Проба пера. Не так‑то легко виртуозу хозяйственных работ превратиться в палача

Не так‑то легко виртуозу хозяйственных работ превратиться в палача. Вскоре Антоненом овладело уныние. Он затеял невозможное. Ему бы хоть сообщника. Он готов был все бросить, позвонить Монике:

– Знаешь, я тут собирался убивать клошаров, потому что они грязные, но это слишком хлопотно. Хочешь, поженимся, и я куплю тебе новую собаку?

Однако наваждение вновь настигало его. Ему снились толпы живых мертвецов, которые, хлынув с тротуаров, волнами накатывали на его жилище, чтобы забрать его с собой. Он продолжал собирать сведения, читал статистику: в Париже насчитывалось десять тысяч бездомных, средняя продолжительность их жизни составляла сорок восемь лет (для остального населения восемьдесят). Ежегодно умирало триста пятьдесят человек, от холода и от истощения. Зима косила их переохлаждением, лето – обезвоживанием. Алкоголь довершал остальное. Это истребление не знало никакой логики, невинные гибли, как и грешные.

Антонен стал прилежно заниматься спортом, чтобы превратить себя в машину для убийств. Он записался в школу карате, терпел удары, синяки, вывихнутые пальцы. Порой он бегал по два‑три часа, пересекая Париж с севера на юг и отмечая на бегу места скопления нищей братии и клошаров‑одиночек, загибающихся по углам. Он возвращался после этих марафонов в потрясающей форме, а ненависть его удесятерялась. Теперь, когда Моника ушла, ему больше не надо было скрываться. Сам себя назначив начальником штаба, он готовил будущее наступление. Большая карта столицы на стене его спальни была усеяна разноцветными кнопками. Новый цвет появился с недавних пор: белый, цвет смерти. Линии фронта пребывали в постоянном движении. Он снимал на видеокамеру короткие фильмы и хранил их в компьютере под защитой пароля. Вставал чуть свет, чтобы закончить свои изыскания до начала рабочего дня. Иногда он убивал двух зайцев: отмечал квартиру для продажи и бивуак отребья.

Пора было переходить к действиям. Он выходил на улицы с наступлением ночи, не зная пока, на ком из лишних людей остановить свой выбор, – а выбирать среди этой мерзости было из чего. Руки у него горели, ноги тоже, он чувствовал себя снарядом, готовым поразить цель. Ярость сменялась унынием. Он сделал первый шаг – на Севастопольском бульваре, на углу улицы Бур‑л’Аббе, затушил горящую сигарету о протянутую ладонь нищего и пустился наутек. Попрошайка взвыл, но Антонен был уже далеко. Он был доволен этой гнусностью и полон решимости продолжать. Он окатывал водой спящих на тротуаре вонючих бродяг, чтобы разбудить их. Высмотрев «стойбище» клошаров и одевшись соответственно – свитер с капюшоном, закрывавшим лицо, крепкие кроссовки, – он разбегался и бил ногами кого попало что было сил. Одурманенные, пьяные бедолаги, даже не успев понять, что с ними случилось, просыпались с синяками на животе или сломанными ребрами. Бывало, один из них, поднявшись, грозил Антонену кулаком. Тот предлагал ему «выйти поговорить». Вид у него, надо думать, был безумный: никто не осмеливался с ним связываться. Вскоре он проникся чувством всемогущества. То‑то он вычистит эту выгребную яму – Париж! Была у него мысль обливать их бензином, но это шло вразрез с обостренным чувством справедливости, унаследованным от отца: он должен карать только безнадежных, остальным дать шанс выкарабкаться. Каждый раз, когда он замышлял очередную «зачистку», в ушах у него стоял колокольный звон – то ли церкви праздновали грядущее событие, то ли давление крови в висках вызывало слуховые галлюцинации. Чтобы сблизиться со своими жертвами, он пытался пить прямо из горлышка самое дрянное вино. Он пил перед зеркалом, раздевшись до пояса, надув бицепсы. От этих возлияний ему становилось худо, крутило живот. Пить он не мог, оно и к лучшему – не увязнет в этом болоте.

