В коей благородство граничит с опрометчивостью, а со степей веет отнюдь не медом

Тюрьма есть ремесло окаянное, а посему работать здесь должны люди твердыя, добрыя и веселыя.

Петр I

– Ну, хорошо, застряли персиянцы по самые помидорцы, – сказал Иван, щурясь на утреннее солнце. Он держал за грудки пухлого ото сна Неслуха‑летописца, топчась на крыльце постоялого дома, а во дворе уже суетились люди, готовящиеся к торгам. – Но что ж ты, скунс архивный, сразу не сказал, что это не байка?

– Так я сразу… «Остановите, а то поздно будет»… – пролопотал книжник.

Старшой все еще находился под впечатлением прошедшей ночи. Он так и не добрел до постоялого двора. По пути он столкнулся с мужиком, чье смуглое лицо несло печать нечеловеческой муки и вселенской тоски. А от самого мужика несло суррогатным спиртным.

– Держи меня семеро! Ик! Пьяный я, ноги не держат…

– Пить меньше надо, – неоригинально буркнул дембель.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного в животе, – изрек страдалец и повалился наземь.

Храпеть он начал еще в полете.

Емельянов‑старший завернул в кабак и стал невольным свидетелем тяжелейшего горя: все как один посетители адски кручинились и даже рыдали, стуча кружками да кулаками по столам. Кое‑кто рвал волосы на буйной голове, иные подавленно ревели песни о доме и брошенных семьях…

Так Иван узнал, что каждый вечер почти все обитатели Крупного Оптовища ввергаются в страшнейшую депрессию или хотя бы в легкий сплин ностальгического толка. Правда, малое число узников этой глобальной тюрьмы‑ярмарки отнюдь не горевало, а то и наоборот – радовалось. Позже Неслух пояснил Старшому: дескать, не печалятся новенькие, особо веселые нравом и слабые умом.

Сейчас же летописец мотал куцей головенкой и стучал зубами, жилистые руки прижимали к впалой груди торбу со свитками, пером и чернильницей. Дембель выпустил жертву из рук, смущенно проговорил:

– Извини. Наелся скорби.

– Ладно, я с понятием, – тихо ответил книжник. – Лишь бы наш купец не сбрендил, когда ему истина откроется…

Торгаши‑Керим как раз вышел на крыльцо. Толстяк был полон сил – он готовился поторговать так, чтобы весь базар всколыхнулся: «Ай да персиянский гость!» Следом плелся походкой каторжника Абдур‑ибн‑Калым. Красные печальные глазенки свидетельствовали, что уж он‑то все отлично осознал. Купец дождался Егора и двинулся в его компании со двора, а учетчик подошел к летописцу и Ивану.

Неслух сказал, не дожидаясь вопроса:

– Не сбежать. Не улететь. Выход только на погост. Я же предупреждал.

Помощник Торгаши‑Керима всхлипнул и поспешил за хозяином.

Старшой стукнул кулаком по дубовым перилам:

– Что за кривой мир? Как тут что и откуда?!

– Будто твой лучше, – едко заметил книжник и очень даже угадал.

Но парень его не услышал, занятый анализом положения:

– Егор, упертый бык, будет охранять этих перцев весь день. Потом до него дойдет, что они тут застряли. Придется уламывать его, а то ведь захочет помочь… А выхода нет, да?

– Нет, – замотал головой Неслух. – Летописи утверждают, что отсюда никто не сбегал.

– Раз – и в Алькатрас, – выдал Емельянов‑старший.

– Остерегись, не реки так! Слово сие обидное зело. Алкотрасами в далеких землях величают немужественных пьяниц.

Иван почти привык к местным языковым коллизиям, его обеспокоило другое:

– Слушай, а откуда здесь берется товар? Куда он девается? Почему это местечко еще не лопнуло от денег? Как им всем не надоело толкать одни и те же шмотки друг другу?

