Бегство

Моромори, правитель Биттю, младший сын покойного князя Сигэмори Комацу, вместе с шестью вассалами спасался бегством в маленькой лодке, когда их заметил Сэйэмон Киннага, вассал князя Томомори, тоже искавший спасения на берегу. «Это лодка князя Моромори, — подумал он и закричал: — Возьмите меня!» Тогда Моромори приказал снова направить лодку поближе к берегу, в мелководье. Рослый мужчина, к тому же в тяжелых доспехах, с размаху соскочил с коня прямо в лодку — понятно, что к добру это привести не могло! Лодка была мала и сразу перевернулась вверх дном. Правитель Биттю боролся с волнами, то всплывая, то вновь погружаясь в воду, а в это время появилось десятка полтора всадников во главе с Дзиро Хондой, вассалом Хатакэямы; Хонда подцепил князя Моромори боевой железной рогатиной, вытащил на берег и отсек ему голову. Моромори исполнилось всего лишь четырнадцать лет.

Митимори, правитель земли Этидзэн, возглавлял дружины Тайра в предгорье. В красном парчовом кафтане, в панцире с китайским узором, ехал он на кауром коне, в седле, украшенном серебром. Митимори был ранен в голову; враги оттеснили его от остальных дружин Тайра. Своего младшего брата Норицунэ, правителя Ното, он потерял из вида. Тогда, обратившись в бегство, он поскакал на восток, чтобы покончить с собой где-нибудь подальше от людских глаз, но тут его окружили семеро вражеских воинов, среди них — Сасаки из края Оми и Таманои, житель земли Мусаси, — и в сражении с ним князь Митимори в конце концов был убит. При князе находился один из его вассалов, но в решающий миг он не успел прийти на помощь своему господину; так случилось, что никто из своих не видел, как погиб Митимори.

Битва все продолжалась, и убитых с обеих сторон стало так много, что и не счесть! Перед башнями, между кольев, трупы людей и коней громоздились горой. Зелень в долине Ити-но-тани стала багровой. В роще Икута, у подножья горного кряжа, на морском берегу — всюду валялись тела убитых. Одних лишь голов, отрезанных рукой дружинников Минамото, и то насчитали потом больше двух тысяч!

В битве этого дня погибло больше десяти самых знатных витязей Тайра — князь Митимори, правитель Этидзэн, его младший брат Наримори, Таданори, правитель Сацумы, Томоакира, правитель Мусаси, Моромори, правитель Биттю, Киёсада, правитель Овари, Киёфуса, правитель Авадзи, и трое сыновей Цунэмори, главы Ведомства построек, — Цунэмаса, Цунэтоси и Ацумори, самый младший из братьев.

Так завершилась для них

эта битва великим разгромом.

Все, кто спасенья искал,

слепо вверились лодкам, влекомым

Силою ветра и волн

прочь от кровью пропитанной суши.

Горечь сжигала сердца,

и отчаянье полнило души.

Мерно качались ладьи,

путь держа к полуострову Кии.

К Асии вдоль берегов

в беспорядке стремились другие.

Много из бухты Сума

храбрых Тайра в Акаси отплыло.

Ложем избравших корабль,

изголовьем неверным — кормило.

Тускло светила луна.

Рукава орошая слезами,

Воины стражу несли

и не ведали, живы ли сами...

Те, кто направил свой бег

наугад через воды пролива,

Отмели и острова

созерцали теперь сиротливо.

Чаек печальный призыв

уносился в морские просторы.

«Видно, кружиться и нам

без пристанища и без опоры»,

— Тяжко вздыхали мужи,

а иных, кто, устав от скитаний,

Бросил руля рукоять,

снова вынесло к Ити-но-тани.

Только один переход

от столицы до Ити-но-тани,

Но и его одолеть

не у каждого силы достанет...

Из-под укрытия скал

выбираясь ночною порою,

Медленно плыли ладьи...

Об утратах скорбели герои:

Было четырнадцать их,

областей, роду Тайра покорных.

Было сто тысяч бойцов

в самурайских дружинах отборных.

Были богатство, и власть,

и удача в сраженьях, а ныне

Все обратилось во прах,

и последняя пала твердыня!

19 Утопленница Кодзайсё

У Митимори, правителя земли Этидзэн, служил самурай по имени Токикадзу. Явившись на корабль, к супруге князя, он сказал ей:

— Возле устья реки Минато господина моего окружили семеро вражеских всадников, и в сражении с ними он в конце концов пал убитый. Из числа этих семерых смертельные удары нанесли ему двое — Нарицуна Сасаки, житель земли Оми, и Сукэкага Тама-нои, житель земли Мусаси, — так они себя называли... Я, Токикадзу, всей душой стремился разделить участь моего господина, вместе с ним сойти в обитель смерти, но еще задолго до битвы он приказал мне: «Что бы ни случилось со мной, — сказал он, — ты должен сохранить жизнь! Любой ценой оставайся в живых и разыщи мою жену!» Вот почему моя жизнь все еще не прервалась, и вот почему я здесь, перед вами!