Однажды, когда ему надоело лупить бродяг и пинать ногами их кружки, он разработал два хитроумных плана, которые укрепили его веру в себя. Он узнал, что на площади Вогезов, недалеко от агентства, студенты с помощью ассоциации DAL[7], «Черного четверга» и группы адвокатов сумели занять роскошную пустующую квартиру из семи комнат. Они развернули транспаранты, бичующие эгоизм собственников жилья и мэрии, требуя реквизиции всех свободных квартир в Париже. Их акция, широко освещенная в СМИ, получила поддержку левых партий за исключением социалистической, замешанной в дело через фигуру мэра Бертрана Деланоэ. Там же, у стены дома XVIII века, в южном углу площади, расположились пять молодых бомжей со своими спальными мешками. Два араба, немец из Померании, итальянец и поляк. Они изъяснялись на малопонятной смеси языков. Антонен постепенно сошелся с ними, приносил им сигареты, алкоголь, кофе в термосе. Утром и вечером приходил он к их «резиденции» с подарочками. Он не задавал им вопросов, принимал такими как есть. Только спрашивал, почему же эти сынки буржуа, засевшие наверху, не предложат им гостеприимство, не будучи даже у себя дома. Маргиналы долго не реагировали, с фатальным равнодушием принимая это социальное неравенство: они спали в грязи и нечистотах, в то время как двумя этажами выше папенькины сынки, борцы с роскошью, катались как сыр в масле. Антонен не отступался, ежедневно разжигал в них классовую ненависть, вспоминая аргументы отца против «имущих». Но инертность этих бродяг была чудовищна. Они только и делали, что пили да дрались. Напротив, в сквере, между влюбленных парочек и туристов бегали, пыхтя, толстяки; какой‑то одурманенный тип с косичкой, в жилете и полосатых штанах, часами выделывал танцевальные па, словно исполняя менуэт перед королем Франции[8]. Был тут и вечный битник с серыми сальными волосами, терзавший под гитару «Иглз» и «Стоунз» надтреснутым от табака и пива голосом. Однажды ночью, около трех часов, Антонен, тщательно замаскировав лицо, навестил своих новых друзей и, воспользовавшись их глубоким пьяным сном, поджег маленьким паяльником их постель. Он зашел наутро, изобразив удивление: как, матрасы обуглились, спальники обгорели, все вокруг присыпано зловонным пеплом? Они остались живы только благодаря случайному прохожему? Какой ужас! Он тотчас покатил бочку на незаконных жильцов второго этажа. Он‑де слышал, как они на скамейке в сквере сговаривались избавить дом от этого сброда. В дурных головах взыграла ярость, и молодые люди в тот же вечер, вооружившись ломами, ножами, дубинками, напали на ни в чем не повинных студентов: они вломились в их «замок» и принялись все крушить, отдубасили их, изнасиловали одну из девушек. Антонен, предварительно засняв все на мобильный телефон, позвонил из автомата в полицию; приехали полицейские в касках, буянов‑оборванцев схватили, двоих посадили в тюрьму. Доблестные студенты, перепугавшись, быстренько вернулись к папам‑мамам. DAL и «Черный четверг» наехали на власти – те, мол, сами организовали это нападение, чтобы выгнать непрошенных жильцов. Антонен потирал руки, одним ударом убив двух зайцев: лагерь бомжей был ликвидирован, незаконно занятая квартира освобождена. То‑то же, он еще всех будет держать в страхе. Он лелеял наивную мечту: проявить достаточно красноречия, чтобы отбросы общества сами накидывали петлю на шею или пускали пулю в рот. Но в этой среде кончают с собой редко, будучи за гранью отчаяния.