– Замечательный вопрос, отроче! – обрадовался Неслух. – Давай переместимся в трапезную, присовокупим приятственность знаний к пользе съедобной.

За завтраком книжник развернул перед Старшим картину здешнего устройства.

Жизнь купца, как и любой живой твари, подчинена законам природы. Незнание законов природы никого не избавляет от ответственности. Ответственность за базар, то есть торговлю, особенно тяжкая штука. Это вам не в бирюльки играть.

Легендарный Купердяй свято чтил законы, изложенные в черной книге Спекулянда Заморского. Заветная «Как стяжать богатство, ни куя, ни пахаючи» открыла купцу глаза. Обратившись в веру денежную, Купердяй стал поклоняться Идеальной Модели, жить, как Кривая Спроса вывезет, объяснять повышение цен проказами злокозненной кикиморы Инфляции.

Потому‑то разгневанный Кощей и проклял купчину по всей строгости рыночной премудрости:

– Да будет в твоей модели «деньги – товар – деньги‑с‑черточкой» вечное равновесие! Да будешь ты хозяйствовать при Прочих Равных Условиях! Да застынешь ты в точке пересечения Спроса и Предложения!..

Много всяких оскорбительных слов произнес Кощей. Крыл он Купердяя по маркетингу, склонял к лизингу да мерчандайзингу, а под занавес обозвал сволочью волатильной, коей надо секвестировать сбытовой дивизион.

И стало в Крупном Оптовище точно так, как заклял бессмертный старец. Каждый наживал несметное богатство, потом мог в одночасье разориться до грошика, затем снова поднимался, но общая сумма благ оставалась равной. На каждую безделицу находился покупатель. Ветхие товары сменялись новыми, ведь и Торгаши‑Керим завез два воза всякой всячины… А кое‑кто приноровился по вечерам оставлять у ворот снедь да кое‑какой товарец. Утром таких снабженцев ждали мешочки с деньгами. Местные сидельцы использовали для приемки длинные багры, а мешочки отлично летают.

Этот своеобразный бермудский треугольник похищал у семей кормильцев – отцов, братьев, мужей, и осиротевшие семьи тщетно пытались вернуть купцов домой. Ни один нанятый колдун не превозмог Кощеева проклятья даже после того, как сам бессмертный ведун слег из‑за истории с иглой.

– Вот она, подлинная власть… – протянул Иван.

Сытый книжник стал размышлять вслух:

– Откуда власть? Я разумею, от слова «волос». Чья шапка волосатее, то бишь у кого пушнина богаче, да чья бородища гуще – у того и власть. Вон, хотя бы бояр вспомни… Но это понятие человеческое. А есть и высшее владение. Владетель – это тот, у кого все в лад, все по Прави великой.

Пока Старшой набирался мудрости у летописца, Торгаши‑Керим, Абдур‑ибн‑Калым и Егор попали в не очень приятную историю.

Как и любой купец, Торгаши попробовал смухлевать. Ему приглянулась сбруя на коня.

– Вот подарок сыну! – воскликнул толстый персиянец, и его помощник тоже зацокал языком.

Хотя Емельянов‑младший не разбирался в упряжи, но и он понял: сбруя действительно справная. Крепкая кожа, украшенная стальными, отполированными до зеркала, пластинами, добротное седло, позолоченные кольца – в общем, мечта джигита. И отличная плетка в придачу.

Человек, продававший упряжь, оказался откровенно слабоумным товарищем. Мужичок не особо молодой, весь какой‑то всклокоченный, щуплый, словно недокормленный подросток, в глазах – полнейшее умиление и неестественный задор. Кожура подсолнечная на лоб прилипла, рубаха дырявая да в пятнах… Босяк юродивый.

Опытный Торгаши мгновенно оценил продавца.

– Сколько хочешь?

– А сколь не жаль? – Мужичок вроде бы и прищурился хитро, но в затылке пятерней поскреб, выдавая собственную дураковатость.

Купец погладил пузо.

