But it he all that funny? (“The Idiot” - touches to the portrait of the protagonist)

Abstract:This article is aimed at two issues. The first is if Dostoevsky managed to realize in “The Idiot” his idea to write a novel about "a perfectly beautiful man" and, as a consequence, how pertinent is the affirmative use of this definitioin. The second is how Myshkin’s imposture is connected with that of Don Quixote. As a result of this analysis we hopefuly succeded in deepening the level of understanding the author’s intent as to the protagonist and in further widening the boundaries of his image.

Key words: Myshkin, Don Quixote, a perfectly beautiful man.

В предыдущих статьях [5], [6] мы выяснили, что Достоевский, обыгрывая пушкинского игумена Пафнутия из «Бориса Годунова», выводит нас на ассоциативную связь князя-каллиграфа Мышкина с каллиграфом Григорием Отрепьевым и тем самым намекает на некое самозванство главного героя. Также путём сопоставления некоторых разрозненных фрагментов текста романа удалось выяснить, что, судя по всему, Лев Николаевич не является настоящим князем, а титул этот вольно или невольно он себе присвоил. То есть мы установили факт наличия самозванства «князя» Мышкина и в чём оно именно заключалось. Теперь попробуем выяснить, для чего такой завуалированный статус «главного» героя понадобился Достоевскому? Явно не только для ассоциации с Данденом в «фамусовском обществе». Это сравнение скорее может быть важным дополнением, переходной ступенью или побочным результатом, чем стратегической основой образа и, как следствие, романа.

Американская исследовательница О. А. Меерсон в статье «Христос или “Князь-Христос”? Свидетельство генерала Иволгина» в качестве главного вопроса романа выдвигает следующий:

«Самый существенный вопрос, который вызывает роман “Идиот”, это вопрос о том, пытался ли в нем Достоевский доказать или опровергнуть, что Христос возможен не только лично, но и типологически, в качестве “ положительно прекрасного человека ”». «Положительно прекрасный человек – еще не Христос» [8, 42, 56].

Вопрос о невозможной типологичности Христа Ольга Анатольевна блестяще решила на примере фантастического воскресения рядового Колпакова в рассказе генерала Иволгина (8. 82-83) [4] и, как бы невзначай, подтвердила прецедент постановки вопроса, связанного с формулировкой «положительно прекрасный человек», как «самого существенного» в романе. В своей статье О. А. Меерсон, едва коснувшись этой темы, само выражение употребляет чуть ли не механически, как давно известную аксиому (без сноски или пояснения). Такое употребление формулировки в достоевистике чуть ли не повсеместно. Давайте вспомним, откуда же появилась столь очевидная для исследователей, но при этом отсутствующая в романе формулировка и насколько правомочно её употребление? Необходимо вспомнить, что она берёт начало из двух писем Достоевского: к А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. и С. А. Ивановой от 1 января 1868 г. В них он открывает своим адресатам идею написать роман: в первом письме – о «вполне прекрасном человеке» (28/2. 240), и во втором – о «положительно прекрасном человеке» (28/2. 251). Но удалось ли писателю воплотить эту идею непосредственно в тексте романа? Поэтому попробуем сформулировать и рассмотреть «самый существенный вопрос» романа (не касаясь возможной типологичности Христа) в несколько упрощенном, начальном виде: получилось или нет написать роман о «положительно прекрасном человеке»? (Если, конечно, переменчивый Достоевский действительно преследовал такую цель до завершения работы над «Идиотом». Нельзя также забывать, что бывший каторжанин находился под надзором до 1875 г., все письма его читались полицией, и он об этом знал! (28/2. 309-310).)

Обратим внимание на то, как этой темы коснулся американский исследователь Мюрей Кригер:

«Конечно, может быть, Достоевский не совсем преуспел в своей попытке изобразить “положительно прекрасного человека”, или, по крайней мере, похоже на то, что он не вполне был удовлетворён результатами. <…> Итак, представляется, что Достоевский мог чувствовать: Мышкин не получился» [7, 171].