Произошел еще один случай, не столь яркий, но тоже доставивший ему удовлетворение. На улице Беарн, возле все того же роскошного квадрата площади Вогезов, обосновалась у отеля «Реле‑э‑Шато» семья цыган, выходцев из Болгарии, – молодая пара и две их очаровательные дочурки с подведенными сурьмой глазами. Они соорудили себе лачугу из картонок под аркой, отделяющей улицу от площади. Об этом сообщили в полицию, и та попросила их убраться. За них вступились прохожие. Антонен, случайно проходивший мимо, тоже присоединился. Кто‑то позвонил на телевидение, и в восьмичасовых новостях на канале «Франс‑2» показали, как вопящего Антонена заталкивают в полицейскую машину за сопротивление представителям охраны правопорядка. Он провел в комиссариате IV округа несколько часов и был отпущен благодаря вмешательству Ариэля, который прислал своего адвоката. Но обрел ореол борца и защитника слабых.

Оказавшись дома, он принялся танцевать:

– Ай да я, черт побери!

Он хотел было позвонить Монике и сообщить ей хорошую новость, но вспомнил, что они расстались. В самом радужном настроении несколько дней он усердно творил добро. В метро, встретив монотонно бормочущего попрошайку, он давал ему советы – разнообразить речь, поставить голос, – и оставлял немного денег. Он уже воображал себе, как, сделавшись наставником побирушек, учит их началам риторики. Увидев нищенку, рывшуюся в мусорном ящике, он придерживал ей крышку, заводил разговор, интересовался ее добычей, выказывал искреннюю симпатию. Аккордеонисту‑румыну, бодро и фальшиво наигрывавшему известный мотив Пиаф, дал пятьдесят евро.

– Великолепно, старина, продолжайте в том же духе.

Но главное было впереди: он не мог больше терпеть, он чувствовал себя как солдат из отряда, расквартированного в казармах, когда вокруг бушует война.

Наконец он засек на набережной Жеммап, у канала Сен‑Мартен, бродягу с тачкой и мешком, полным всякой дряни, в истрепанном пальто, в ботинках без шнурков на босых, фиолетового цвета ногах. Использование пластиковых пакетов с маркой торговой сети типично для отбросов общества. Они ниоткуда, только эта марка – их родина. Это был косматый великан с огромным животом, серыми волосами, длинной грязной бородой и перекошенной физиономией. Антонен выслеживал его много дней, украдкой фотографировал, делал записи в блокноте. Иногда он даже не являлся на деловые встречи, лишь бы не упустить свою дичь. Ариэль подозревал за ним связь, которая и послужила причиной разрыва с Моникой.

– Пай‑мальчик пустился во все тяжкие. Сначала арест, потом любовные похождения. Куда мы катимся?

Антонен его не разубеждал, он был только рад действовать под прикрытием. Однажды он застал своего великана на улице Сен‑Дени[9], на углу улицы Гренета, во II округе: тот торговался с расхристанной старухой в компрессионных чулках. Мадам носила очки в роговой оправе и, не прекращая торгов, делала вид, будто говорит по мобильному телефону старой модели. После долгих и бурных переговоров она согласилась дать ему по льготному тарифу за двадцать евро – ровно столько было у него в кармане. Он возразил: мол, потом‑то ему понадобится выпить, и предложил сойтись на пятнадцати.

– Ты уж выбирай, – не соглашалась старуха, – порезвиться или выпить.

– Мне надо то и другое, после любви‑то жажда одолевает. А милостыню просить уже поздно. Ну же, будь лапочкой, давай я припаркую мой «роллс» у отеля.

– Иди‑ка лучше на улицу Ломбар, там найдешь старуху, которая тебе даст за пятнадцать евро.

– Ну нет, на них без слез не взглянешь, да и мочой пахнут.

– Думаешь, от тебя дерьмом не разит? Да ты себя нюхал, ёрш сортирный? Проваливай, всю коммерцию мне испортишь, господа испугаются.

– Глотку‑то не дери, дамочка, ни к чему это. Жаль, ты мне приглянулась, хоть и не первой свежести. Ладно, доброй ночи, дамы‑господа, пойду напьюсь да подрочу, дешевле станет. На свою штучку вприглядку погляжу, она‑то бабок не просит.

