Чешская кухня

Им было очень хорошо вместе. Наташе и Сереже.

Наташе нравилось на него смотреть, его слушать, трогать и нюхать. Все органы чувств – зрение, слух, обоняние и осязание – говорили «да»! Особенно осязание. Когда обнимала, то проваливалась в нежность, как в волшебное болото. Болото – это смерть. Но ведь и близость соития – тоже маленькая смерть: агония, небытие, уход в космос.

Наташа медленно возвращалась из космоса, окликала:

– Сережа…

Он молчал. Спал. Он как‑то вдруг мгновенно засыпал после близости. И она могла любоваться спящим, как пастушка над заснувшим пастушком. Нежность не умещалась в ней и проступала в виде слез.

Любовь… Какое счастье… Единственная заусеница: Сережа был женат. Жену звали Надежда Казимировна. Она была старше Сережи на десять лет.

Наташа не задавала лишних вопросов. Она надеялась, что их любовь победит законный брак, тем более Наташа моложе Казимировны на двадцать лет. Ей тридцать, Сереже сорок, а Казимировне пятьдесят. У Казимировны впереди климакс и увядание. А у Наташи – расцвет и долгое цветение. Что выберет Сережа? Естественно, расцвет.

Сережа тихо спал в кровати. Он спал обычно один час, потом ужинал и убегал домой, чтобы Казимировна не волновалась. Его время у Наташи – два часа, с шести до восьми. В восемь он возвращался домой, Казимировна ни о чем не догадывалась.

Наташа тихо, боясь разбудить своего пастушка, выбиралась из кровати. Шла на кухню приготовить что‑нибудь вкусненькое.

Кухню она купила себе два дня назад. Не кухня – мечта. Ярко‑синие панели, фурнитура под старое серебро. Чехи умеют делать. У чехов – высокая культура быта, в отличие от советской.

У нас, у советских, люди – не в счет. Этих людей – тьма тьмущая, как тараканов. На всех не напасешься.

Чешская кухня – дефицит, но Наташа сидела на дефиците, и ей было доступно то, что и не снилось простому советскому человеку.

На дворе стояли восьмидесятые годы. Развитой социализм. До коммунизма доехать не получалось, но Наташа и не торопилась. У нее был свой собственный коммунизм, который назывался: ты – мне, я – тебе.

Одно время Наташа работала в отделе заказов в гастрономе. Она раздавала заказы по списку и в обход списка. В заказ входило: копченая колбаса, индийский чай, гречка, баночка красной икры, курица, ветчина и даже черная икра. Перед Наташей заискивали писатели и артисты, ученые и военные, а с учетом ее фигуры – заискивали вдвойне. Именно тогда она и познакомилась с Сережей – кандидатом наук. Каких именно наук, Наташа не интересовалась, какая разница… Он понравился ей сразу, пленил ее сердце своей скромностью. Что дадут, то и брал, не клянчил и не выпрашивал, как остальные. Ему можно было подсунуть все, что угодно, не заметил бы…

Потом Брежнев умер, пришел Андропов. Порядки ужесточились. Стали проверять и сажать. Наташа ушла в мебельный магазин, там спокойнее. Зарплата – кошкины слезы, но место… Оно было золотое, и попасть на такое место не просто. Помог случай и внешние данные.

Наташа к своим тридцати годам была вполне устроена и благоустроенна. Единственное слабое звено – квартира: блочный дом, первый этаж, возле лифта. Она вступила в кооператив чуть ли не последней. Все квартиры разобрали, остался только первый и последний этаж.

Последний этаж плох тем, что ломается лифт и протекает крыша. Лучше первый, от лифта не зависишь, однако в квартиру забегают мыши из подвала и воняет сыростью. Но все‑таки свое жилье, не общежитие и не съемная квартира с ядовитой хозяйкой.