– Вещь хорошая, работа старательная. На первый взгляд, не жаль и золотого. Только сам понимаешь: конь‑то в скорости потеряет!

– Как так? – открыл рот продавец.

– Обыкновенно. Пластины стальные, знать, тяжелые. Передняя лука у седла вверх молодцевато загнута, затейливо, конечно, но встречный ветер будет замедлять ход. Плеть – просто загляденье. Сам посуди: станет ли рачительный хозяин усердствовать такой прекрасной плеткой? Побережет. Отовсюду коню поблажки да отягощения.

– Ох, и верно… – Дурачок даже расстроился. – Не можно такой товар за серебряный продавать.

– Мудро рассуждаешь, – вступил Абдур‑ибн‑Калым. – Добавлю смиренно, что кожа свежая, сохнуть станет, тесно будет коню. Болеть начнет… Медного хватит?

– Ой, да берите так! – отчаянно воскликнул мужичишка.

Купец почесал нос, а потом все же выудил из‑за пояса медяк:

– Возьми, добрый человек. Мы бесплатно не покупаем. – И добавил тихо помощнику: – Некрасиво как‑то…

– У нас говорят: некрасиво без одежды по базару ходить, – процедил Абдур, сгребая упряжь.

Все это время Егор сохранял молчание, хотя язык чесался одернуть обманщиков.

Стоило товару перекочевать в руки нахальных персиянцев, и будто из‑под земли выросли двое здоровяков. Вот эти точно были двойняшками – одинаковые до последней черточки лица, до мельчайшей складочки одежды. Простая рубаха с расшитым отворотом, темные штаны, лапти, в могучей правой руке – дубина. Дубины, кстати, тоже выглядели, словно клонированные.

– Не по совести! Нарушение правила нумер один! – гаркнули здоровяки дуэтом.

– А вы кто такие? – прищурился учетчик‑персиянец.

– Два молодца, одинаковые хоть с начала, хоть с конца! А ныне стража ярмарки, – отрекомендовались они. – Приставлены бороться с кривдою в сделках. Верните товар.

Абдур‑ибн‑Калым потянул Егора за рукав:

– Будь любезен, огради нас от нападок этих громил!

Ефрейтор засомневался:

– Я подряжался от разбойников вас охранять, а это типа милиция.

– Правильно, парняга, – не без насмешки одобрил левый молодец. – Отойди подале, сейчас здесь будет восстанавливаться справедливость.

– Подождите‑ка, любезные. – Торгаши‑Керим вскинул руки, демонстрируя ладони. – Мы не хотим драки. Сделка честная, продавец доволен.

Юродивый мужичок и правда излучал волны сумасшедшей радости. Большая монета красовалась на грязной ладошке, словно грязное солнышко.

Один детина подступил к дурачку, забрал денежку.

– Нечестная сделка!

Продавец, словно ребенок, мгновенно скуксился и заревел.

– Ну вот, обидели юродивого, отняли копеечку, – хмуро прокомментировал Егор, не подозревая, что цитирует классику.

Дембелю не нравились ни торговые методы персиянцев, ни поведение местных «милиционеров». Он принял решение:

– Ну‑ка, отдай мужику деньги! – рявкнул Емельянов‑младший.

Приказ прозвучал так весомо, что и детина протянул монетку юродивому, и Торгаши полез за пояс за золотым. Тут молодцы опомнились, развернулись к Егору.

– Препятствие наведению порядка! Правило нумер два, – слаженно обвинили они парня и разом подняли дубины.

«Репетировали, наверное», – подумал ефрейтор Емеля, а тело уже начало двигаться. Егор сместился вправо, чтобы уйти от прямой атаки и отгородиться от одного молодца другим. Нападение скомкалось, но ближайший бугай все же сумел развернуть корпус и довольно метко опустить дубину на голову дембеля.

Егор заблокировал удар, отчего крепкая и с виду свежая дубина переломилась. Дембель пробил правым кулаком в бок «милиционера». Молодец вякнул, хрустнули ребра.