Когда он удалялся, волоча ноги, молодой бритоголовый громила, сидевший на тротуаре улицы Сен‑Дени с картонкой, на которой было написано «ХАЧУ ЕСТЬ», поднялся и последовал за ним в темноте, едва рассеиваемой неоновыми вывесками секс‑шопов и тунисских лавочек. Прохожие в этот час были редки; клошар свернул на улицу Бон‑Анфан, узкий проход между двух глухих стен. Преследователь, ни слова не упустивший из торгов бомжа с проституткой, приблизился, убедившись, что никто его не видит. Антонен спрятался за углом. Бродяга нашел укромное местечко, чтобы спокойно помастурбировать, будучи еще под впечатлением переговоров со жрицей любви. Спустив штаны, он изготовился к долгому объятию с самим собой, но тут бритый кинулся на него, ударил в живот и вырвал банкноту в двадцать евро, которую тот еще держал в руке, жалкую голубую бабочку со смятыми крыльями. Выплюнув ему в лицо «старый хрен», он пустился наутек и скрылся в лабиринте улочек. Антонен тут же пришел на помощь потерпевшему, который упал на колени, держась рукой за гениталии. Он колебался, то ли расплакаться, то ли возмутиться, но слезы не шли. Он слишком опустился, чтобы плакать как человек.

Антонен натянул на него штаны, которые тот подпоясывал веревками, и усадил на тротуар. Он выслушал рассказ о нападении, как будто не видел всё своими глазами; бродяга клялся, что бритый стащил у него пятьдесят евро. Антонен возместил их ему и даже не услышал в ответ «спасибо». Чуждый миру взаимопомощи, старик опасался подвоха. Антонен заверил его в своих добрых намерениях и, представившись Морисом Торезом, предложил проводить.

Контакт был налажен. Они пошли вместе. Аккуратно причесанный Антонен рядом с этим вонючим колоссом зажимал нос, чтобы не потерять сознание. Так они брели целый час, поддерживая беседу, состоявшую в основном из междометий и нечленораздельной воркотни. Марсель Первый – смеха ради он присвоил себе королевский титул – говорил на смеси парижского уличного жаргона, старого арго и говора предместий. Его звали Марсель Мюллер, был он из Фессенхайма в Эльзасе. Он уверял, что атомная электростанция «разъела ему мозги». Рассказывал, как опасен стал Париж для таких людей, как он, нападают то и дело, даже средь бела дня, а уж спать в метро, на станциях, в нишах туннелей и вовсе жутко, разбудят в три часа ночи, приставив нож к горлу, разденут‑разуют отморозки, промышляющие под землей грабежом спящих. Злейший враг клошара – сам клошар. Марселю было всего сорок два года, выглядел он лет на десять старше; особенно зол он был на нелегалов – курдов, иракцев, афганцев, которые портили малину, отвлекая на себя все сочувствие «спонзоров».

Антонен проводил его домой, к каналу Сен‑Мартен, где он жил в вонючей нише под будкой смотрителя шлюза, – матрас лежал прямо на полу, грязная холстина защищала от ветра и дождя. Рядом с примитивной газовой плиткой валялись вещи бродяги – бидоны, котелки, какое‑то тряпье. Шлюз находился на пересечении канала и улицы Гранж‑о‑Бель: с одной стороны ровная гладь серой воды, такой плотной, что казалось, она не течет, с другой – тяжелая машинерия ржавого металла, зубчатые колеса, шкивы, рычаги, допотопная техника XIX века. А внизу этот недочеловек выставлял на обозрение прохожих свою грязь. Пахло нагаром, дизельным топливом, по черной воде проплывали иногда дохлая крыса или собака. Неподалеку был бьеф[10]Усопших – подходящее название. Антонен простился с новым другом крепким рукопожатием и пообещал наведываться. Он вернулся домой, пьяный от радости, как подросток, добившийся первого свидания. Добыча у него на крючке. Его отец гордился бы им: он всю жизнь боролся с паразитирующей буржуазией, а его сын отыграется на люмпен‑пролетариате, ее сообщнике. Передача эстафеты от поколения к поколению, священная цепь!