Ни слова не сказала в ответ супруга князя, закрыла лицо рукавом и упала ничком на ложе.

И хоть услыхала она верную весть, что муж убит, но в первые дни ее все еще не покидала надежда — вдруг это неправда, и муж вернется целый и невредимый. Но день проходил за днем, надежда постепенно угасла, и глубокая скорбь переполнила ее сердце. Вместе с госпожой горевала ее кормилица, единственная близкая ей родная душа.

С того самого вечера, в седьмой день, когда впервые дошла до супруги Митимори страшная весть, и вплоть до ночи тринадцатого числа не поднималась она с постели. Так лежала она до наступления сумерек. Назавтра судну предстояло прибыть в Ясиму. Сгущалась ночь, и когда жизнь на корабле постепенно затихла, супруга Митимори сказала, обратившись к кормилице:

— Давеча я узнала, что муж убит, и не могла поверить, что это правда, но теперь, увы, убедилась, что его, как видно, и впрямь уже нет на свете. Говорят, многие полегли возле устья той речки — Минато, что ли, ее название — и с тех пор никто из них не вернулся... Накануне сражения я свиделась с мужем, мы встретились в убогой лачуге. Он был необычно печален и казался таким удрученным! Он сказал мне: «Чует сердце — меня ждет гибель в завтрашней битве. Что станет с тобой, бедняжка, когда меня не будет на свете?» Но я уже привыкла, что война идет постоянно, и никак не ждала, что сбудется его предсказание, — вот о чем я сейчас больше всего горюю! О, почему я не знала, что то последняя наша встреча! Почему не обменялась с ним клятвой снова соединиться навеки в будущей жизни? Как вспомню сейчас об этом, нет сил терпеть сердечную муку! С недавних пор у меня под сердцем шевельнулся ребенок, но от мужа я это скрывала. Но в тот час, опасаясь, как бы он не подумал, будто у меня могут быть какие-то тайны, я открылась ему, и как же велика была его радость! «Мне уже тридцать лет, — сказал он, — а детей до сих пор не имею! Вот хорошо, если б родился мальчик! Пусть он станет живой памятью обо мне в нашем неверном и бренном мире!.. Но давно ли ты в тягости? Сколько месяцев? Вполне ли здорова? Сможешь ли благополучно разрешиться от бремени в бесконечных скитаниях на корабле по безбрежным морским просторам — вот что меня тревожит!» И в самом деле, ведь родами умирает множество женщин, и страшно мне думать, что смерть настигнет меня в столь безобразном, постыдном виде... О да, мне тоже хотелось бы спокойно родить младенца, лелеять его и видеть в нем облик покойного мужа! Но ведь всякий раз, как я взгляну на ребенка, тоска по ушедшему будет с новой силой терзать мне душу! Нет, дитя никак не станет мне утешением! Значит, кроме смерти, нет для меня исхода! Но даже если б чудом я уцелела, укрывшись где-нибудь в глуши, подальше от людских взоров, кто знает, какой позор, быть может, мне уготован? Ведь так уж повелось в нашем мире, что все вершится здесь не по собственной воле... Как помыслю об этом, мне и страшно, и больно! Стоит мне задремать — я вижу мужа во сне; проснусь — он и наяву призраком стоит предо мною! Вот я и решила — лучше броситься в воду, на дно морское, чем жить в такой тоске, в такой муке! Мне жаль тебя, ты останешься здесь одна, будешь горевать обо мне, но все же прошу — возьми все мои одеяния, отдай какому-нибудь монаху, и пусть он молится за спасение души моего покойного мужа, да и мой скорбный путь на том свете пусть облегчит молитвой! А письмо, что я написала, отправь в столицу... — так говорила она, подробно и долго.