Второй как раз обогнул соратника и широко рубанул дубиной, целя примерно в плечо ефрейтора. Тот мгновенно схватил только что ударенного бугая за шею и притянул к себе. Дубина угодила в спину «щиту». Сначала ребра, теперь хребет… Ноги молодца подкосились, и он сполз по Егору наземь.

Оставшийся «милиционер» растерялся. Во‑первых, охранник бесчестных купцов слишком быстро двигался и демонстрировал стальную неуязвимость. Во‑вторых, бугай пусть и случайно, но ударил напарника! Сам.

Персиянцы, окрестные торговцы и случайные свидетели застыли, ожидая развязки противостояния власти и силы.

– Либо отдай сбрую, либо плати хозяину золотой, – пробурчал Егор пухлому персиянцу.

Торгаши‑Керим кивнул и достал желтую монету. Тут уж дурачок вовсе просиял от счастья.

– Восстановлена справедливость? – обратился дембель к молодцам. – Претензии есть?

– Нету, – с готовностью ответил стоящий на ногах детина.

А лежащий продребезжал злобненько:

– Дубину сломал. Порча имущества, принадлежащего управе ярмарочной. Правило нумер три.

Отметив про себя, что «милиционеры» впервые заговорили не в лад, Емельянов‑младший повел указательным пальцем, мол, не раскатывайте губу, ребята.

– Лес вокруг. Еще наломаешь. А то за ушибленную руку спрошу. Спросить?

Детина замотал русой головой. В тот же миг оба стража порядка исчезли.

– Больно руке? – тихо поинтересовался Торгаши‑Керим.

– Не‑а. Вот камнем бы били, тогда бы поболела… Наверное.

Процессия двинулась дальше. Егор несколько раз, когда на миг смолкал рыночный гомон, слышал, как купец бормочет: «Ну, конечно, хитрость – вежливость купцов. Но попутал же нечистый убогого обмануть. Не узнаю тебя, Торгаши. А еще Честнейший…»

Остаток дня троица провела в честной торговле и степенном блуждании по поселку‑ярмарке. Прогулялись и Старшой с Неслухом. К ужину все собрались на постоялом дворе.

– Ну что, купец, мы свое обещание выполнили, – сразу взял быка за рога Иван. – Завтра мы с Егором поедем дальше, а ты как хочешь.

Сработала предпринимательская хватка персиянца.

– Мы же договаривались до Мозгвы.

Егор вопросительно поглядел на брата.

– Не согласен, – отрубил Старшой. – Два дня. Мы шли попутчиками. Мы спешим.

– Но разве ваши дела не потерпят пару лишних дней? Я доплачу! – не сдавался Торгаши‑Керим.

– Вчера ты говорил то же самое про пару дней, – хмуро заметил Абдур‑ибн‑Калым.

– Сила проклятья проявляет себя по‑разному, – шепнул Ивану летописец, потерев острый нос.

Купец тряхнул пухлыми щеками:

– Два, три, какая разница? Здесь мне сопутствует необычайная удача. Мы были с двумя возами, а нынче у меня уже четыре! Это место просто создано сделать меня богатым!

– Мы отсюда никогда не уедем! – взорвался помощник. – Ни через три дня, ни через неделю!

Абдур‑ибн‑Калым вскочил с ковра, принялся вышагивать по комнате. Чалма размоталась и волочилась за стариком белой широкой лентой. «Тоже мне невеста», – хмыкнул Емельянов‑старший.

– Что случилось? – Егор захлопал глазами. Здоровяк чувствовал: творится неладное, но ничего не понимал.

– Неслух не сочинял про Оптовище, – сказал Иван.

Торгаши‑Керим ждал от учетчика пояснений.

– Мой справедливейший хозяин, – заговорил Абдур, слегка успокоившись. – Я прибегну к красоте военного языка. Еще древние полководцы установили: сзади – это тыл, а то, что впереди нас, – это фронт. Так вот, сдается мне, мы в глубоком‑глубоком тылу!

