Краткое изложение

Шесть типов афатических расстройств, исследованных Лурией и традиционно обозначаемых как: I. динамический (с повреждением лобных частей мозга); II. эфферентный моторный (связанный с передней лобно-височной частью коры); III, афферентный моторный (заднецентральный); IV. амнезический (ценральновисочный); V, сенсорный (заднетеменной); VI, семантический (теменно-затылочный), требуют и предполагают четкую симметричную лингвистическую классификацию.

Типы I-III влияют на процесс кодирования, тогда как типы IV-VI подразумевают, что вред нанесен декодирующим процессам. Для кодирующего за селекцией обычно следует комбинация, тогда как декодирующему сначала представлен контекст, и комбинация предшествует селекции. При афазии нарушается все, что следует, а все, что предшествует, остается незатронутым. Поэтому комбинация повреждается при кодирующих процессах, а селекция при преобладающе декодирующих. Разница между сложностями кодирования и декодирования сливается с дихотомией расстройств смежности и сходства.

Тип II сохраняет фонологические и грамматические единицы, но разрушает фонемные и/или грамматические последовательности, тогда как тип V ограничивает разнообразие таких единиц, сохраняя форму их группирования.

Тип I имеет общим с типом II повреждение объединяющих операций, но в типе I они затрагиваются только на более высоком уровне: повреждается комбинация предложений высказывания и

дискурсивных высказываний. Точно так же тип VI, в противоположность типу V, не влияет па более низкие типы языка. Набор фонем и слов остается, но морфологический уровень оказывается совершенно подавлен синтаксическим уровнем: синтаксические функции и порядок слов преобладают над морфологическими категориями.

Типы III и IV занимают переходное положение между 1-II и V-VI. Комбинаторные процессы страдают во всех трех кодирующих типах, но если типы I и II влияют на различные виды последовательностей, больные афазией типа III не могут обращаться и различать одновременные пучки различительных признаков. Процесс селекции страдает во всех трех декодирующих типах, но только в типе IV нарушаются элементы, приведенные в последовательность. Таким образом из двух типов осей Соссюра, сукцессивность заключается в I-II и IV-ом; симультанность заключается в V-VI и III.

Литература:

Alajouanine,T.(1956) // Brain, 79, 1.

Alajouanine, Т., Ombredane, A., and Durand. M. (1959), 1-е syndrome de désintegration dans l'aphasie (Paris: Masson).

Аннаньев, Б.Г. (I960), Психология чувственного познания (Москва, Академия Педагогических наук).

Бодуэн де Куртенэ, J. (1881), Подробная программа лекций в 1877-1878 учебном году (Казань: Издат. Университет).

Бин Э.С. (1957) // Вопр. Псих, 4, 90.

Brain, W.R. (1961), Speech Disorders (London: Butterworths).

Critchley, M. (1959), In The Centennial Lectures commemorating the one hundredth anniversary of E.R. Squibb and Sons, p.269 (New York: Putnam's Sons).

Fillenbaum, S., Jones, L.V. and Wepman, J.M. (1961), Language and Speech), 2, 52.

Freud S. (1953),On Aphasia (New York: International Universities Press).

Fry, D.B. (1959), Language and Speech. 2, 52.

Goldenstein. K. (1948), Language and Language Disturbances (New York, Grune and Stratton).

Goodglass, H., and Berko, J. (1960), J. Speech Res.. 3.257.

Goodglass, H, and Hunt, J. (1958), Word, 14, 197.

Goodglass, H., and Mayer, J.(1958), J. Speech Dis, 23. 99.

Groot, A.W. de (1957), Lingua, 6, 113.

Head, H. (1926), Aphasia and Kindred Disorders of Speech (Cambridge University Press).

Иванов В.В. (1962), Структурно-типологические положения, стр. 70, изд. Моложная Т.Н. (Москва, Академия Наук)

Jackson, J.H. (1958), Selected Writings, vol. 2 (New York. Basic Books, Inc.).

Jackobson, R. (1962), Selected Writings, vol.!. p. 528 (The Hague, Mouton).

Крушевский, Н. (1883), Очерк науки о языке (Казань; Издат. Университет).

Lenneberg, E.H. (1962), J. abnorm. soc. Psvchol., 65, 419.

Лурия Л.Р. (1947), Травматическая афазия (Москва, Изд. АМН СССР).

Luria A.R. (1958), Language and speech, I, 14.

LuriaA.R. (1959), Word, 15, 453.

Лурия А.Р. (1962), Высшие корковые функции человека (Москва, изд. МГУ).

Marie Р. (1926), Travaux et Mémoires, vol. 1 (Paris, Masson).

Mettler, F. (1949), Selective Partial Alation of Frontal Cortex (New York, Hoeber).

Osgood, C.E., and Miron, M.S. (1963), Approaches to the Study of Aphasia: A report of an interdisciplinary conference on aphasia (Urbana, Unoversity of Illinois Press).

Panse, F., and Shymovama, T. (1955), Arch. Psychiat. Nevenkr., 193, 131.

Peirce, C.H. (1932), Collected Poems, vol. 2, eds. Harsthorne, C, and Weiss. P. (Cambridge, Mass, Harvard University Press).

ОБ АФАТИЧЕСКИХ РАССТРОЙСТВАХ С ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ⁱ

Après tout, c'est ainsi que nous communiquons, pardes phrases, même tronquees, embryonnaires. incompletes, mais toujours par des phrases. C'cst ici, dans notre analyse, un point crucial.

Эмиль Бенвенист. 3 сентября 1966 г. ¹

Около тридцати лет назад, в 1941 г., когда я только еще собирался опубликовать свое первое исследование по афазии, Детский язык, Афазия и Фонологические Универсалии ², я был удивлен тем, до какой степени лингвисты игнорируют вопросы, связанные с усвоением языка ребенком и с патологическим разрушением языка. В особенности игнорировалась сфера афазии. Тем не менее ряд неврологов и психологов настаивали на той важной роли, которую может играть в этой области лингвистика. Они понимали, что афазия есть прежде всего дезинтеграция языка, и поскольку языком занимаются лингвисты, именно лингвисты должны сказать нам, какова действительная природа этих разнообразных типов дезинтеграции. Такие вопросы поднимались,

ⁱ Впервые опубликовано в французском переводе, под заголовком «Les regies des degats grammaticaux». в Langue, Discours, Society, под ред. J.Kristeva, J.C.Milner and N.Ruwet (Paris, 1975), co следующим посвящением: «C'est à Ěmile Bénveniste qui fut l'un des premiers à soutenir l'importance des études strictement linguistiques sur les syndromes de l'aphasie que je tiens à dédier en hommage d'admiration et d'afféction cette étude basée sur mes rapports au Troisième Symposion Intérnational d'Aphasiologie à Oaxtepec, Méxique, novembre 1971, et au Congreso Peruano de Patologia del Lenguage a Lima, Peru, octobre 1973. [Перевод К. Голубович, К. Чухрукидзе]

¹ В конце концов, так мы и общаемся, посредством фраз, хотя порой усеченных, зачаточных или незавершенных, но всегда посредством фраз. Именно в этом, в аналитичности нашей речи и заключается узел проблемы.

Émile Bénveniste «La forme et le sense dans le language». Problèmes de linguistique générale 2 (Paris, 197-1), 121.

² R. Jacobson, Child Language, Aphasia and Phonological Universals (The Hague: Mouton, 1968), translated from the German original of 1941 (См. Selected Writings 1, 328-401).