В квартире дефицитная финская мебель, японский холодильник «Шарп» по большому блату, а теперь уже и чешская кухня. Наташа любила свое гнездо за то, что – ЕЕ. И Сережу любила за это же самое – ЕЕ. Казимировна не в счет.

Наташа принялась сооружать ужин. Она знала: Сережа больше всего любит поездную еду, – ту, что едят в поезде. Крутые яйца, холодная отварная курица, огурчики‑помидорчики, перья зеленого лука. Еще он любил пюре с говяжьими сардельками. Наташа всегда запасалась сардельками, а на окне выращивала зеленый лук.

Наташа стала чистить картошку для пюре. В пюре главное – разводить его горячим молоком и взбить. Тогда пюре получается воздушное. А еще хорошо добавить в него пассерованный лук. Создается впечатление, что пюре с грибами. Все дело в деталях, но именно детали требуют времени.

Наташа потратит час, а Сережа поест за десять минут и убежит к Казимировне.

Когда‑то Надежда Казимировна была Сережиной учительницей по литературе. Пятнадцатилетний Сережа полюбил ее двадцатипятилетнюю. Она казалась ему идеалом человека и женщины. И он уже в пятнадцать лет знал, что женится только на Надежде Казимировне, и проживет с ней всю жизнь, и будет любить всегда верно и преданно.

С верностью не получилось, а вот преданность осталась. Он ее жалел, сочувствовал, лечил, угождал. О том, чтобы бросить и уйти к другой, не могло быть и речи. Кто бросает женщину в пятьдесят лет? Только последний мерзавец. К тому же Сережа привык ее немножечко бояться. Учительница.

Но Наташа была уверена: если она родит Сереже ребеночка, он захочет быть рядом со своим ребеночком, потому что дети – это будущее, а прошедшая любовь – это прошлогодний снег.

Пюре было готово. Сардельки кипели и благоухали.

Сережа вылез из спальни. Вихор торчит на макушке. Трусы висят на бедрах. Трусы – польские: на черном фоне белые черепа. Это Наташа ему достала. Казимировна спрашивала: что это за пиратский флаг? Наверное, она догадывалась. А может быть, и нет.

Сережа уселся за стол. Проткнул сардельку вилкой. Сок брызнул во все стороны. Он начал есть, жмурясь от удовольствия. Наташа не выдержала, взяла тарелку и сделала себе порцию того же самого: пюре, сарделька, овощи. Какое счастье есть, когда хочется есть, любить, когда хочется любить.

И как скучно любить без любви и есть без аппетита.

Какое счастье подчиняться своей плоти. И какой ужас, когда плоть выходит из повиновения, например, бессонница. Хочешь спать и не спишь. Какое‑то время молчали. Ели молча, утоляя первый голод.

– А если я забеременею? – вдруг спросила Наташа.

У Сережи упала вилка, пропал аппетит, испортилось настроение.

– Ладно, ладно, – успокоила Наташа. Поменяла вилку. – Ешь…

– Ты уже беременна? – перепроверил Сережа.

– Нет, – ответила Наташа. А про себя добавила: «Но буду».

Она села напротив и стала на него смотреть. Все‑таки это большое счастье сидеть с любимым в одном пространстве и смотреть – как он жует, перетирая пищу крепкими зубами. Сережа наелся. Расслабился.

– Тебе нравится моя кухня? – спросила Наташа.

Сережа развернулся вместе со стулом и оглядел кухню.

– Супер, – похвалил он. – А где ты взяла?

– Достала.

В социализме не было понятия: пошла и купила. Укрепились слова: «достала», «пробила», «блат».

Работала система распределения. Кому‑то полагалось, а кому‑то не полагалось. Приходилось изворачиваться, доставать, вставая на цыпочки, искать блат.

Сережа ничего этого не умел. А Казимировна не считала нужным. Предпочитала духовные ценности.

– А ты не можешь достать еще одну, такую же? – спросил Сережа.

