий сон обнародованного мнения”.
Нынче модно опровергать противника, указывая слабости его теории и ошиб-ки практики, но не обосновывая своих истин. Такой негативной критики не-достаточно для конечного результата; критика – не слишком ценное средство достичь позитивного знания или убеждения, достойного этого имени. Пока люди снова не станут систематически упражняться в спорах, у нас будет не-сколько великих учений, но при среднем низком уровне интеллекта во всех областях знания, кроме математики и физики. И если хоть кто-нибудьоспа-ривает ходячее мнение, возблагодарим его за это, выслушаем и порадуемся, что он делает для нас то, что иначе пришлось бы с огромным трудом делать самим.
Остается сказать об одной из главных причин, почему разница мнений полезна. Мы рассмотрели два варианта: 1) господствующее мнение ложно, а другое – верно, 2) господствующее мнение верно, но конфликт с противопо-ложным необходим, чтобы яснее понять и глубже ощутить истину. Обычно не бывает ни того, ни другого. Правда лежит посреди враждующих доктрин; и нонконформистское мнение дополняет ту часть, которая есть у господству-ющего. Еретические взгляды обычно и есть эти подавляемые и пренебрегае-мые истины. Разорвав свои цепи, они либо ищут примирения с правдой об-щего мнения, либо выступают как враги, чтобы с такими же крайностями утвердиться в качестве полной истины. Так бывает чаще всего, человече-ский разум, как правило, односторонен. Отсюда – при революции мнений
одна часть истины утверждается, другая гаснет. Даже прогресс, которому следовало бы их соединять, заменяет одну неполную истину другой – улуч-шение состоит в том, что новый клочок правды нужнее и более соответствует эпохе, чем заменяемый.
Так, в XVIII веке почти у всех кружилась голова от восхищения так называ-емой цивилизацией и чудесами науки, литературы и философии. Каким цели-тельным шоком оказался парадокс Руссо, взорвавшийся бомбой и разбивший плотную массу одностороннего мнения. Не то чтобы господствующее мне-ние было в целом дальше от истины, чем Руссо, наоборот, в нем было больше правды и гораздо меньше ошибок. Тем не менее в доктрине Руссо находи-лось много именно тех истин, которых не хватало господствующему мне-нию: мысли о высших ценностях простой жизни, о деморализующем лицеме-рии цивилизованного общества.
В политике тоже стало почти тривиальностью, что для нормальной политиче-ской жизни нужны и партия реформ, и партия консерваторов (покуда одна из них не поумнеет настолько, чтобы стать партией и порядка, и прогресса). Каждое из этих мировоззрений обязано своей полезностью недостаткам дру-гого, но именно взаимная борьба держит каждое в разумных пределах. Если мнения, одобряющие демократию и аристократию, собственников и уравни-телей, кооперацию и конкуренцию, роскошь и воздержание, коллективизм и индивидуализм, свободу и дисциплину, не выражены с одинаковой свободой, не обоснованы с одинаковым талантом и энергией, то нет шансов, что обоим будет отдано должное.
Истина в практической жизни – вопрос примирения и сочетания противоре-чий. Но очень мало людей, достаточно беспристрастных, чтобы добровольно приспособляться и корректировать свои взгляды; и истина постигается в ре-зультате грубой борьбы, под враждебными знаменами. В любом важном воп-росе больше оснований не только быть терпимым, но и поощрять из двух мнений то, которое в данный момент в меньшинстве. Именно оно представ-ляет сейчас интересы пренебрегаемые, ту сторону человеческого благососто-яния, которая в большей опасности.
Могут возразить: “В некоторых принципах много правды! К примеру, хрис-тианская мораль справедлива, и тот, кто учит, не руководствуясь ею, ошиба-ется полностью”. Поскольку этот случай самый важный в практике, то лучше всего подойдет для проверки генеральной максимы. Но прежде чем заявлять, что соответствует христианской морали, а что нет, хорошо бы выяснить, что понимают под этой моралью.
Если это мораль Нового Завета, то может ли почерпнувший свои знания из Евангелия полагать, что там содержится цельная доктрина? Евангелие везде ссылается на древнюю мораль, ограничивает свои предписания частными случаями, изъясняется в самых общих терминах, которые зачастую нельзя буквально истолковать, и обладает скорее выразительностью поэта, чем точностью законодателя. Извлечь из этого этическую доктрину невозможно, не прибегая к Ветхому Завету, то есть системе, конечно, разработанной, но во многом варварской и предназначенной для варваров.