например, А. Пиком, А. Гелб, К. Гольдштейном и М. Иссерлин. ³ Но среди самих лингвистов царило полное равнодушие в отношении вопросов афазии. Хотя и здесь, конечно же, наблюдаются исключения.

Таким образом, начиная с 1870-ых один из величайших предшественников современной лингвистики Бодуэн де Куртенэ, постоянно наблюдал и исследовал случаи афазии и в 1885 г. посвятил одному из них подробную монографию на польском «Из патологии и эмбриологии Языка»,⁴ за которой должны были последовать другие работы. Это исследование сочетает богатый и тщательно подобранный материал с пониманием огромной необходимости исследования детского языка и афазии для лингвистической теории и фонетики. Появлялась перспектива обнаружения общих законов, основанных на сравнении афатических синдромов с системами этнических языков. Несколькими десятилетиями спустя Фердинанд де Соссюр, просматривая обзор Сеше Programme et méthodes de la linguistique théorique (1908), подчеркнул связь между открытиями Брока и наблюдениями различных форм афазии, которые представляли собой особый cas d'aphasie où la catégoric des substantifs tout entière manque, интерес для психологии и грамматики: Je rapelle par exemple les alors que les autres catégoric établies du point de vue de la logique restent a la disposition du sujet.⁵

Эти важные напоминания, однако, как и большинство призывов Бодуэна и Соссюра, оставались без непосредственного ответа. Но в настоящее время, начиная с сороковых и начала пятидеся-

³ См. A. Pick, «Aphasie und Linguistik», Germanisch-romanische Monatsschrift 8 (1920); A.Gelb and K. Goldstein, «Über Farbennamenamnesie nebst Bemerkungen über das Wesen der amnestischen Aphasie überhaupt und die Beziehung zwischen Sprache und dem Verhalten zur Umwelt», Psychologiscbe Forschung 6 (1924); K. Goldstein, «Die patologischen Tatsachen in ihrer Bedeutung für das Problem der Sprache», Bericht über den XII Kongress der Deutschen Gesellschaft für Psychologie in Hamburg (Jena, 1932); M. Isserlin, «Über Agrammatismus», Zeitschrift für die gesante Neurologie und Psychiatrie 75 (1922).

⁴ Jan Baudouin de Courtenay, «Zpatologii i embrioilogii jezyka», в его Prace filologiczne 1 (1885-86).

⁵ — Я вспоминаю, например, те случаи афазии, когда отсутствует целая категория субстантивов, в то время как другие категории, установленные с точки зрения логики, остаются в распоряжении субъекта (R. Godel, Les sources manuscrites du Cours de linguistique générale de F. de Saussure (Geneva-Paris, 1957, 51 ff; F. de Saussure, Cours de linguistique générale, крит. издание R. Engler (Wiesbaden. 1967), 35.

тых наблюдается существенное изменение. Становится вес яснее «à quel point l’approche linguistique peut renouveler I'étude de l'aphasie» ⁶, как было отмечено А. Екеном и Р.Ангелергом. «II faut, en effet, que toutes les utilisations du langage libre et conditionne soient analysées à tous les niveaux du système linguistique.» ⁷

Вопрос об уровнях действительно важен. Слишком часто попытки рассмотрения лингвистического аспекта афазии страдают от недостаточного разграничения лингвистических уровней. Можно даже сказать, что сегодня самая главная задача лингвистики — это научиться разграничивать уровни. Несколько уровней языка автономны. Автономия не означает изоляции; все уровни взаимосоотнесены. Автономия не исключает интеграции, и даже более того — автономия и интеграция тесно связанные феномены. Но во всех лингвистических вопросах, а особенно в случае афазии важно подходить к языку и к его разрушению в рамках данного уровня, помня в то же время, что любой уровень — это то, что немцы называют das Teilganze (часть целого) и что целое и взаимодействие между различными частями этого целого должны быть приняты во внимание. Здесь очень часто лингвисты совершают опасную ошибку, а именно, они подходят к определенным уровням языка с так называемым отношением гетерономии (колониализма) скорее, чем автономии. Один уровень они рассматривают только с точки зрения другого уровня. В особенности, когда мы занимаемся афазией, надо сразу признать, что фонологический уровень, хотя он и не изолирован, сохраняет свою автономию и не может рассматриваться как простая колония грамматического уровня.

Надо принять во внимание взаимодействие между разнообразием и единством. Как говорит Екен: «L'aphasie est en même temps une et multiple» ⁸. Должны быть выделены многообразные формы дезинтеграции языка, и было бы ошибочно исследовать это многообразие только с количественной точки зрения так, как если бы мы имели дело с различными степенями дезинтеграции, тогда как в действительности мы так же сталкиваемся со значительной качественной разницей.

⁶ — в какой степени лингвистический подход мог бы внести в клад в исследование афазии.

⁷ Н.Hécaen and R.Angelergus, Pathologie du langage — l'aphasie (Paris: Larousse, 1965). — Нужно, чтобы, в результате, все — и свободные и обусловленные виды применения языка, были проанализированы на всех уровнях языковой системы.

⁸ Ibid.

Более того, когда мы обсуждаем те формы афазии, в которых разрушение звуковой модели языка является важным фактором, мы должны помнить, что для современной лингвистики не существует такой области, как звуки сами по себе. Для говорящего и для слушающего звуки речи обязательно выступают как носители смысла. Звук и значение как для языка, так и для лингвистики являются неразрывной двойственностью. Ни один из этих факторов не может рассматриваться как простая колония другого: единство звука и значения должны исследоваться одновременно, и с точки зрения звука, и с точки зрения значения. Та степень, при которой звуки являются совершенно особым феноменом среди других аудиальных явлений, была прояснена замечательными экспериментами, проведенными в различных странах в течение последнего десятилетия: эти исследования доказали привилегированное положение правого уха, связанного с левым полушарием, при восприятии звуков речи. Не поразителен ли тот факт, что правое ухо является лучшим рецептором компонентов речи, в противоположность превосходству левого уха в восприятии неречевых звуков, неважно, музыкальные это звуки или шумы? Это показывает, что с самого начала звуки речи возникают как особая категория, на которую человеческий мозг реагирует особым образом, а эта особость существует именно благодаря тому факту, что звуки речи выполняют вполне определенную и многообразную роль: разными способами они функционируют как носители значения.

Когда мы исследуем различные лингвистические синдромы афазии, мы должны уделять большое внимание иерархии лингвистических элементов и их комбинаций. Мы начинаем с наименьших единиц языка, «различительных признаков», или mérismes. как их предлагал называть Бенвенист. ⁹ Фундаментальная роль, которую играют отождествление и различение этих лингвистических квантов при восприятии речи и при ее афатических нарушениях, была глубоко исследована и убедительно показана Шилой Блумстайн, ученым, соединившим в себе навыки прекрасного лингвиста и невролога.¹⁰ Французский эквивалент «различительных признаков» — traits distinctif или в редком обозначении Соссюра, élément différentiel. тогда как термин trait

⁹ É. Bénvenist, «Les nivaux de I'analysу linguisеique», в его Problè mes de linguistique générale 1 (Paris, 1966), 22 f.

¹⁰ Sheila E. Blumstein. A Phonological Investigation of Aphasic Speech (The Hague: Mouton, 1973); см. A.R. Lecours и F. Lhermitte, «Phonemic Paraphrasias», в H. Goodglass и S. E. Blumstein, eds., Psycholinguistics and Aphasia (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1073).

pertinent, иногда употребляемый французскими лингвистами, неверен, поскольку любой элемент языка является в определенном смысле имманентным, и понятия различительности (distinctiveness) и имманентности (pertinence) не совпадают.