– Казимировне?

– Только не злись. У нас совсем рассохлась. Ящики не закрываются.

– Пусть сама достанет.

– Она не умеет.

– Встанет пораньше, приедет к магазину, запишется в очередь, – научила Наташа.

Очередники занимали очередь, и им на руке писали номер химическим карандашом. Ставили клеймо. Например, сорок два. Это значит, что твоя очередь дойдет через сорок два человека.

Выбрасывали по три кухни. Новый термин эпохи социализма: «выбрасывали». Если сорок два разделить на три получается четырнадцать. Значит, четырнадцать дней надо вставать в пять утра, чтобы к шести добраться к магазину.

– А зачем ей кухня? – поинтересовалась Наташа.

– Странный вопрос. Каждая женщина гнездится, как птица. Вьет гнездо.

– А зачем гнездо, если нет птенцов?

– Инстинкт.

– Понятно…

– А в том, что нет птенцов, это я виноват. Она не рожала, потому что я был ее ребенок.

Сережа для Казимировны сын, а она для него мама. Поэтому он жалеет ее, как мать, и не хочет посылать в очередь, в утреннюю серость и сырость.

Наташа стала варить кофе по собственному рецепту: на очень медленном огне и много кофе. Только при этих условиях сохраняется истинный аромат и смысл настоящего кофе.

На десерт Сережа любил калорийные булочки. Эта привычка осталась со школы, Наташа несколько раз пекла ему домашнюю выпечку, но Сережа предпочитал магазинную.

Наташа стояла над туркой, ждала, когда поднимется пенка.

Сережа молчал, глядя в стол. Мысли его были далеко. Он думал о Казимировне, о том, что испортил ее жизнь. Казимировна могла бы выйти замуж за директора школы и жила бы спокойно, имела детей и внуков. Но тогда, в свои пятнадцать лет, Сережа всех ставил на уши – семью и школу.

Он любил, страдал, даже травился и попал в больницу. Его хотели перевести в психушку, поскольку суицид – признак психической болезни, но мать побежала к Казимировне, и они вместе побежали к главврачу. Врач проникся, отдал Сережу домой. Казимировна навещала его, выслушивала, держала за руку, и все кончилось тем, что он внушил ей ответное чувство. Температура кипения страстей оказалась как на солнце – кипящая лава с протуберанцами. В сравнении с этой силой чувства любовь сорокалетнего директора школы – как двухрожковая люстра. Никакого тепла и минимум света.

Все это сумасшествие продолжалось три года. А когда Сережа стал совершеннолетним, Казимировна рискнула узаконить отношения, хотя все отговаривали. Убеждали, что десять лет разницы когда‑нибудь да вылезут. Но Казимировна доверилась судьбе и Сереже. А теперь, когда Сережа стал для нее ВСЕМ, – он, как мартовский кот, сидит у молодой любовницы, торгашки, и пьет кофе с калорийными булочками.

Не ходить к Наташе Сережа не мог. Тянуло. Говорить с ней особенно не о чем, но ведь можно и не говорить. Просто чувствовать – и все. Как собака. Собаки ведь не разговаривают. И вполне счастливы. Люди переоценивают значение интеллекта.

Сережа замкнулся. Смотрел в одну точку.

– Ты чего? – обеспокоенно спросила Наташа.

– У меня такое чувство, будто я хочу перешагнуть пропасть в два приема. Нога зависла над пустотой.

– Достану, достану, завтра же и договорюсь, – пообещала Наташа.

Она помогала Сереже откупиться от Казимировны.

С одной стороны: обидно обслуживать соперницу. Получается, Казимировне всё – и Сережа, и кухня. А Наташе только вторник и пятница с шести до восьми, и то втайне, по‑воровски, чтобы никто не знал. Но с другой стороны, Сережа каждый день будет заходить на новую кухню и каждый раз в мозгу зажжется благодарность. Добро высекает добро. Только дураки этого не понимают.