— Как же ты бросаешь меня? — обливаясь слезами, отвечала кормилица. — Ради тебя я покинула престарелых родителей, малых деток и последовала за тобой сюда, в эту даль! Подумай, разве ты одна горюешь и плачешь? Многих женщин постигла такая же злая участь! К тому же помни — ты теперь не одна; придет срок, ты благополучно родишь младенца, взрастишь его — пусть в расщелине скалы, в лесной чаще — и, приняв монашеский сан, станешь молиться, взывая к Будде, за упокой души твоего супруга. Как бы ты ни стремилась повстречаться с ним в новом перерождении, как бы ни мечтала вновь соединиться с ним на вечные времена в едином венчике лотоса, в обители рая, кто знает, по какому из Шести путей и Четырех превращений суждено пойти человеку в загробном мире? Кто поручится, что ты непременно встретишь мужа после твоей кончины? Ты утопишься, но, может статься, смерть твоя будет совсем напрасной! А твои родные в столице? Кому же ты собираешься поручить заботу о них, что заводишь такие речи? Горько и больно мне слышать эти твои слова! — так, рыдая, причитала она, в три ручья заливаясь слезами, и тогда госпожа, пожалев, наверное, в душе, что поведала ей свои думы, сказала:

— Ах, сама посуди, каково у меня на сердце! Когда женщина теряет супруга, жизнь становится не мила и на ум невольно приходят мысли о смерти, так уж повелось в нашем мире. На самом же деле редко кто кончает с собою. Если б я и впрямь задумала утопиться, я бы ничего тебе не сказала... Час уж поздний; усни и ни о чем не тревожься!

Кормилица вспомнила, что вот уж несколько дней, как госпожа даже маковой росинки не проглотила, а теперь заводит такие речи — стало быть, и впрямь задумала утопиться.

— Как ни дорога мне столица, — сказала она со скорбью, — но если ты утвердилась в мысли о смерти, я тебя не оставлю, вместе с тобой сойду в бездонную пучину морскую! Без тебя я ни единого часа, ни единого мгновения не останусь жить в этом мире!

Не отходя от госпожи, она ненадолго забылась сном. В тот же миг госпожа тихонько поднялась с ложа и приблизилась к краю судна. Кругом расстилалось безбрежное море, и непонятно было, где восток, а где запад, но, наверно, ей показалось, что запад там, где луна опускалась за далекие горные цепи; обратившись туда лицом, она тихо прочитала молитву, стократно повторив имя Будды.

Уныло поскрипывал руль, и на отмели в море стонали чайки, как бы вторя ее печали. «Славься, о будда Амида, учитель, обитающий на закате в обители рая! Да исполнится твоя священная клятва, — отведи меня прямо в твои пределы! Вновь навсегда соедини безвременно разлученных супругов! Сподобь снова повстречаться с любимым в едином венчике лотоса!» — так, в слезах, она жалобно причитала. «Славься!» — в последний раз прозвучал ее голос, и в тот же миг, обливаясь слезами, она погрузилась в морскую пучину.

Стояла глухая полночь, на корабле все уснуло, затихло, и никто не заметил ее падения в воду. Не спал лишь один из кормчих на соседнем судне. «Что это, с того корабля какая-то красавица женщина сейчас бросилась в воду!» — закричал он. Вздрогнула, пробудилась кормилица, в испуге стала шарить вокруг руками, но рядом никого не было. «Ох! Ох!» — только и стонала она бессвязно. Многие бросились в воду, стараясь найти и вытащить госпожу, но стояла глубокая ночь, и к тому же, как обычно весной, над водой стелилась туманная дымка, и облака заволокли небо. Один за другим бросались ныряльщики в воду, но луна скрылась в тучах, и густая тьма нависла над морем.

Вскоре госпожу все же отыскали и подняли на корабль, но жизнь уже почти отлетела. Вода струилась с ее волос и одежды — белых хакама и двойного атласного платья, и хоть удалось вытащить ее из воды, все усилия вернуть ее к жизни были, увы, напрасны. Кормилица схватила госпожу за руки, прижалась лицом к лицу, повторяя в отчаянии: «Если уж такова была твоя воля, почему ты не взяла и меня с собой? Зачем покинула меня здесь, жестокая? Вымолви же хотя бы одно словечко, дай еще хоть раз услышать твой голос!» Но ни звука не донеслось в ответ на эти мольбы, и слабое дыхание вскоре совсем угасло.

Тем временем закатилась за тучи луна короткой весенней ночи, мало-помалу посветлело туманное небо, и, как ни скорбно было расставание с усопшей, ничего другого не оставалось; чтобы тело не всплыло на волнах, надели на нее панцирь, принадлежавший Митимори, ее покойному мужу, и опять погрузили в море.

— Уж на сей-то раз я тебя не покину! — вскричала кормилица и хотела броситься следом, но ее удержали, и ей пришлось покориться. Чтобы как-нибудь облегчить неизбывное горе, она в бессильной тоске сама отрезала себе волосы, а преподобный Тюкай, брат покойного князя, обрил ей голову, посвятив в монашеский сан. Плача, принесла она священный обет и стала молиться за упокой своей госпожи.

С древних времен многим женщинам случалось терять супруга, но обычно они принимали постриг, а чтобы с горя топиться — такое бывает редко! «Верный вассал не служит двум господам: честная женщина двух мужей не имеет!» — о таких верных женах сложена эта старинная поговорка.