Пучок одновременных различительных признаков называется «фонемой» в соответствии с французским термином phonème, введенном в 1870-ые, и он постепенно получает новое определение. Это важное и полезное понятие, при условии, что мы понимаем его производный, с точки зрения лингвистической структуры, второстепенный характер по сравнению с составляющими его различительными признаками. Упорные попытки упразднить понятие фонемы так же безосновательны, как и противоположные ретроградные попытки уменьшить и даже отбросить понятие различительных признаков в пользу фонем. В кратком изложении своей монографии Ш. Блумстайн указывает, что «понятие различительные признаки предоставило принципиальное объяснение частому повторению разного рода субституционных ошибок, которые совершают афатики» и что «более того, стратегии воспроизведения речи, продемонстрированные пациентами афатиками, наводят на мысль, что бинарные значения, приписываемые в фонологической теории признакам, могут быть существенной частью фонологической системы говорящего». Основной структурный принцип этих значений, а именно, оппозиция маркированных и немаркированных единиц, оказывается «существенным аспектом фонологического анализа», поскольку «понятие маркированности характеризует направление субституционных и упрощающих ошибок, делаемых афатиками».

Простейшая единица, имеющая свое собственное значение «морфема», — это понятие и термин, введенный Бодуэном де Куртенэ. К сожалению французская лингвистическая терминология, по свидетельству Милле, приняла и употребила этот термин в узком смысле, с тем, чтобы перевести немецкое обозначение Бругмана Formant, применимое к аффиксам, но не к корню, в результате чего возникли досадные колебания во французской системе грамматических обозначений.

О высшей морфологической единице, «слове» (mot), можно повторить то, что было сказано в отношении фонемы: это существенное понятие, которое нельзя ни отбросить, ни рассматривать как целую грамматическую единицу вместо морфемы.

Традиционная английская иерархия синтаксических структур — «phrase», «clause», «sentence» (словосочетание, придаточное предложение, предложение) весьма полезна при анализе спонтанной и необусловленной речи афатиков. Французская система менее

устойчива. Возможно, термин Люсьепа Тесньера¹¹ noeud (узел) подойдет для английского «phrase» и традиционные французские обозначения proposition и phrase для «clause» и «sentence».

Когда я работал над лингвистической интерпретацией афатических данных и затем рискнул систематизировать проанализированный материал в свете строго лингвистического критерия, шаг за шагом я стал замечать яркие соответствия между лингвистическими типами афазии и топографическими синдромами, обнаруженными специалистами при исследовании коры головного мозга (особенно А.Р. Лурией¹²), и обрисовал эти очевидные параллели в моих работах 1963 и 1966 гг ¹³ Я предпочитаю, однако, избегать сравнений, если они не прошли систематического, междисциплинарного контроля, моя же собственная работа ограничивается речевым аспектом афазии во всех ее многочисленных разветвлениях. Но я испытываю истинное вдохновение, когда читаю недавнее синтетическое исследование Л. Р. Лурии, великого исследователя церебральных механизмов и их участков как факторов разного рода афатических расстройств. ¹⁴ Когда этот создатель нейролингвистики¹⁵, продолжая свое неутомимое исследование речевых расстройств, выражает «полное согласие с основными концепциями», предложенными в моих лингвистических попытках найти и классифицировать афатические синдромы, и предлагает дальнейшие, решительные отсылки к «физиологическим механизмам, лежащим в основе этих нарушений»; главным выводом, который можно из этого сделать, является необходимость все более тесного сотрудничества лингвистов и неврологов, совместного и глубокого исследования, которое обещает глубже проникнуть во все еще непознанные тайны — как мозга так, и языка.

Мы должны не только согласовывать, но так же и последовательно различать два в основе своей различных феномена, эмиссию

¹¹ L. Tesnière, Éléments de Syntaxe structurale (Paris. 1959)

¹² A.R. Luria, «Factors and Forms of Aphasia», Ciba Foundation Symposium: Disorders of Language (London, 1964); idem. Higher Cortical Functions in Man (N.Y.: Basic Books. 1906) — пер. с русского оригинала 1962.

¹³ См. R. Jakobson. «Toward a Linguistic Typology of Aphasic Impairements» (19оЗ) и «Linguistic Types of Aphasia» (1960) в Selected Writings II (Hague: Mouton, 1971), 289-306. 307-333, репр. в Studies on Child Language and Aphasia (Hague; Mouton, 1971), 75-94, 95-125).

¹⁴ A.R.Luria, «Two Kinds of Apasic Disorders», Linguistics 115 (1973).

¹⁵ Cp. A. R. Luria, «Basic Problems of Ncurolinguistics» и Current Trends in Linguistics 12.4 (The Hague: Mouton, 1974).

и рецепцию. Используя термины Чарьлза Сандерса Пирса, существуют два действующих лица (dramatis personae) «говорящий» и «тот, кому говорят» («sayer» и «sayee»). Их отношение к коду и сообщению совершенно различно, и в частности, двусмысленность, особенно омонимия, — проблема, с которой сталкивается «sayee». Без помощи контекста или ситуации, услышав «sun» [sÙn| — он не знает, имеется ли в виду «солнце» (sun) или «сын» (son), тогда как «sayer» (говорящий) совершенно свободен от вероятностной позиции у «sayee» (того, кому говорят), хотя он, естественно, может принять во внимание отношение «sayee» и предотвратить возникновение омонимических препятствий для последнего. Чтобы проиллюстрировать различие между моделью говорящего и моделью того, кому говорят, я позволю себе признаться, что, хотя я и способен следовать за отчетливо произносимой итальянской речью, я почти не способен произнести ни одной фразы на этом языке. Таким образом, в отношении к итальянскому я не могу действовать как адресант (addresser), но только как адресат (adressee), либо молчащий, либо отвечающий на другом языке. При исследовании афазии мы должны помнить о возможности радикального разрыва между двумя этими компетенциями и вполне естественного преобладания рецепции над эмиссией. Таково, например, положение младенца, который научился понимать речь взрослых, но, тем не менее, сам не способен ничего сказать. Способность декодировать может возникнуть раньше способности кодирования, и в случае афатиков, отдельно от нее.

Я хотел бы оставить обсуждение новых аспектов лингвистического исследования афатических нарушений звуковой структуры до следующего раза, несмотря на тот увлекательнейший горизонт, который эти проблемы открывают для фонологии. Если ограничивать себя при продвижении к высшему и чисто грамматическому уровню афазии, и при применении принципа объяснительного отождествления к строго лингвистическому анализу речевых нарушений, оставаясь на одном только этом уровне, можно добиться получения ясной и простой картины. Однако, чтобы проследить лингвистический синдром данного типа афазии, мы должны следовать нескольким генеральным линиям.

Во-первых, зоолог не будет начинать исследование различия между растениями и животными с рассмотрения таких переходных типов, как губки и кораллы. Вряд ли началом исследования полов будет концентрация всего внимания на гермафродитах. Конечно же, есть много гибридных, сложных, смешанных случаев афазии, но мы не знаем о существовании четко поляризо-

ванных типов, и эти строго отличные, так сказать, «чистые» случаи, как называют их неврологи, должны лечь в основу нашего исследования и классификации афатиков, а следовательно, направлять нас и в нашем исследовании пограничных случаев, какова бы ни была их частотность.