На другой день Наташа пошла к завскладу Парфенову и выписала чешскую кухню. Синих панелей не было, только желтые. Но тоже очень красиво. Даже лучше. Больше света.

Наташа уплатила свои деньги. Взяла чек, чтобы Казимировна не сомневалась. А то еще подумает, что на ней наживаются. Про работников торговли все так и думают. Кстати, десять процентов сверху – это не нажива, а процент. За что? За то, что Казимировна не стояла в очереди, а получила в обход и по блату и с доставкой на дом. Наташе положен процент, и она бы содрала его, но между ней и Казимировной – Сережа. И если Наташа крадет Сережу, значит, она тоже должна Казимировне. Так что они – в расчете.

Наташа позвонила Сереже на работу, сказала:

– Кухня оплачена. Можешь забирать.

– А как забирать? – спросил Сережа.

– Найми грузовик и вывези. Лучше это сделать сегодня.

– А где я возьму грузовик? – удивился Сережа.

– На улице. Выйди и поймай.

– Я не могу уйти с работы.

– Пусть Казимировна вывезет. Запиши адрес.

– Чей? – не понял Сережа.

– Склада.

Сережа расстроенно замолчал. Наташа умела различать все оттенки его молчания.

– А ты не могла бы привезти? – осторожно спросил Сережа.

– К тебе домой? – удивилась Наташа.

– Ну да… Казимировна внизу встретит.

– Ты уверен, что мы должны познакомиться?

– При чем тут познакомиться? Она тебя не знает. Ей и в голову ничего не придет…

Действительно, Казимировна ее не знает. Пока. Даст бог, узнает когда‑нибудь. А пока что интересно заглянуть жертве в лицо: какая она, Казимировна…

– Давай адрес, – согласилась Наташа. – Я привезу.

– Во сколько? – уточнил Сережа.

– Давай в два, – сориентировалась Наташа.

– Спасибо. – Сережа продиктовал адрес. Положил трубку. Наташа посмотрела на часы. Двенадцать. До двух надо было договориться с грузчиками, погрузиться и доехать по адресу.

Свободных грузчиков не оказалось. Рабочий день начинался в девять, все разъехались по точкам.

Наташа нашла левый грузовик. Шофер, азербайджанец Бабир, заломил двойную цену, но потом сбавил половину. Наташа могла бы не ехать к Казимировне, просто послать шофера по адресу, но она боялась, что Бабир угонит кухню в другую сторону, – и с концами. Потом его ищи‑свищи.

Такое бывало сплошь и рядом. В рабочей среде все моральные ценности растворились в водке, и это понятно: когда выпьешь, становится весело, все вокруг приобретает смысл и краски.

Бабир нашел двух неопохмелившихся мужичков, и они за бутылку с энтузиазмом погрузили кухню в грузовик. Ехать по адресу отказались, согласились только на погрузку. Видимо, им не терпелось выпить, горели трубы. Организм жаждал влаги, как пересохшая почва жаждет целительного дождя.

Казимировна стояла в подъезде, и даже издалека было видно: злилась. Буквально потемнела от злости.

Дело в том, что Наташа опаздывала. Немного, на час. Но стоять час в холодном подъезде тоже мало радости.

Наташа сразу увидела, что Казимировна – со следами красоты. Однако злость смыла следы. Стояла просто злая баба, серая от негатива.

Наташа вылезла из грузовика, поздоровалась. Казимировна не ответила на приветствие.

– Знаете, чем отличается интеллигент от жлоба? – спросила Казимировна.

Наташа растерянно молчала. Она чувствовала себя как на экзамене.

– Интеллигентный человек приходит вовремя, а быдло всегда опаздывает.

Наташа догадалась, что она – быдло. Возражать не стала. Все, что она делала, – для Сережи. А Казимировна могла быть любой. Чем хуже, тем лучше.