Эта госпожа, дочь Норикаты, сановника Сыскного ведомства, служила при дворе принцессы Сёсаймонъин и слыла первой красавицей во дворце. Звали ее Кодзайсё. Как-то раз, весной, в годы Ангэн, когда Кодзайсё было шестнадцать лет, принцесса отправилась в храм Торжества Веры, Хоссёдзи, любоваться цветением сакуры. Князь Митимори, в ту пору служивший при дворе принцессы, сопровождал ее выезд. С первого взгляда он без памяти влюбился в Кодзайсё. Ее образ постоянно витал в его воображении, ни на мгновение не мог Митимори позабыть о красавице, тосковал и томился, непрерывно слал ей любовные письма, слагал стихи, но все напрасно — Кодзайсё не внимала его признаниям. Так продолжалось целых три года, и вот, отчаявшись, князь Митимори решил написать Кодзайсё в последний раз.

Случилось так, что посланец князя не нашел во дворце никого из женщин, чтобы передать письмо госпоже Кодзайсё, и уже возвращался назад, так и не выполнив поручения, как вдруг повстречал карету Кодзайсё, как раз в это время ехавшей во дворец на службу. Чтобы не возвращаться к господину, не исполнив приказа, слуга быстро пробежал мимо кареты и бросил письмо за плетеную штору. «Кто этот человек?» — спросила Кодзайсё у сопровождавших ее людей, но те отвечали: «Не знаем!» Тогда она развернула письмо, взглянула — то было послание Митимори. Оставить письмо в карете было неудобно, выбросить на дорогу — тем более невозможно; она засунула бумагу за пояс хакама и так приехала во дворец.

День проходил, как обычно, но, как на грех, Кодзайсё обронила письмо прямо на глазах у принцессы — и надо же было потерять его в столь неподобающем месте! Принцесса заметила бумагу, тотчас велела поднять и спрятала в складках широкого Рукава.

— Взгляните, какая удивительная находка! — сказала она, — Кто хозяйка этого письма? — Но дамы, клянясь всеми богами, твердили в ответ: «Не знаем!» — и только Кодзайсё, залившись краской смущения, не проронила ни слова. Принцесса давно уже знала о любви князя Митимори. Она развернула письмо, оно было написано изысканным почерком на бумаге, пропитанной несказанно дивным благоуханием. «Ты слишком жестока, но теперь я, напротив, даже радуюсь этому...» — так начиналось послание, а заканчивалось оно стихотворением:

Любовь моя схожа

с дощечкою над ручейком

в лощине тенистой.

Опрокинется утлый мостик —

и в слезах рукава намокнут...

— Это письмо — жалоба на безответную любовь, — сказала принцесса. — Чересчур жестокое сердце никогда не ведет к добру! — И она рассказала о некоей женщине по имени Комати из рода Оно, жившей в старые времена. То была первая красавица на свете, наделенная к тому же редкостным поэтическим даром. Никто не мог устоять перед ее красотой и талантом, все изнывали от любви к ней. Но молва недаром прозвала ее жестокой — слишком многим людям причинила она сердечные муки и, может быть, по этой причине в конце концоа осталась одна-одинешень-ка. Сквозь слезы глядела она на луну и звезды, светившие сквозь прохудившуюся кровлю ее жилища, и негде было ей укрыться от дождя, защититься от ветра; а чтобы кое-как поддерживать жизнь, хрупкую, как росника, собирала она травы в полях и съедобные корни в болотах...

— На это письмо непременно надо ответить! — закончила свой рассказ принцесса и, приказав подать тушь, сама милостиво начертала ответ:

Поверь, оступиться

на мостике через ручей

не так уж опасно —

ведь тебя поддержат с любовью

и уберегут от паденья...

...Огонь любви, пылавший тайно в сердце, открылся взору, неугасимый, как дымок, что вьется над вершиной Фудзи; слеза любви, упав на рукава, волною страсти стала, неизменной, как те волны, что непрерывной чередой о берег плещут у заставы Киёми... Красота — залог счастья в брачном союзе; князь Митимори получил Кодзайсё в супруги, и они любили друг друга искренне и глубоко. Оттого он и взял ее на запад, в странствия по морям, и она, в свой черед, последовала за ним в обитель смерти.

Норимори, Тюнагон у Ворот, разом потерял двух сыновей — старшего сына и наследника Митимори и самого младшего Наримори. Теперь единственной опорой в жизни остались у него второй сын Норицунэ, правитель Ното, и третий — преподобный Тюкай. Кодзайсё была для него живой памятью о погибшем наследнике-сыне, но вот и ее не стало, и не было предела его отчаянию.