– Какой он все‑таки утонченный человек, – восхитился учетчиком Неслух‑летописец. – Я бы в их положении прибег к языку анатомии.

Персиянцы вдруг заговорили разом, да к тому же на своем языке. С каждой секундой градус полемики рос, и дембеля с книжником предпочли выйти на воздух.

Летописец живо выхватил из торбы свиток, расположил его на перилах и заскрипел пером. Старшой наконец‑то объяснил Егору ситуацию.

Через четверть часа гортанные восточные крики стихли, оба персиянца молча покинули дом и направились к воротам Крупного Оптовища.

– Пущай самолично убедится, – одобрил книжник, не отрываясь от письма.

– Как мы их бросим? – спросил младший.

Иван рассердился:

– Ты им родственник, что ли? Или они тут по твоей вине оказались? Братан, ты лопушком не прикидывайся. Доброта глупой быть не должна. Неслух их предостерегал? Они не услышали. Вопрос закрыт.

Емельянов‑старший знал, что полностью прав, но неуверенность, конечно же, осталась – так работает совесть человеческая. Младший дембель и вовсе отказывался понимать брата. Ефрейтор не представлял, как можно бросить людей, с которыми подружились: «Не по‑русски это! Да и денежек с них взяли немало… А персиянцы‑то небось домой хотят… Прямо как мы с Ваней!»

Близнец поставил жирную точку:

– Вообще, Неслух дал четкую вводную, Егор. Отсюда только вперед ногами. Можешь прибить этих олухов и выноси куда хочешь.

Старшой любил черный юмор.

Торгаши‑Керим вернулся на постоялый двор совершенно другим человеком. Он не стал унывать, наоборот, купец развил злую деятельность. Сначала он гонял возниц и охранников, потом отчитал Абдур‑ибн‑Калыма за пустячный просчет на последних торгах. Исчерпав поводы злиться на других, толстый персиянец предался самобичеванию:

– Будь проклят тот час, когда я захотел стать купцом! Будь проклят тот день, когда я научился считать динарии! Будь проклят тот год, когда сложились хорошие условия для накопления моего первого богатства! Джинн дернул меня ехать в Рассею!

Здесь Торгаши резко осекся, утер расшитым рукавом влажные щеки, шмыгнул мясистым носом.

Дембеля, летописец и учетчик ждали, в какую крайность ударится купец в следующий момент. Персиянец полностью справился с нервами и заговорил с невероятным спокойствием:

– Я обязан вырваться из этого варварского узилища. Семья ждет меня в Хусейнобаде, сын – в Легендограде, а богатые прибыли – повсеместно.

– Мы поможем! – заверил Егор, сжимая здоровенные кулачищи, потом смутился, оглянулся на насупившегося брата. – Я. Я помогу. Обещаю.

Иван закатил глаза к потолку, мол, ну что за кретин. Торгаши‑Керим шагнул к ефрейтору Емеле, протянул руку, сжал его могучее плечо:

– Спасибо, витязь! Я знал, что ты настоящий преемник древних воинов, о коих помнят в любой земле. Красота твоей души достойна отменной касыды, но я, увы, не поэт. Слово витязя – закон. Верю, ты не нарушишь обещания.

– Попали, – выдохнул Старшой.

– Друзья мои! – вклинился разумник‑летописец. – Коварное проклятье молодецкой удалью не побороть. Потребно отыскать ведуна, равного по силе Кощею. А ты, торговый человек, жди и молись, чтобы Ивану да Егорию сопутствовала удача.

– Истинно так, – закивал Абдур‑ибн‑Калым.

Тучный персиянец отпустил Емелино плечо, прошелся по комнате. Вернулся, заговорил вполголоса:

– Вы благородные люди, и я открою вам секрет, дабы обратиться с просьбой. Не корысть гнала меня в Мозгву, а прямое повеление самого шаха. Кому, как не мне, поставщику всех сладостей в его диван, мог дать свое поручение благословенный Исмаил, да продлится его жизнь многократно! Стыд мне и позор. Я отклонился от цели и вот я посрамлен! Заклинаю вас, юные богатыри, и тебя, мудрейший, доставить князю Юрию два письма.