Во вторых, значительная разница между спонтанной и обусловленной речью, — факт, хорошо известный лингвистам, — должна быть также с вниманием учтена при исследовании афазии. В добавление к ответам пациента на вопросы врача, мы должны исследовать полностью спонтанную речь афатика, особенно в знакомой ему среде, и сравнить эти два структурно отличных друг от друга типа высказываний. Рассматривая вопрос обязательной (required) репродукции и репетиции, следует помнить, что эти процессы занимают совершенно особое место в нашем речевом поведении. На лондонском симпозиуме по речевым расстройствам, организованном «Ciba foundation» в 1963 г., лингвист А.С.Росс высказался о необходимости собрать все опубликованные или мимеографированные высказывания афатиков, воспроизведенные при разных формах диалога и с разными собеседниками.¹⁶ Такие материалы абсолютно незаменимы для получения лингвистического описания и классификации афатических синдромов. Нельзя получить достоверного лингвистического заключения на основе простого сбора ответов пациентов на вопросы врача, поставленных к тому же в весьма искусственные условия медицинского опрашивания.

С лингвистической точки зрения чистейшие формы афазии можно, по всей видимости, наблюдать при случаях полного аграмматизма. У нас имеются замечательные прозрения в суть этого вопроса таких специалистов, как Л. Ник. М.Иссерлин и Е.Саломон, ¹⁷ а в настоящее время — А.Екена. А.Гудгласса и их соратников по лингвистике^18. Именно Гудгласс обнаружил последовательную, прозрачную закономерность в обращении афатиков с английским суффиксом, являющимся тройным синонимом

¹⁶ A.S.C.Ross et al., «Edition of Text from a Dyphasic Patient», Ciba Foundation Symposium: Disorders of Language: (London, 1964).

¹⁷ A.Pick, Die agrammatischen Sprachstörungen (Berlin, 1913). M.Isserlin, op.cit.; E. Salomon, «Motorische Aphasie mit Agrammatismus», Monatsschrift für Psychologie 1 (1914)

¹⁸ H. Hécaen, ed., Neurolinguistique..., H. Goodglass, «Studies on the Grammar of Aphasics», Journal of Speech and Hearing Research II (1968); См. D. Cohen and H. Hécaen, «Remarques neurolinguistiques sur un cas d'agrammatisme», journal de psychologie normal et patbologique 62 (1965); H. Goodglass and J. Hunt, «Grammatical Complexity and Aphasie Speech», Word 14 (1958).

и исполняющим три совершенно разные грамматические функции, а именно функции суффикса / - z/в двух его позиционных вариантах /-iz/ и /-s/. Этот же суффикс в тех же самых позиционных вариантах используется для выражения множественного числа существительных, напр., «dreams» в форме притяжательного падежа, как в «John's dreams», и в глагольной форме третьего лица настоящего времени, напр., «John dreams», однако последней выживающей в речи афатиков формой является мн. число существительного, «dreams».¹⁹ При усвоении речи ребенком мы наблюдаем обратный порядок, зеркальное отражение: существительное мн. числа «dreams», — первое появляющееся слово, следующим речевым приобретением является — «John's dream», за которым, в конечном итоге, появляется глагольная форма третьего лица — «John dreams».²⁰ Разгадка этой проблемы состоит в иерархии уровней: форма множественного числа «dreams» — это одно слово, за которым не имеется в виду никакого синтаксического продолжения, в форме «John's» — подразумевается уровень высказывания, где эта форма является определением такого заглавного слова, как «dream», и наконец, глагольная форма третьего лица, «dreams» участвует в пропозициональной последовательности с подлежащим и сказуемым.

Совершенно ясно, что более сложные синтаксические структуры вытесняются из речи в первую очередь, также как и отношения между подлежащим и сказуемым утрачиваются первыми в случаях аграмматизма. Дети начинают говорить однословными высказываниями (голофразами), затем они достигают уровня полноценного словосочетания — «little boy», «black cat», «John's hat» и т.д. — последними появляются конструкции, включающие в себя подлежащее и сказуемое. Приобретение подобных конструкций является на самом деле настоящей речевой и умственной революцией. Только на этом уровне появляется независимая от hic et nunc, реальная речь. Ученые говорят о некоем «психологическом предикате» в случае когда ребенок видит кошку и произносит слово «кошка». Эта голофраза интерпретировалась как предикат, которым наделяется животное, увиденное ребенком. Но только когда ребенок приобретает способность употреблять подлежащее и сказуемое в их соотношении, только на этом дихотомическом уровне язык становится равен себе в речи ребенка. Уче-

¹⁹ H. Goodglass and J. Berko, «Agrammatism and Inflectional Morphology in English », Journal of Speech and Hearing Research II (1968).

²⁰ J. Berko, «The Child's Learning of English Morphology», Word 14 (1958).

ные разных стран, наблюдающие за развитием речи детей, стали свидетелями одного и того же явления. Двух-трехлетний мальчик подходит к отцу и говорит «dog meow» (или «meows»), («собака мяукает»), отец поправляет его: «Нет, мяукает кошка, а собака лает.». Ребенок расстраивается и начинает плакать. Если, однако, отец готов принять участие в игре, говоря ребенку, «Да, собака мяукает, а дядя лает,» малыш обычно остается доволен. Однако может случится и так, что малолетний адресант расстраивается именно из-за такого ответа родителя, потому что считает, что говорить о мяукающей собаке — это лишь его детская привилегия, на которую не могут претендовать взрослые. Эта ситуация отражает важный лингвистический факт: в процессе изучения родного языка, ребенок осознает что у него есть право накладывать различные предикаты на одно и то же подлежащее, «dog» («the dog... runs, sleeps, eats, barks»), также, впрочем, как и комбинировать разные подлежащие («dog, cat, Peter, Mommy») с одним и тем же предикатом (напр., «runs»). Почему же тогда ему не довести эту свободу до того уровня, когда он сможет выбирать новые предикаты, как в высказывании «dog meows»? Злоупотребление этой свободой является побочным эффектом речевого и умственного освобождения ребенка от определенной ситуации. До тех пор, пока он просто произносит «runs», или «cat», или «dog», он полностью зависим от окружающего временного и пространственного контекста, но имеете с появлением предложения с подлежащим и сказуемым он вдруг начинает говорить о вещах отдаленных друг от друга в пространстве и времени, о событиях относящихся к далекому прошлому или будущему, и, более того, даже строить целые истории, полные вымысла. Именно эта способность утрачивается в случаях полной аграмматической афазии.

Очень показательны в этом отношении — ипри усвоении речи, и при ее распаде — наблюдения за высказываниями в повелительном наклонении. В повелительных конструкциях не подразумевается существование пропозициональной модели, основанной на взаимодействии подлежащего и сказуемого. Предположение о том, что повелительные конструкции — попросту трансформированные повествовательные конструкции, совершенно безосновательно. Императив — это самая элементарная речевая форма. Именно по этой причине повелительные конструкции, появляющиеся на самом раннем этапе речевого развития у детей, наиболее устойчивы при аграмматической афазии, а явная тенденция флективных языков сводить императивные

формы до голого корня, в свою очередь является убедительной демонстрации примитивной сущности императива.

Отсутствие личных местоимений, так удивляющее исследователей аграмматизма, — явление параллельное исчезновению маркеров пространственно-временных соотношений. Эти феномены входят в категорию «шифтеров». т.е. тех грамматических классов, общий смысл которых состоит в обозначении связи с тем сообщением, в котором они появляются.²¹ Эти двухсторонние, порой совпадающие классы фигурируют в качестве типичных маркированных суперструктур в грамматических системах, этот факт и объясняет позднее появление в речи детей этих структур, а также их внезапное исчезновение при классических случаях аграмматической афазии.