Наташа достала из сумочки и протянула накладную. Там была обозначена стоимость. Казимировна раскрыла кошелек, заплатила копеечка в копеечку. Двигала ногтем мелочь: семьдесят копеек. У нее получился рубль. И она ждала сдачу: тридцать копеек. Наташа вернула ей мелочь.

– А кто будет разгружать? – строго спросила Казимировна.

Наташе хотелось повернуться и уйти, но она подошла к Бабиру и попросила донести мебель до квартиры.

– Я заплачу, – пообещала Наташа.

– Сколько?

– Сколько скажешь.

Бабир посмотрел на Наташу. Она ему нравилась, особенно сзади. Попка глобусом. На ногтях маникюр. Блондинка. Кожа бело‑розовая, как зефир.

– Ладно, – согласился Бабир. – Только ты мне помоги.

Пришлось залезать в кузов и толкать неподъемные квадраты и прямоугольники в сторону Бабира. Он принимал эти тяжести на грудь и пер в подъезд к лифту.

Казимировна не помогала. Зачем, когда для этого есть быдло.

Затащили сначала в подъезд, а уж потом в квартиру. Частями.

Наташа вошла в квартиру. Глазами не зыркала по сторонам, но сразу заметила, что дом – сталинской постройки, добротный, с толстыми стенами. Подоконники широкие – полметра. Сейчас так не строят. Сейчас экономят. Раньше существовало понятие: рабочая гордость. Сейчас это словосочетание вызывает смех.

Дверь в спальню была открыта. Широкая кровать, а над ней портрет Казимировны в молодости: открытый лоб, локоны, газовая косынка на голых плечах. Ангел.

Прошли на кухню. Бабир сложил на пол первую партию кухонных панелей. Пошел за второй.

– Чаю хотите? – неожиданно спросила Казимировна.

– Нет. Спасибо, – отказалась Наташа. Не хватало еще чай пить с соперницей.

– Вы простите, что я с вами грубо разговаривала, – извинилась Казимировна. – У меня два года шел ремонт. Эти рабочие меня просто замучили. Говорят: придем завтра в девять, приходят через неделю. Деньги возьмут вперед и вовсе пропадут. Знаете, какая основная черта русской аристократии?

Наташа не знала.

– Скромность и достоинство. Я бы добавила: обязательность.

В Казимировне проступила учительница литературы.

– Вы помните «Кавказский пленник» Толстого?

Наташа помнила фильм «Кавказская пленница» Гайдая.

– Помните, как общались Жилин и Костылин? Они сидели в яме, как звери. Они там испражнялись, сами понимаете, – вонь, фекалии. Но даже в таких условиях они говорили друг другу «вы». Не теряли лица. Каждый уважал личность другого. А сейчас уважение пропало – к себе, к другим, к данному обещанию. Ведь что такое необязательность? Это форма хамства.

Появился Бабир и принес вторую партию кухонных панелей, запакованных в жесткий картон. Аккуратно положил на пол и ушел за остатками.

– Вы знаете, почему Пушкин стрелялся с Дантесом? – спросила Казимировна.

– Это все знают, – удивилась Наташа. – Из ревности.

– Слишком просто, – покачала головой Казимировна. – Там другое. Дантесу было двадцать два года. Ослепительный красавец. Он влюбился в Натали до умопомрачения. Существуют его письма: какая сила чувства, какая высота. Натали не могла устоять.

– Изменила? – удивилась Наташа.

– Что вы… Ни в коем случае. Тогда жили с Богом. Об измене не могло быть и речи. Но Натали полюбила Дантеса. И созналась. Когда Пушкин ее прямо спросил, она прямо ответила. И тогда его мир рухнул. Натали – это был тот островок тверди, на котором Пушкин стоял в океане жизни. И этот островок треснул под ним. Пушкин был невыносим в ту пору. Дантес испугался, может, не испугался, но решил со всем покончить, и женился на Екатерине Гончаровой – сестре Натали. Он как бы сказал своим поступком: все, я отхожу в сторону. Но дело было не в Дантесе, а в Натали, в ее душе, которая любила другого.