Купец подошел к сундуку, стоящему у изголовья его ложа, и достал оттуда драгоценный ларец, исполненный из слоновой кости. Погладив резную поверхность, Торгаши передал его Егору.

– Вручая сей важный груз в твои надежные руки, я мысленно вижу, как мозговский шах читает письма моего господина.

Церемонно отступив, персиянец подал знак помощнику. Абдур мгновенно извлек из широкого рукава тугой мешочек:

– Не покупаем вашу преданность этим золотом, но в знак дружбы покрываем ваши расходы.

Иван принял мзду, с удовольствием отметил немаленький вес.

– Завтра утром стартуем.

Не желая участвовать в разговорах, Старшой шепнул брату: «Не пообещай еще какой‑нибудь глупости», прихватил радиоприемник и вышел.

Уже стемнело, и дневной шум умер, уступив место редким всхрапам лошадей, дверному скрипу и далеким песням о потерянном доме. Дембелю показалось, что где‑то звучит знаменитый колымский плач:

Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь.

Встречать ты меня не придешь,

А если придешь, не узнаешь…

Вслушавшись, Иван понял, что хотя песня очень похожа, но все же другая.

Возле харчевни Старшой облюбовал старую беседку. Она пустовала, и парень уселся на скамью. Прижал пальцы к клеммам приемника. Защелкало, затрещало, и радио порадовало дембеля развеселой рекламой:

– Магазин «Мастерок» – все инструменты для стройки. Сезонные скидки на бензопилу «Дружба», шуруповерт «Любовь» и отбойный молоток «Милосердие».

«Вот‑то и вот, – согласился Иван. – Егорово милосердие хуже отбойного молотка».

Тем временем реклама сменилась бравурной музыкальной заставкой, и в тихое Крупное Оптовище ворвался звонкий девичий голос:

– Мы возвращаемся в студию передачи «Письмо кумиру» и продолжаем читать ваши весточки, дорогие радиослушатели. Следующее письмо прислал нам Анатолий. – Тут ведущая оставила бойкую манеру и стала читать напевно: – «Дорогой Морис Борисеев! Раньше я воровал, но, услышав твои песни, я буквально стал другим человеком! Теперь я убиваю. Спасибо тебе. Толян, ИТУ №666, Надым».

Иван усмехнулся, невольно разорвав контакт. Радио смолкло. И вовремя – из трапезной вывалился бородатый неухоженный мужик. Одежды были богатые, да грязные и мятые.

– И ты попался? – Бородач широко распахнул объятья, желая обнять Старшого, как брата по несчастью.

– Э‑э! – Парень отодвинулся подальше от горемыки‑купца и убрал с колен драгоценный «Альпинист». – Я‑то завтра дальше поеду, а ты грабли убери.

Мужик опустил руки, сокрушенно покачал головой:

– Спятил от безысходности, да? – И, пошатываясь, ушел во тьму.

– Ходят тут, – буркнул Иван, возвращаясь к приемнику.

Хрюкнуло, засвистело, булькнуло пару раз. Сквозь шум прорезалось знакомое трио:

Как у матушки моей

Было восемь дочерей.

Ну, не виноватая я, да, девятая я,

Что я косая, кривоногая, горбатая я!..

– Ага, Борьку не включили, чтобы не толкать зека на новые убийства, – догадался Старшой.

Покрутил ручку, пытаясь поймать еще какую‑нибудь волну, но, кроме шелеста, треска да электронных утробных завываний, ничего не наловил.

– Пора дрыхнуть, – постановил Иван.