Когда мы приступаем к рассмотрению²²так называемой «сенсорной» афазии — того типа речевого нарушения, который был недавно выделен ЖДюбуа и А.Екеном и их помощниками, — и сравниваем ее с аграмматизмом, лингвистическая полярность этих двух типов афазии выступает особенно отчетливо. Очевидно, противопоставленность между этими двумя видами синдромов можно продемонстрировать по пунктам.

Суть этого расхождения в том. что при сенсорной афазии ядерные элементы грамматической структуры, такие как, например, существительные, выпадают, тогда как у пациентов аграмматического типа основной инвентарь их речевого словаря формируются именно с помощью существительных. При сенсорной афазии проявляются различные пути, по которым происходит поражение статуса существительных: они просто опускаются или замещаются местоимениями, разного рода приблизительными синонимами, фигуральными выражениями и т.д. Короче говоря, под удар попадают существительные, функционирующие в качестве морфологических единиц в наименьшей степени зависящих от контекста, а среди подобных морфологических единиц, хотя и не всегда, но прежде всего наблюдается выпадение грамматических подлежащих как самых независимых компонентов предложения, функция которых в наименьшей степени обусловлена контекстом. Именно такие самодостаточные единства составляют самую большую проблему для пациентов этого типа.

²¹ См. R. Jakobson, «Shifters, Verbal Categories, and the Russian Verb», in Selected Writings II (The Hague: Mouton, 1971), 1971, 130-147.

²² J. Dubois. H. Hécaen et al., «Analyse linguistique d'énoncés d'aphasiques sensoriels». Journal de psychologie normal et pathologique 67 (1970), См. Е.С. Бейн, «Основные законы структуры слова и грамматического строения речи при афазиях». Вопросы психологии, 1957.

Однажды в Париже доктор Т. Алажуанин представил нам пациента, страдающего типичной сенсорной афазией, полученной в результате автомобильной аварии, когда он находился за рулем грузовика. Чрезвычайно трудно давалось ему начало предложения, даже более того, целое высказывание с именным или местоименным подлежащим. Когда я спрашивал у него, пишущего, что он делает, он отвечал «J'ecris». Когда я повторял тот же вопрос указывая на присутствующего студента, ответ «II ecrit» также следовал незамедлительно. Однако мой вопрос «Что делаю я?», вызвал некоторую задержку, после чего он сказал «Vous ecrivez»; то же самое произошло, когда этот вопрос был задан по отношению к пишущей медсестре. Эту любопытную разницу в ответах легко объяснить: во французском vous и elle являются независимыми местоимениями, функционирующими в качестве грамматических субъектов даже в эллиптических предложениях («Qui ecrit!» — «Elle!»), тогда как je, tu, il — всего лишь предглагольные местоимения.

Можно только согласиться с утверждением, что при сенсорной афазии главным образом утрачиваются не только подлежащие, но вообще существительные, потому как в отличии от аграмматизма, который представляет собой прежде всего разрушение синтаксиса, при сенсорной афазии на самом деле, полностью сохраняется синтаксическая модель и поражаются главным образом независимые, полностью аутосемантические морфологические категории.

Взаимоотношение между методом обращения с существительными и глаголами составляют один из основных вопросов в изучении речи и речевых расстройств. Дж.Уэпман ²³ продемонстрировал преобладание существительных над глаголами среди пациентов страдающих аграмматизмом. Сотрудник Лурии Л.С.Цветкова в своей интересной работе «К неврологическому анализу так называемой динамической афазии» ²⁴показала, насколько трудно для пациентов называть разные глаголы по сравнению с перечислением конкретных существительных. В лучшем случае воспроизводится всего лишь два или три глагола. Я позволю себе в целях эксперимента противопоставить эти данные новым, пока еще подготовительным исследованиям

²³ J.M. Wepman et al., «Psycholinguistic Study of Aphasia», в Psycholinguistics and Aphasia, ed. H. Goodglass and S.E. Blumstein (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1973).

²⁴ Психологические исследования (Москва: МГУ. 1968); См. А.К. Luria and L.S. Zvetkova, «The Mechanisms of ‘Dynamic Aphasia^’». Foundations of Language 4 (1968).

Р.У.Сперри и МС.Гацаниги по восприятию речи среди пациентов, подвергшихся операциям на мозге. ²⁵ Процент воспринятых существительных, улавливаемых правым полушарием, оказался очень высоким, за исключением отглагольных существительных, будь то nomina actionis без суффикса или nomina actons с суффиксом -er (как в «locker», «teller» и т.д.). Аналогичным образом, прилагательные улавливаемые правым полушарием, опознавались легко, за исключением опять-таки образованных от глагольных корней, таких как «shiny», «dried» и т.п. Что касается глаголов, то «здесь способность к воспроизведению оказалась низкой». Эти данные заслуживают сравнения с данными эссе посвященными классификации языковых феноменов тополога Рене Тома. ²⁶

Том ищет основание своих доводов в иерархии грамматических категорий, среди которых существительное в противоположность глаголу является наиболее устойчивым элементом, тогда как отглагольные существительные находятся на том же уровне, что и глаголы, прилагательное же занимает промежуточное положение между существительным и глаголом. Из сопоставления всех этих наблюдений и открытий следует, что глагол представляет собой маркированную категорию, суперструктуру по отношению к существительному; оба процесса — усвоение языка и его разрушение подтверждают такой порядок. Сведение «речевого восприятия, осуществляемого через правое полушарие», к чистым существительным объясняется их немаркированной сущностью. Смысловая маркированность глагола, в противоположность немаркированности существительного, заключается в его принадлежности к временной оси. Таким образом, невосприимчивость к глаголу и синтаксическим последовательностям, развернутым во времени, — это два весьма естественных и взаимосвязанных признака «темпоральной афазии».

Большое количество синтаксических проблем, которые мы встречаем при изучении афазии, можно исследовать в русле иерархии лингвистических структур, а именно, в соответствии с производными, маркированными и первичными, немаркированными разновидностями. Очень показательны в этом плане часто цитируемые примеры детской речи или речи афатиков в

²⁵ M.S. Gazzaniga, The Bisected Brain (N.Y.: Appleton Century Crofts, 1970).

²⁶ R. Thorn, «Sur la typologie des langues naturelles: Éssai d'interpretation psycholinguistique», в The Formal Analysis of Natural Languages, ed. M. Gross, M. Halle, and M.P. Schutzenberger (The Hague: Mouton. 1973).

языках, которые в номинативе и аккузативе имеют разные окончания. Так, например, русское предложение «Папа (nom.) любит маму (acc.) можно подвергнуть инверсии, не изменяя соотношения между грамматическим субъектом и объектом, которые образованы с помощью двух различных флексий, однако и афатики, и малолетние ошибочно понимают это инвертированное предложение, а именно, «Маму (acc.) любит папа (nom.)» как «мама любит папу», потому что порядок слов в первом предложении нейтрален, немаркирован, члены же второго предложения маркированы для большей выразительности, а вышеупомянутые слушатели схватывают лишь немаркированный порядок слов. Пример доктора Гудгласса, «the lion was killed by the tiger» (льва убил тигр) афатики склонны понимать как «the lion killed the tiger» (лев убил тигра), так как при обычном, самом нейтральном порядке слов подлежащее функционирует как грамматический субъект, здесь же оно становится грамматическим объектом, и более того, это происходит потому, что пассив является суперструктурой, налагаемой на актив.