Пушкину оставалось тело без души. А ему этого не надо. Ему не надо ничего, кроме ее любви. Пушкин стал искать смерть и нашел. Дантес не мог увернуться от дуэли. Пушкин его, что называется, доставал. Он как с цепи сорвался. Всем надоел. Устремлялся навстречу своей гибели. И погиб. Булгарин произнес такую фразу: «Великий был человек, а пропал, как заяц».

Наташа молчала. В школе она проходила, что Пушкин – наше ВСЕ. А Дантес – гнида. А у Казимировны получалось, что Дантес – вовсе не гнида, а возвышенный юноша, сошедший с ума от любви. Может быть, для нее Дантес – это старшеклассник Сережа, обезумевший от страсти.

«Она что‑то знает», – заподозрила Наташа. Но Казимировна смотрела честно, без двойного дна. Она была симпатичная – тот же открытый лоб, локоны собраны в пучок на затылке, вокруг глаз легкая усталость. Уставшая девушка.

– Пушкину было тридцать семь лет. По тем временам старик. Но в нем текла кровь его черных предков. Когда он танцевал на балу с дамой, его лицо было наравне с декольте.

– Почему? – не поняла Наташа.

– Потому что он был маленького роста. Дамы на голову выше. Его лицо почти утопало в ложбинке между грудями. И он всхрапывал и шаркал ногой, как конь. Бил копытом. Его раздирало желание.

– Откуда вы знаете?

– Из воспоминаний современников. Откуда еще?.. Вы же видели на картинах: какие были декольте. До сосков. Ноги прятали под длинными юбками, а верх обнажали.

– А сейчас носят мини до трусов и декольте до сосков.

– Дело не в длине юбки, а в том, что никто не соблюдает заповеди.

– Какие заповеди? – спросила Наташа.

– Не прелюбодействуй. Не сотвори себе кумира. Мечтают поймать журавля в небе. А когда поймают и рассмотрят поближе, увидят, что это всего лишь раскрашенный воробей.

«О чем это она?» – обеспокоилась Наташа.

– Вы знаете, это большое счастье – жить по заповедям. Все становится так просто. Ясно. Чисто.

Наташа тяжело вздохнула.

– Вы устали? – посочувствовала Казимировна. – Может, кофе?

Появился Бабир. Принес последние панели.

Казимировна дала Бабиру на чай. Обернулась к Наташе, раздумывая: дать ей денег или это неудобно. Все‑таки они беседовали на возвышенные темы, а взятка унижает человека, особенно маленькая.

Всю дорогу обратно Наташа тяжело молчала. Она увидела своими глазами и почувствовала кожей: какой добротный и налаженный дом у Сережи. Его дом – его крепость, и его оттуда не выдрать, не выцарапать ни ногтями, ни словами, ни сексом. Она, Наташа, может стараться изо всех сил, у нее ничего не выйдет. Наташа превосходит Казимировну по многим позициям: по возрасту и по сексу, и тем не менее Казимировна – жена и ею останется. А Наташа просто восполняет недостающий секс и тем самым укрепляет семью. Она укрепляет – кухней и собой. Вот ее функция.

Машина остановилась возле Наташиного дома. Она расплатилась с Бабиром, сказала что‑то незначащее и спрыгнула на землю. Побежала в свой подъезд, Бабир проводил ее глазами, увидел, что девушка расстроена. Красивая, а плачет. Красоту портит.

Наташа отпирала свою дверь и плакала, боялась, что кто‑то из соседей выйдет и спросит: что с вами?