Но предпринял ли автор эту попытку непосредственно в романе и не осталась ли она на уровне писем и планов? Вот вопрос!

Приведу высказывание К. А. Степаняна:

«В достоевистике отход от господствовавшей долгое время однозначно-апологетической трактовки образа князя Мышкина как положительно прекрасного человека наметился лишь в последние два-три десятилетия» [14, 9-10].

Однако, несмотря на наметившийся отход, большинство современных исследователей, в числе которых и О. А. Меерсон, рассматривают именноМышкина как положительно прекрасного человека. Но в вышеупомянутых письмах Достоевский говорит о своих планах в этом направлении на последующие части романа, а не как о свершившимся факте. Он не утверждает даже его частичного воплощения в отношении уже написанных и отправленных в журнал «Русский вестник» первых пяти глав. Также не говорится о том, кто может быть этим положительно прекрасным человеком. Более того, в письме к Майкову автор сообщает о четырёх главных героях.

«Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. <...>

Из четырех героев – два обозначены в душе у меня крепко, один еще совершенно не обозначился, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой, – чрезвычайно слаб. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но ужасно труден» (28/2. 240-241).

Отложим на время разгадку вопроса, кто скрывается за «четырьмя героями». В данный момент нас интересует то, что на основании письма к Майкову совершенно невозможно утверждать, что во второй и последующих частях романа Мышкин, как планировалось (да и то неопределённо), «развился под пером» и получился «вполне прекрасным человеком». Более того, как следует из письма, на тот момент его даже нельзя с полной уверенностьюназвать главным героем. Обратим внимание на то, что более полувека назад К. В. Мочульский употребил формулировку «положительно прекрасный человек» применительно к Тихону, а не к Мышкину.

«”Бесы” были задуманы как грандиозный иконный диптих: темной створке противопоставлялась бы светлая; демонической личности – “ положительно прекрасный человек ”. Христианский идеал красоты воплощает архиерей Тихон» [10, 453].

Это высказывание Константина Васильевича невольно свидетельствует о том, что в «Идиоте» попытка не удалась (иначе Ф. М. вряд ли вновь пытался бы воплотить заветную идею уже в другом герое следующего романа, пытаясь превзойти образ, лучше которого и быть не должно). В пользу такого предположения могут говорить намерения самого Достоевского, высказанные им в письме к Майкову (№ 387. 25 марта (6 апреля) 1870. Дрезден) об образе Тихона (для 2-й повести романа «Житие великого грешника»):

«Я писал о монастыре Страхову, но про Тихона не писал. Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру» (29/1. 118).

То, что и на этот раз воплощение не состоялось, блестяще доказал А. П. Власкин в своей статье «Тихон – Хромоножка – Зосима – Смердящая». По мнению Александра Петровича, только в «Братьях Карамазовых» в образе старца Зосимы Достоевскому удалось реализовать свою заветную идею о «положительно прекрасном человеке» [2, 52-62]. Исследуем теперь строки из письма к Соне Ивановой, касающиеся замысла романа «Идиот». Может быть, они дадут нам ключ к пониманию нашего вопроса?

«Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. <...> Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченное Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон» (28/2. 251).

Более подробно эти мысли Достоевского мы рассмотрим позднее. Пока же заметим, что смысл формулировки, высказанной в письме к Майкову, по сути не изменился. Но давайте вспомним об истории публикаций интересующих нас писем(28/2. 239-245, 249-253). Дело в том, что первым было опубликовано письмо к Соне Ивановой (от 1.01.1868.) в журнале «Русская старина» 1885 года (Книга 7 стр. 143-145). Письмо к Майкову (от 31.12.1867) было впервые опубликовано гораздо позже (ещё 36 лет спустя), уже в советское время, в журнале «Коммунист» 1921 года (Харьков 12 ноября, Г. Прохоров). К этому времени, на основании строк из письма к Соне, мнение о Мышкине настолько сформировалось, что из письма к Майкову стало принятым выделять, как основную (подтверждающую это мнение) фразу: «Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека», не обращая внимания как на сомнения автора по этому поводу, так и на неопределённость героя, к которому относилась бы эта фраза. Но главное, при жизни Достоевского читатели романа «Идиот» понятия не имели о существовании этих писем и об авторских планах, в них изложенных.