Нельзя не согласиться с доктором Гудглассом, совершенно справедливо отвергнувшем недавно появившиеся предположения, согласно которым афатические дефекты могут затронуть только функции воспроизведения, но не метаязыковую компетенцию пациента.²⁷ Подобные предположения основываются на очень суженном и условном понимании метаязыконой компетенции. Это далеко не статичное и одномерное явление. Любое речевое сообщество и каждый его член имеют в своем распоряжении многообразные возможности, среди которых способность к воспроизведению речи совершенно отличается от способности к ее восприятию; более того, есть существенная разница между способностью к устной и письменной речи, не говоря уже о решающем разделении процессов чтения и письма. Интерпретация этого различия как простой разновидности воспроизведения речи было бы чрезмерным упрощением. Различаются сами коды вышеупомянутых процессов. Паша способность к образованию эксплицитного стиля языка отличается от нашей способности к образованию разных эллиптических конструкций. Следует различать речевые дефекты афатика говорящего и афатика слушающего, и вряд ли ученый может свести их истолкование к проблемам воспроизведения. Изменения в речи афатиков явля-

²⁷ См. Е. Weigl and M. Bierwisch, «Neuropsychologv and Linguistics» in Psycholinguistics and Aphasia, ed. II. Goodglass and S.E. Blumstein (Baltimore, 1973).

ются не просто потерями или дефектами, а замещениями,²⁸ и эти замещения могут иметь систематический характер, или, например, регуляризация неправильных глаголов в стандартном языке, явление родственное постепенному приобретению ребенком навыков по освоению родного языка. Особые виды взаимоотношения между эксплицитными и эллиптическими кодами среди детей или афатиков представляют собой запутанную и неизбежную проблему для исследователей.

Несмотря на то, что лингвисты имеют широкие возможности описания и истолкования афатических фактов в рамках языка, не переступая лингвистического уровня, следует вспомнить, что один из предшественников афазиологии, а так же современной лингвистики, невролог Джон Хьюглингс Джексон рассматривал афазию как одну из разновидностей возможного семиотического расстройства, которая может встречаться либо поотдельности, либо сопутственно с другими дефектами. В качестве общего обозначения явления Джон Хьюглингс Джексон предпочитал термин «азимазия» предложенный Алланом Маклейном Хэмилтоном²⁹ Конечно, довольно часто расстройство может ограничиваться исключительно языком, но мы должны тщательно рассмотреть проблемы языка в отношении к другим проблемам языка, таким, как жесты, графика, музыка и т.д. и их взаимосвязь. Несмотря на то, что были проведены важные исследования алексии и аграфии, при изучении афазии часто игнорируются вопросы о связи и различии между речью и письмом. Когда, например, афазию обсуждают только и прежде всего на основании устной реакции пациента на написанные слова, проблема сущностной разницы между написанными и произнесенными словами не берутся в расчет. Существует также заметная разница между тем, как пациенты реагируют в своих высказываниях на сами объекты и на изображения этих объектов, так как изображения вступают в поле знаков, и являются семиотическими фактами. Такие вопросы, как разрыв между афазией и амузией, со всей ясностью продемонстрированные Е.Фейхтвангером в начале 1930-ых, ³⁰ могут и должны сопоставляться с поразительно частым отсутствием слуха и музыкальных способностей среди великих поэтов, прославившихся именно

²⁸ См. John Hughlings Jackson, Selected Writings 1 (New York, 1958)

²⁹ J.H. Jackson, op. cit., Allan McLane Hamilton, Nervous Diseases: Their Description and Treatment (Philadelphia, 1878).

³⁰ E. Feuchtwanger, «Das Musische in der Sprache und seine Pathologie» Proceedings of the International Congress of Phonetic Sciences (Amsterdam, 1932).

«музыкальностью» стиха, которая в данном случае становится попросту метафорой.

Короче говоря, дальнейшее развитие лингвистических исследований афазии нуждается в большем сосредоточении на описании и классификации чисто языковых синдромов,³¹ но с постоянным соотнесением их с семиотической структурой. Развитие любых лингвистических и, в частности, невролингвистических исследований зависит от специалистов, все больше и больше принимающих во внимание то, что факт различия между изучаемыми случаями болезни состоит не только в отсутствии или наличии определенных свойств, то также — и главным образом — в различии между преобладающими в каждом конкретном случае признаками, а именно, в разной иерархизации этих свойств.

³¹ См. такие недавно появившиеся исследования как Disintegration of the Linguistic Systen in Aphasia М. Заребиной — польский текст с заключением на английском языке. (Warsaw: Polish Academy of Sciences, 1973).

ВКЛАД ЭНТОНИ В ТЕОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ ⁱ

Монологи, произносившиеся в полусне двухлетним Энтони, записанные на пленку, расшифрованные с нее и проанализированные его матерью. Стэндфордским лингвистом Рут Уир, подводят нас к интереснейшей и до сих пор не исследованной области языка. Как обнаружилось при исчерпывающем анализе внутренней речи, проведенном Выготским, так называемая «эгоцентричная» речь детей — это «переходная связь между внешней и внутренней речью». Нас же учили, что «эгоцентричная речь — это внутренняя речь в ее функциях; это речь, направленная вовнутрь». В развитии ребенка речь оказывается «интериоризирована психологически прежде чем она интериоризируется физически». Энтони добавляет новый и совершенно уместный штрих к открытию Выготского.

Наша внешняя речь направлена к адресату и нуждается в слушателе. Наша внутренняя речь не встречается ни с каким слушателем и не должна достигать действительного адресата. Эгоцентрическая речь детей не относится ни к какому внешнему адресату, но терпит, а не редко даже предпочитает присутствие слушателя, в то время как их речь перед сном не подразумевает присутствия слушающих людей. Она полагается как подлинный монолог, privatissimum говорящего, готового пресечься, как только он поймет, что его одиночество было нарушено. Отсюда речевая деятельность ребенка в его детской кроватке на шаг приближает нас к подлинной внутренней речи, а именно, к наиболее сокровенной и непонятной ее разновидности — к речи снов. Монологи засыпающего Энтони демонстрируют наводящее на многие размышления проникновение в речь наших снов, которая в целостности нашего речевого поведения играет не менее важную роль, чем сами сны в нашей умственной жизни.

Для лингвистического исследования в этой пограничной области внутренней речи и речи снов особенно заманчивы многообразные случаи редукции и конденсации. Вряд ли можно встретить более благодатный текст для исследования радикальных эллипсисов на различных уровнях языка — фрагментацию не

ⁱ Предисловие к книге Рут Уир, Language in a Crib (The Hague, 1962). [Перевод К. Голубович]

только сложных предложений, подчиненных предложений и словосочетаний, но так же слов, употребляемых бок о бок в полных и в сокращенных формах: Энтони и Энто — танцевать и [тан], ослик и [ос] (Anthony и Antho-, dance и [daen-], donke и [don-]).

Иногда сложно отделить типичные черты внутренней речи вообще от тех, что характеризуют речевое развитие маленьких детей. Тем не менее здесь с легкостью можно найти новые ценные подходы к исследованию языка детей. Согласно тонким наблюдениям Рут Уир, снижение когнитивной, референтной функции в монологах Энтони усиливает все другие функции языка. Типичной особенностью речи детей является тесное переплетение двух функций — металингвистической и поэтической, — которые вполне раздельны в языке взрослых. Хотя центральная роль, которую играет при изучении языка усвоение метаязыка, хорошо известна, преимущественно металингвистическое отношение к языку у сонного ребенка вызывает большое удивление. Оно показывает нам пути, по которым происходит постепенное овладение языком. Многие из записанных отрывков имеют поразительное сходство с грамматическими и лексическими упражнениями в руководствах по самостоятельному изучению иностранного языка:

«What color — What color blanket — What color mop — What color glass....Not the yellow blanket — The white....It's not black — It's yellow... Not yellow — Red.... Put on a blanket — And yellow blanket — Where's yellow blanket....Yellow blanket — Yellow light....There is the light — Where is the light — Here is the light.» («Какой цвет — Какой цвет одеяло — Какой цвет тряпка — Какой цвет стакан... Не желтое одеяло — Белое...Это не черный — Это желтый… Не желтый — Красный... Клади на одеяло — Белое одеяло — И желтое одеяло — Где желтое одеяло....Желтое одеяло — Желтый цвет... Свет — Где свет — Вот свет.»)