Он выключил радио, вокруг сомкнулась тишина. Лишь чей‑то плачущий голос вопил песню, перемежая ее всхлипами нечеловеческой тоски:

– Ой, ты степь широка‑а‑ая…

* * *

Когда о степи говорят мангало‑тартары, то она непременно выходит «бескрайняя». И то верно – ни конца ей, ни начала. Есть островки гор, где пасутся стада (непременно тучные), есть вены рек (быстроструйных), есть озера (великие). Веками мечутся по степи тартары. Кто пастух, а кто и завоеватель.

И сказания‑то у них все сплошь на тему «Не зевай, а то облапошат». То герой кого‑нибудь обворует, то его ограбят – овец угонят, коня отберут, жену украдут, над самим посмеются. Суровая жизнь – суровые байки.

И люди вырастают в степи тоже суровее некуда.

Таким был и Тандыр‑хан, повелитель всея мангало‑тартар. Собрав разрозненные племена под свои знамена, одержав несколько крупных побед над соседями, хан превратил свой народ в идеальную армию. Мощь этой орды уже покорила северный Кидай, Тандыр‑хана боялись западные соседи, тартары уже потрепали крайние княжества Эрэфии и обложили кого данью, а кого и словом крепким.

Знойным вечером Тандыр‑хан сидел возле своего шатра, крытого белой кошмой. Маленький узкоглазый человечек, сжимающий в сильной руке лучшую армию мира, сейчас бережно держал пиалу с кумысом. Из‑под меховой шапки торчали рыжие косички, голый по пояс хан всматривался в степь поверх походных шатров своего войска. За спиной господина всея Тартарии высились изумрудные предгорья Шалтай‑Болтая. Там паслись боевые кони.

Напротив хана склонился в почтительном поклоне кидайский ученый, одетый в изящный халат и расшитую бисером шапочку.

«Как баба», – в который раз подумал Тандыр‑хан и раздраженно тряхнул головой. Капли кумыса слетели с тонких усов и упали на ковер – замызганный трофей, взятый у племени автандилов.

Ученый был молод, не больше тридцати лет, хотя возраст кидайцев всегда определить трудно. Скуластое лицо, острый подбородок, оканчивающийся маленькой бородкой, умные, не по‑кидайски широкие глаза.

– Что говорят шаманы? – скрипучим голосом спросил хан.

Кидаец чуть разогнулся, посмотрел в круглое лицо властелина, не останавливая взгляда на шраме, пересекшем лоб и левую щеку тартарина.

– Вечное Небо еще лечит раны, полученные от большого русского Шайтана, – ответил мудрец.

Хан усмехнулся:

– А мне оно не жалуется, Дон Жу Ан.

Наш европеец наверняка удивился бы, услышав имя кидайского ученого, но Дон означало на языке его народа «восток», Жу – «ученый», а Ан – «мир». Родители Дона Жу хотели видеть паренька восточным ученым с мировой известностью. И он не подкачал бы, если бы не мангало‑тартары, взявшие его в плен, когда он выходил из Высшего Училища Четырех Стихий. Многознатец увлеченно читал трактат «Тысяча один способ прервать порочную любовную связь с красавицей ради того, чтобы вернуться к науке» и проворонил нападение орды.

Тандыр‑хан ценил ученость, вот и сейчас он ждал от мудрого слуги совета. Дон Жу Ан выказал осторожность, догадываясь, куда клонит хозяин:

– Воистину Вечное Небо могло бы пожаловаться лишь равному по силам повелителю всех тартар. Но природа Неба крепка, оно умеет терпеть.

– Все‑то у тебя сводится к терпению, – проворчал хан. – Кони сыты, овцы целы, батыры алчут боя и добычи. А мы сидим, словно скромные некрасивые женщины, которых никто не сватает!

Дон Жу мысленно отметил, что вождь мангало‑тартар заметно поднабрался у него красноречия. Глядишь, и уймется жаркое сердце завоевателя. Кидаец питал слабую надежду, что когда‑нибудь убедит Тандыр‑хана убрать саблю в ножны и заняться мирным обустройством огромных владений.