Теперь об истории подготовительных материалов к роману. Известно, что при возвращении в Россию в 1871 г. Достоевский, получивший анонимное предупреждение об ожидающем его строгом пограничном досмотре, несмотря на протесты жены, сжег большую часть своих бумаг. Вот что пишет в своих «Воспоминаниях» Анна Григорьевна:

«Мне удалось отстоять только записные книжки к названным романам <(“Идиот”, “Вечный муж” и “Бесы”)> и передать моей матери, которая предполагала вернуться в Россию поздней осенью» [3, 207].

То есть, если верить Анне Григорьевне, черновики к этим романам едва не были сожжены и дошли до нас по чистой случайности. Подготовительные материалы по этим записным книжкам впервые были опубликованы только в 1931 г. под редакцией П. Н. Сакулина [14].Следовательно, до 1931 г. (спустя 63 года после публикации романа) читатели не имели возможности увидеть фразу «Князь Христос» и были вынуждены формировать отношение к Мышкину исходя только из текста романа, а с 1885 г. (уже после смерти Достоевского) – из письма Сони Ивановой. Увы, такие подробности как-то не принято учитывать. Ну а в наше время (тотальной доступности любых источников: своеобразное преподавание Достоевского в школе и вузах с учётом политической и религиозной коньюнктуры; всяческих телепередач о великом писателе и экранизаций его романов с «режиссёрским видением») пожалуй, не существует человека, впервые взявшего в руки роман «Идиот», сознание которого не подверглось бы предварительному воздействию, который смог бы вступить в диалог именно с Достоевским, минуя «посредников». Но давайте предположим, что ни уцелевшая часть подготовительных материалов (с записями «Князь Христос» (9. 246, 249, 253)), ни эти два письма так и не дошли до читателей. Пришла ли тогда кому-нибудь в голову мысль взять на себя ответственность точно так сформулировать «главную мысль романа» и называть именно Мышкина «положительно прекрасным человеком» и «Князем Христом», исходя только из текста самогоромана? Не думаю, что Достоевский, пытаясь добиться у читателей такого мнения о Льве Николаевиче, стал бы рассчитывать на прочтение ими его черновиков и личных писем.

То, что первоначальная «идея» романа, о которой писал в этих двух письмах Достоевский, изменилась к его завершению, видно из переписки с А. Н. Майковым. Вот первая (несколько странная) реакция Аполлона Николаевича на поведанную ему идею о главном герое:

Майков Достоевскому (№ 3) 31 февраля (отправлено с другим письмом 14 марта).

«Прочёл сам, да хотел прислушаться, – ну и имею сообщить Вам известие весьма приятное: успех. Возбуждённое любопытство, интерес многих лично пережитых моментов, оригинальная задача в герое (которого, кажется, я угадываю, ибо он мне знаком – верите ли по ком?.. По себе! Но об этом не говорю, потому что могу ошибаться, не зная, что у Вас в голове создалось и что будет дальше)» [1, 65].

На это опрометчивое соображение Майкова об «оригинальной задаче в герое» Достоевский письменно не отреагировал. Складывается впечатление, что его больше заботил успех романа. Осенью 1868 г. Аполлон Николаевич пишет такие строки:

Майков Достоевскому 30 сентября 1868 г. (№ 8):

«Да что Вы так беспокоитесь насчет своего романа? Уже одно, что он очень интересен, заставляет публику его читать. Прозреваемая мною мысль великолепна. Да ведь и не кончен ещё, нельзя сказать положительно приговора окончательно» [1, 73].