Осуществляется выбор определений для одного главного слова и выбор главных слов для одного определения: «Big and little — Little Bobby — Little Nancy — Big Nancy.» («Большой и маленький — Маленький Бобби — Маленькая Нэнси — Большая Нэнси.») Антонимы (либо контрарные либо противоположно направленные) следуют один за другим: On the Blanket — Under the Blanket...Berries — Not berries... Too hot — Not too hot.» («На одеяле — Под одеялом...Ягоды — Не ягоды... Слишком горячий — Не слишком горячий.») Разделительный союз или (or) отсутствует. Члены парадигматической группы (либо лексической, либо грамматической), соединенные друг с другом соединительным союзом и (and), открыты для выбора: «Hat for Anthony and Bobo

— For Bobo — Not for Anthony — Hat for Anthony». («Шляпа для Энтони и Бобо — Для Бобо — Не для Энтони — Шляпа для Энтони»). Желанный выбор наконец сделан: обозначенным собственником является Энтони.

Он практикует различные грамматические формы с одной и той же вокабулой, особенно с одним и тем же глаголом: «Fix the music — Music is fixed... Cobber crossed the street — Cobbers always cross the street... («Включи музыку — Музыка включена... Сапожник перешел через улицу — Сапожники всегда переходят улицу [с наречием наглядно противопоставляющим настоящее претериту]... «Anthony write — Pencil's always writing («Энтони пишет — Карандаш всегда пишущий [пара за которой следуют и поддерживают ее параллельная пара: улыбающийся — улыбается, smiling — smile]). «Таke off— Took off.. See — I see... Where are you going — I am going.» («Убери — Убрал ..Видеть - Я вижу... Куда ты идешь — Я иду».) Вокабулы, употребляющиеся одновременно и в глагольной и в именной функциях, противопоставляются: «Can bite — Bite — Have a bite» («Могу укусить — Укус — Кусни»)... Broke the vacuum — The broke — Get some broke — Alice broke the baby fruit (Разбил пылесос — Разбился — Возьми немного мелочи — Элис разбила маленький фрукт) [слово break (разбивать, ломать) как правило заменяется чередующимся broke). Существительные и глаголы нарочно употребляются бок о бок со своими анафорическими субститутами: «Take the monkey — Take it... Stop the ball — Stop it... Go for glasses — go for them...Don't jump — Don't ticklish — Don't do that» («Возьми обезьяну — Возьми... Останови мяч — Остановись...Иди за очками — иди за ними... Не прыгай — Не щекочи — Не делай этого»).

Грамматические чередования и чисто фонематические минимальные пары намеренно связаны друг с другом: /tok/ — /tυk/ — /bæk/ — /tuk/ — /tek/ — /buk/... /wat/ — /nat/ — /nait/. Light (свет, огонь) и like (любить) или likes (любит) к lights (огни) прикреплены друг к другу. Back (обратно) и wet (мокрый) смешены в слово-гибрид Babette. Таким образом речь ребенка перед сном, лексические, морфологические и фонематические группы оказываются спроектированными с парадигматической оси на ось синтагматическую.

В цепочке повторяющихся предложений вариация внутри каждой пары ограничена до единицы:

There's a hat Вот шляпа

There's another Вот другая

There's hat Вот шляпа

There's another hat Вот другая шляпа

That's a hat Это шляпа

Причудливое взаимодействие двух синтаксических операций — правильно выделенных Рут Уир как «постройка» (build-up) и «рас-стройка» (break-down) — явно сходны с игрою сверстников Энтони, которые поочередно то собирают, то разбирают свои игрушки. Постепенное конструирование предложения из изначально раздельных и автономных компонентов, каждого со своей предикативной функцией, и, с другой стороны, поступательное наполнение и расширение рамок изначального предложения — одинаково поучительные процедуры, которые выводят на свет механизм синтаксического обучения и тренировки. Как информативны, например, границы предложения у Энтони, где место существительного выделяется артиклем, тогда как само существительное еще не выбрано:

Anthony takes the — Take the book...This is the — This is the — Book... That's a — That's a — That's a kitty — That a Fifi here.... Mommy get some — Mommy get some — Soap.»

(Энтони возьми — Возьми книгу... Это — это — книга...Это — Это — Это котенок — Это вот Фифи... Мама возьми немного — Мама возьми немного — Мыла»).

Предикативные сочетания без выраженного подлежащего только с деиктическим местоименным подлежащим (That's a kitty) и переходные формы между субъектно-предикатными повествовательными и побудительными последовательностями указывают на то, как четкие двусловные предложения могут смутить сонного ребенка. Предпочитаемые им типы предложений это просто дополнение к подразумеваемой или затребованной ситуации.

Языковая игра Энтони перед сном как общий итог его дня настоятельно требует дальнейшего исследования, в частности того, насколько обычны такие самообразовательные лингвистические игры среди засыпающих детей. Однако как бы ни была важна металингвистическая функция в записях Рут Уир, она права, усматривая здесь и соприсутствие других функций. В особенности последний и самый длинный из «параграфов» Энтони, обсуждаемый его матерью, с его восемь раз повторяющимся мотивом Daddy dance (Папа танцует), не только является изысканным уроком грамматики, но также и трогательным, полным горечи психоаналитическим документом, использующим весь запас выразительных средств ребенка. И самое главное — это подлинная и прекрасная поэтическая композиция, сопоставимая с шедеврами детского искусства — речевого и поэтического:

Thaf's for he — Mamamama with Daddy — Milk for Daddy — OK — Daddy dance — Daddy dance — Hi Daddy — Only Anthony-Daddy dance- Daddy dance — Daddy give it — Daddy not for Anthony — No — Daddy — Daddy got — Look at Daddy (falsetto) — Look at Daddy here — Look at Daddy — Milk in the bottle — I spilled it — Only for Daddy — Up — that's for Daddy — Let Daddy have it — Take off — Take off — The — Turn around- Turn around — Look at donkey — that's the boy — That's the donkey — [dan] Daddy [dan] — Pick up the [den] — I can pick up — I can — How about — How about the Daddy — OK — Daddy's two foot — Daddy had some feet — [bi:be] — Put on a record for you — What Daddy got — Daddy got — On the plane — Look at the pillow — What color pillow — What color — Is not black — It's yellow — Daddy dance — Ah, Daddy — Take it to Daddy — Daddy put on a hat — Daddy put on a coat — Only daddy can — I put this in here — See the doggie here — See the doggie — I see the doggie (falsetto) — I see the doggie (falsetto) — Kitty likes doggie — Lights up here — Dady dance — Daddy dance — Daddy dance — With Bobo — What color's Bobo — What color's Bobo