Влетела в свою квартиру, обрушилась на диван и зарыдала в голос. Что собственно произошло? Она и раньше знала, что Сережа семейный и уходить от жены не собирается. Но одно дело – знать, а другое – увидеть. Наташа своими глазами увидела, что Казимировна навсегда, а она – на время. Время работает против Наташи. У страсти есть один изъян: привычка. Привычка убивает страсть. Значит, их отношения обречены. За Казимировной прошлое. А прошлое – как корни у дерева. Прочно держат.

А что бы она хотела? Отобрать у Казимировны мужа, построить свое счастье на ее слезах? Именно так она и хотела. Кто‑то должен был рыдать – Казимировна или она. Рыдает она, а Казимировна радуется новой кухне. Поднялась злоба на Сережу. Зачем было начинать отношения, если у них не будет развития. Это как ребенок в утробе: созрел, а родиться не может.

«Не‑на‑ви‑жу», – прошептала Наташа.

А за что? Он ей ничего не обещал. Более того, он сразу честно сказал, что занят. Но их потянуло друг к другу, как железо магнитом. Они совершили грех прелюбодейства. А теперь опустилось возмездие. Лежи и рыдай. А что дальше? Дальше – покаяние. Надо завязывать с этой любовью, как с привычкой курить. Трудно, но возможно. Появится другой, свободный, и она его полюбит, потому что ХОЧЕТ полюбить. Она его еще не видела, а уже любит… Но прежде, чем залезть на другое дерево, надо слезть с предыдущего.

Заповедь «не укради» – соблюдать легко. «Не убий» – и того проще. Воров и убийц в обществе – ничтожный процент. А вот заповедь «не прелюбодействуй» – это действо всем любо, и никто не противостоит. Позволяют себе. И сколько от этой вседозволенности бед, измен и предательств, и даже самоубийств. В сущности, все беды от измен и предательства. От несоблюдения одной маленькой заповеди. Одной из десяти. А если бы все хором запретили себе сладкий грех, даже не думали в ту сторону, пресекли на корню – какая настала бы жизнь: чистая, ясная, строгая…

Наташа забылась в слезах. Заснула. Ей ничего не снилось. Чернота и пустота. Как в космосе.

Проснулась через три часа. На окна налипли сумерки. Она включила свет. Электрическое освещение сделало еще гуще темноту за окном.

Наташа включила телевизор. Впереди – вечер, длинный и безрадостный, как зима. Вспомнились чьи‑то слова: «А зима будет большая»… И одиночество будет большим, пока не перейдет в вечность.

Раздался звонок в дверь. Сережа.

Вошел. Неторопливо разделся.

– Ну, как? – спросил Сережа.

– Что ты имеешь в виду? – уточнила Наташа.

– Кухню привезли?

– Ты же знаешь…

– Я хотел спросить: собрали? Установили?

– Кто установил? – не поняла Наташа.

– Ну, откуда я знаю…

– Это же твоя кухня, – напомнила Наташа.

– Она теперь так и будет валяться на полу, нераспакованная.

– Ты хочешь, чтобы я ее собрала? – догадалась Наташа.

– Если не ты, то никто.

– Какие сложности? – удивилась Наташа. – Берется пара рукастых мужиков. Гвозди и шурупы имеются в наборе.

Сережа молчал. Проследовал на кухню, по привычке.

Сели ужинать, Наташа достала поездную еду: холодная отварная курица, крутые яйца, огурцы‑помидоры, перья лука. Походный набор. Но поход окончен. Сережа еще не знает, но узнает.

Машина их счастья съехала с привычного пути, ибо, как сказано в хорошем фильме: зачем нужна дорога, которая не ведет к храму…

– Если не ты, то никто, – повторил Сережа, и Наташа поняла, что разговор о кухне.

– Ладно, – согласилась она. – Завтра установят.

Завтра она пришлет сборщиков, и они соберут Казимировне кухню. Это будет красивый жест на прощание, вроде букета цветов. И это будет ее последний вклад в Сережину крепость.