То есть ближе к окончанию романа Майков начал прозревать «одну мысль» которая «давно уже мучила» Достоевского (и была озвучена им ещё в письме от 31декабря 1867 г.). Однако Ф. М. несколько умеряет запоздалый восторг своего друга:

А. Н. Майкову от 26 октября (7 ноября, №355) 1868. Милан.

«Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа*, – то до сих пор исполнение его было не блестящее. Мучает меня очень, что напиши я роман вперед, в год, а потом месяца два-три переписки и поправки, и не то бы вышло, отвечаю.Теперь, как уж всё мне самому выяснилось, я это ясно вижу. <...>

Я и уехал, чтоб работать. И вот идея “Идиота” почтилопнула.» (28/2. 320).

*Примеч. 5: «Речь идёт об отзыве, содержащимся в письме Майкова от 30 сентября (см. примеч. 9 к письму 350)» (28/2. 485).

На фразу, которая по сути является признанием Достоевского, «идея “Идиота” почтилопнула», моё внимание обратила О. А. Богданова в одной из частных бесед. Оказалось, что она, занимаясь схожими задачами, интересовалась ею ещё в конце восьмидесятых. Вот строки из нашей переписки (публикуется с её согласия):

«Мысль об онтологической несостоятельности Мышкина – в 4-й главе моей кандидатской диссертации “Достоевский-романист 1860-х годов и традиции натуральной школы (трансформация конфликта “человек и среда”)” (Москва, 1989), защищенной в ИМЛИ РАН.

На стр. 23 автореферата есть фраза: “ Итак, в “Идиоте” Достоевский в последний раз испытывает возможность относительно безболезненного, “природного” пути реальной России к идеалу. Оптимистический замысел, однако, “ лопнул ” в результате поисков художника-реалиста. Сострадательной любви для спасения мира недостаточно ”».

Но давайте посмотрим, что же сохранилось от первоначальной «идеи» романа, которая «лопнула», используя как ключевое слово « почти ».

Из письма к С. А. Ивановой (1. 01. 1868) можно предположить, что Достоевский для реализации «идеи о положительно прекрасном человеке» собирался использовать образ Дон Кихота. Принято считать, что Мышкин некоторыми чертами похож на героя Сервантеса и уже на этом основании его можно считать «положительно прекрасным человеком». Однако обратим внимание, как Достоевский говорит о Дон Кихоте: «Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон». Через три с половиной месяца (17 апреля 1868 г.), в подготовительных материалах, Ф. М., фиксируя находку (о которой мы говорили в предыдущей главе), пишет: «РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ» (9. 268). В романе он предоставляет Аглае объединить эти два образа:«”Рыцарь бедный”– тот же Дон-Кихот, но только серьезный, а не комический»(8. 207). Выскажу ещё предположение о том, что образ Дон Кихота в романе «Идиот» раздваивается на персонажи: Князя Мышкина («серьезный, а не комический») и генерала Иволгина, способного не только фантазировать самым невероятным образом подобно «Хитроумному идальго», но и верить в эти фантазии. То есть смешная часть образа Дон Кихота, благодаря которой он предположительно прекрасен, на мой взгляд, выделена в отдельный персонаж. Этот прием Достоевский применил, как минимум, еще один раз. По высказанному в личной беседе замечанию Б. Н. Тихомирова (публикуется с его согласия), «… та же участь постигла и Картузова, чернового героя романа “Бесы”, параллели которого с Дон Кихотом вполне очевидны. В окончательном романе его образ трансформировался в Капитана Лебядкина, но из него же выделился и Маврикий Николаевич». Хотелось бы только добавить, что «донкихотствующая» составляющая этих образов представлена менее масштабно, без возвышенных целей и без упоминания имени Дон Кихота, нежели в «Идиоте». То есть от «идеи» о «положительно прекрасном человеке», которая «почти лопнула», сохранился и вырос в отдельный замысел сам путь её воплощения (через образ Дон Кихота), который открыл такие возможности и параллели для главного героя романа «Идиот» (и его последователей), что, видимо, стал превосходить саму первоначальную идею.