Святой Павел, явный враг толкования доктрины в иудейском духе, тоже об-ращается к древней морали, но греческой и римской, и его советы христиа-нам в огромной степени приспособлены к этому миру, вплоть до явного раз-решения рабства.
Та мораль, что называется христианской, создана не Христом и апостолами, а
гораздо позже, католической церковью первых пяти веков. Ни в коем случае не отрицаю, что человечество очень обязано этой морали, но не постесняюсь сказать, что во многих важных пунктах она неполная и односторонняя, и, ес-ли бы в становлении нашей жизни не участвовали и другие идеи, дела наши были бы куда хуже. В так называемой христианской морали нет положитель-ных утверждений, так как она в основном – протест против язычества. Ее идеалы скорее негативные, чем позитивные; скорее пассивные, чем актив-ные: Безвредность, а не Доблесть; Удаление от Зла, а не Стремление к Добру; предписаний: “Ты не должен” – неоправданно больше, чем “Ты должен”. Ужасаясь чувственности, христианская мораль обожествляет аскетизм; счи-тает надежду на рай и угрозу ада признанными и похвальными мотивами добродетельной жизни.
Если в современной морали есть хоть в какой-то степени чувство долга, то оно исходит от античности, не от христианства. В частной жизни великоду-шие, личное достоинство, широта ума, даже чувство чести вызваны гуман-ной, а не религиозной частью воспитания и никогда бы не возникли из этики, чья единственная признанная доблесть – смирение. Я далек от утверждения, что эти недостатки христианской этики – врожденные и неизбежные или что, если в моральной доктрине отсутствуют какие-то элементы, ее нельзя при-нять. Тем более не приписываю эти недостатки самому Христу.
Очень боюсь, что, отвергая стандарты мирские (не нашел для них названия
получше), которые сосуществуют с христианской этикой и дополняют ее, мы создаем в результате характер низменный, рабский, подчиняющийся тому, что он считает Высшей Волей, неспособный даже мысленно подняться до концепции высшего добра.
Думаю, что для морального возрождения человечества рядом с христианской этикой должна существовать другая, что христианская этика не исключение из правила, что при несовершенстве нашего разума интересы истины требу-ют разницы мнений.
Не утверждаю, что самая неограниченная свобода мнений положит конец бедам, причиняемым сектантством. Узко мыслящие люди наверняка утвердят и навяжут любую истину, которую принимают всерьез, и даже станут дейст-вовать согласно ей, словно нет других истин. Стремление всех доктрин стать сектантскими свободные дискуссии не излечивают, а часто усиливают; исти-ну, которую следовало бы увидеть, сектанты не видят, а отвергают тем яростнее, чем тверже ее провозглашают оппоненты. Но, в отличие от страст-ного спорщика, на стороннего наблюдателя сопоставление мнений оказыва-ет целительный эффект. Не яростная схватка двух частей истины, а спокой-ное подавление одной из них есть главное зло.
Прежде чем расстаться с вопросом о свободе мнений, хорошо бы упомянуть тех, кто считает, что при свободе слова не следует переходить границы чест-ного спора. Трудно установить эти границы; судя по опыту, если атакуют сильно и убедительно, всегда у оппонента возникает обида. И почти невоз-можно убедить спорщика, что он перешел границы корректности.
Непорядочнее всего – исказить противоположное мнение, сокрыть факты, прибегнуть к софизмам. Запрет “неумеренных выражений”, то есть оскорбле-ний, сарказма, перехода на личность и тому подобного, вызывает больше симпатии, когда направлен против обеих сторон, но обычно он касается толь-ко диссидентов, а защитников господствующего мнения не только не осуж-дают, но и одобряют за проявление праведного гнева.
Вообще мнение непопулярное разрешается высказать только умеренным тоном, тщательно избегая ненужных оскорблений, от которых потом не от-крестишься, не теряя почвы, – а в то же время неистовые вопли защитников господствующей доктрины отпугивают людей от спора и не дают выслушать новые мысли. Значит, ради истины и справедливости, гораздо важнее унять ругань крикунов из партии большинства.