– О великий! – Дон Жу церемонно поклонился. – Твой смиренный слуга усматривает в варварской стране Эрэфии большую слабость, ведь победа над войском Шайтана далась рассеянам тяжело. Потери их велики. К тому же князья слабы, как никогда. Покоренные тобой не возвышают голоса и не участвуют в битве с Шайтаном. А в дерзком Легендограде люди поставили над собой девчонку. Мозговский князь всего боится. Торчок‑на‑Дыму совсем истощен. Ты хочешь захватить Торчок Тридевяцкий?

Хан скривился:

– Пока Торчок под защитой дервиша из дервишей, не черпать мне шлемом воду из их реки!

Кидайский ученый не разделял страхов властелина. Дервишем из дервишей Тандыр называл Карачуна. Судя по всему, тридевяцкий колдун был действительно силен, однако Дон Жу полагал, что хитростью и наукой можно одолеть любого волшебника. Впрочем, кидайца устраивала боязнь хана. Лишний раз не пойдет на смертоубийства. Утонченный многознатец не любил насилия, ведь оно – разрушитель гармонии мировых созвучий.

– Зато обойти Тридевяцкое княжество и через Тянитолкаев дотянуться до Легендограда я способен, – закончил рассуждения лукавый властитель мангало‑тартар.

Он порывисто вскочил на ноги и откинул полог шатра.

– Передай всем, я стану молиться и спрашивать Вечное Небо о грядущем походе.

Хан скрылся из виду, а кидаец хмуро покачал головой и отправился к юртам воинов. Сейчас Дон Жу не сомневался, что духи подскажут Тандыру идти в набег. Ранняя осень прошла в маленькой победоносной войне против гордых баурсаков – западных степняков‑скотоводов. Теперь, когда подвластные хану роды откочевали в горы да к лесам, чтобы спастись от суровых степных вьюг и морозов, наступала пора спокойствия.

Должна была бы наступить. Но ход времен исказился, зимы не будет.

Значит, впереди новое долгое лето после нечаянной весны, а потом – жестокая морозная зима. В трактатах древних кидайский мудрец встречал многочисленные свидетельства того, что сразу после теплого года следует холодный. Если же в установленный Небом закон вмешиваются могущественные силы, последствия бывают стократ опаснее.

Дон Жу Ан неторопливо шагал вниз по пологому склону, скользя отсутствующим взглядом по обширному ханскому куреню. Две сотни юрт. Из каждой поднимался сизый дым, там и тут бегали дети, трудились женщины и харачу – рабы‑батраки, захваченные в набегах. Мужчины собирались у вечерних костров, беседовали, смеялись… Да, племенам, вставшим под знамена Тандыр‑хана, жаловаться было не на что. Но через год наступит голод. Об этом знает ученый, знают и шаманы. Вождь тоже большой разумник.

Походу быть.

Остановившись у костра, у которого отдыхали темники[3], кидайский мудрец поприветствовал их и передал ханскую волю.

Водители тандырских полчищ оживились, большинство обрадовалось, и лишь несколько темников не разделили общего ликования. У Дон Жу затеплилась надежда: вдруг разумники переубедят остальных? Но кидаец вновь ошибся.

– Подождите кричать, как дети! – осадил товарищей старый соратник хана Консер‑батор. – Следуйте обычаям предков. Вот скажут свое слово духи, тогда порадуемся.

В этот миг Дон Жу Ан возненавидел высокого сухопарого темника, чьи жилистые руки запросто могли бы оторвать умную головенку мудреца, и скуластое, иссеченное ветрами лицо Консер‑батора даже не поморщилось бы.

Значит, войско хочет войны. Одно к одному.

«Ты несчастный человек, Дон Жу, – подумалось кидайцу. – Исповедуя мир, ты живешь на острие самого кровожадного копья этого мира. Способен ли ты сохранять верность пути неделанья или настала пора менять внутреннюю эпоху твоего духа?»

Глава четвертая,