(Это для него — Мамамама с Папой — Молоко для Папы — О'кей — Папа танцует — Папа танцует — Хэй Папа — Один только Энтони — Папа танцует — Папа танцует — Папа дай это — Папа не для Энтони — Нет — папа — Папа получил — Посмотри на Папу (falsetto) — Посмотри скорей на Папу — Посмотри на Папу — Молоко в бутылке — Я пролил его — Только для Папы — Вверх — Это для Папы — Дай это Папе — Уноси — Уноси — Это — Повернись кругом — Повернись кругом -0 посмотри на ослика — Это мальчик — Это ослик — [ас] Папа [ас] — Подними [ос] — Я могу поднять — Я могу — Как насчет — Как насчет Папы — О'кей — Две ноги Папы — У Папы есть немного ног — Запишу для тебя на пластинку — Чтоесть у Папы — У Папы есть — На самолете — Посмотри на подушку — Какого цвета подушка — Какого цвета — Не черного — Она желтого — Папа танцует — Ах, Папа — Отнеси это Папе — Папа одел шляпу — Папа одел пальто — Только Папа может — Я кладу это сюда — Посмотри-ка на собачку — Я вижу собачку (falsetto) — Я вижу собачку (falsetto) — Здесь свет — папа танцует — Папа танцует — Папа танцует — С Бобо — Какого цвета Бобо — Какого цвета Бобо).

ПОЭТИКА

О РУССКОМ ФОЛЬКЛОРЕ ⁱ

Страсть к собиранию пословиц владела мной с тех самых пор, как я научился выводить буквы. Я с рвением заполнял ими пустые календарные страницы. Беседы со специалистами по детской психологии, Шарлоттой Бюхлер и Розой Кац, только усилили мое убеждение в том, что такие инфантильные наклонности никогда не случайны в своем выборе и никогда не проходят без последствий для позднейшего развития. Пословица принадлежит одновременно и к повседневной речи, и к словесному искусству. Можно в совершенстве знать синтаксические и морфологические правила русского языка, так же как и его словарь, и тем не менее оказаться озадаченным предложением — Семеро проехали на одном колесе — если, конечно, слушатель заранее не знает смысла пословицы — «Пустое любопытство должно оставаться неудовлетворенным». Тождество первого и последнего слога —сé— в приведенной последовательности (Семеро***колесе), так же как и соответствие между обеими заударными двусложными группами в конце двух начальных слов (Семеро проехали) и предударными двусложными группами двух последних единиц (на одном колесé) превращает эту четырех словную группу в симметричное дихотомическое образование из двух бинарных частей. Таким образом, пословица — это наибольшая кодированная единица, возникающая в речи и, одновременно, самое короткое поэтическое сочинение. Относительность построения пословицы сжато выражена в присказке: Пень не околица, одна речь не пословица. Шестилетний мальчик, завороженный этими переходными формами между языком и поэзией, был обречен оставаться на распутье между лингвистикой и поэтикой.

Каждый говорящий прекрасно понимает, что любая пословица, которую он употребляет, — это речь, цитируемая внутри речи, и часто использует голосовые средства для того, чтобы эти цитаты выделить. Они воспроизводятся дословно, но отличаются от других цитат тем, что не имеют автора, к которому бы относились. Таким образом, в каждом, кто использует пословицы, развивается интуитивное чувство устной традиции, имеющее осо-

ⁱ Написано в Кембридже. Mass., для журнала Arc 60 (1975), посвященного Якобсону. [Перевод К. Голубович]

бую природу, и в своем дискурсе он обращается с этими готовыми формулами как со своей личной собственностью; точно так же члены речевого сообщества поступают с любым элементом данного речевого кода. Можно вспомнить вступительный параграф эссе Велимира Хлебникова О пользе изучения волшебных сказок: «Это не раз случалось, что будущее зрелой поры в слабых намеках открыто молодости».¹

На бедного Макара все шишки валятся — эта пословица навсегда поразила мое детское воображение. Таинственный Макар возникает как эпический герой in nuce: склоняешься к тому, чтобы интерпретировать эту поговорку как заключительную отсылку к какой-то предполагаемой, но пропущенной истории, и во многих фольклорных образцах пословица часто является морализирующим посылом самого рассказа. Или. наоборот, пословица кажется зерном самого вымысла. Желание Толстого придумать истории «на пословицы» — яркое выражение этого отношения. Пословица может закрывать или открывать действительное или вымышленное повествование, не бывший, но вполне возможный эпос, согласно лаконичному утверждению Юрия Олеши, но в любом случае в двух этих видах словесного искусства обнаруживается тесная взаимосвязь, и исторические связи между их формами вполне естественны (см. стр. 458 f., 461).

Несмотря на то, что от начала моей «полевой работы», меня отделяет много лет, детское беспокойство о Макаре никогда не покидало меня. Я часто мог бормотать кара Макара или выкрикивать поговорку, посвященную тому же герою: куда Макар телят не гонял — с нечаянным тяжело падающим ударением на четыре его оксютона. Почему этот несчастный парень должен был скитаться по миру? Тройной провербиальный перевертыш Макар да кошка, комар да мошка не помог разрушить моей зачарованности, несмотря на впечатляющее обратимое чередование к и м в обеих фразах. Если пословицы рождают эпические ассоциации, противоположный переход от эпической речи к гномическим формулам не менее плодотворен. Дети усердно практиковали свойственное русскому искусству вкрапления в дискурс провербиальных изречений, и таким образом, учились соотносить свой индивидуальный опыт с установленными максимами: по сути своей пословицы — нельзя не согласиться с Lidov'a prislov'I s logich'eho blediska (Прага, 1956) — это парадигматические логические пропозиции. Однако пословицы являлись

¹ См. Собр. произведений Велимира Хлебникова, 1928-1933 т. V. стр. 196.

только одним из механизмов, знакомивших нас с устной поэзией.

Увлеченность фольклором все возрастила, не переставая держать нас, московских детей, во власти своих чар, даря странные вокабулы, темные, неясные мотивы, загадочные, бросавшие нам вызов аллюзии.

В парке Чистые Пруды детишки продолжали водить хороводы под старинные песни, играть в традиционные народные игры, скандировать считалки: Ты не бойся тивуна, Тивун тебе не судья. Однако кто был тивун?. Никто из игроков не смог бы ответить. Древнерусское тивун, или тиун ('слуга'), заимствованное из древне-норвежского pj’onn ('слуга'), является, как не раз отмечали исследователи народного творчества, одним из тех архаизмов, которые, с неясным и неопределенным значением, вошли в считалки вместе с причудливыми словосочетаниями и многими преобразованными варваризмами. Этот фантасмагорический словарь, колеблющийся между смыслом и бессмыслицей, был неразрывно связан с особой образной формой и роскошной звуковой текстурой считалок, что делало их в течение ранних моих лет прекрасным предисловием к позднейшему поэтическому поиску заумного языка. В своем тщательном описании и собрании «игровых прелюдий» — Русский фольклор, I: Игровые прелюдии (Иркутск, 1930) — Г.С. Виноградов внимательно рассмотрел содержащиеся в них бессмысленные слова и признал главную сущность считалок в магической жеребьевке, на что указывают и их диалектные обозначения, гадалка и ворожитка. Виноградов отсылает к Арефьеву, енисейскому этнографу, знакомому с искусством шаманов, открывшему, что, используя совершенно загадочные слова и выражения, дети хотят придать более таинственный и сверхъестественный характер своему счету и «употребить своего рода шаманизм». Эти соображения заставили Виноградова увязать игровые прелюдии с воплощениями, обожествлением и предсказаниями.

Мне довелось прочитать исследование Александра Блока Поэзия заговоров и заклинаний (1