Как мы выяснили ранее, при разработке романа «Бесы» вновь была предпринята попытка создать «положительно прекрасного человека», но уже не на основе героя Сервантеса. Здесь прообразом должен был послужить не странствующий рыцарь, а священнослужитель. Ещё ранее, в письме № 387 А.Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870. Дрезден, сообщая о планах несостоявшегося романа «Житие великого грешника», Достоевский пишет: «Вам одному исповедуюсь, Аполлон Николаевич: хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского; конечно под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на спокое.<…> Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру» (29/1. 118). Сравнивая Мышкина с «серьёзным» Рыцарем Бедным, Достоевский лишает его главной, обозначенной в письме (№ 332, к С. А. Ивановой), прекрасной («смешной») черты Дон Кихота. Следовательно, есть основания полагать, что если Мышкин и «положительно прекрасен», то всё-таки «иначе»…

В подтверждение авторского «иначе» приведу заметку из подготовительных материалов от 21 марта 1868 год (то есть почти за месяц до находки «РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ» (9. 268)):

«? Чем сделать лицо симпатичным читателю?

Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он !невинен!» (9. 239).

Интересно, насколько соответствует эта черта образу Дон Кихота в понимании его Достоевским? А вот что пишет так сильно интересовавший Достоевского Эрнест Ренан во введении к своему роману «Жизнь Иисуса»:

«Обман, если ему поддаются многие, становится бессознательным или, вернее, он перестает быть обманом и превращается в недоразумение. В таком случае уже никто не обманывает преднамеренно; все обманывают невинно» [12, 35-36].

Эта другая симпатичная черта (как и смешная) не есть абсолютно положительная. Она, в свою очередь, влечёт к умилительному оправданию читателем (по примеру Фердыщенко) любых неверных поступков и просчётов Мышкина: «– Ай да князь! – закричал Фердыщенко. – Нет, я свое: se non è vero – беру назад. Впрочем...впрочем, ведь это он всё от невинности!» (8. 90). Эта черта (даже если и виновен, то всё равно «невинен») очень хорошо уживается с другими, менее симпатичными и безобидными чертами князя: «он спохватился, по своему обыкновению, когда уже нельзя было поправить дела» (8. 490). Рассматривая тему раздвоения Дон Кихота, заметим, что, в отличие от поступков или бездействия «несмешного» и «невинного» Мышкина, поступки и фантазии смешного генерала Иволгина реального вреда никому не приносят (кроме него самого).

Параллели между Мышкиным и Дон Кихотом принято считать очевидными и о них написано немало литературы. В 2013 году вышла книга К. А. Степаняна «Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени», итоговый труд многолетних изысканий и размышлений крупного учёного, в котором так или иначе упоминаются работы большинства предшественников, занимавшихся этой темой. Приведу две цитаты:

«Как писал Бахтин: “ Один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим <…> смыслом: между ними начинается как бы диалог”». «Амплитуда оценок главного героя сервантесовского романа колеблется от безоговорочного поклонения до полного развенчания – как и с князем Мышкиным» (9). <…> И вот тут, думается, два великих романа способны в некотором роде помогать друг другу» [14, 7, 10].

Именно этим выводом Карена Ашотовича мы и воспользуемся, не склоняясь ни к поклонению, ни к развенчанию, которые только отвлекают от проникновения в глубины образа, памятуя о том, что оба героя в первую очередь лишь проводники авторского замысла.

Как мы знаем, нет никаких письменных свидетельств (кроме текста романа и ПМ) где бы Достоевский высказывался о Мышкине хоть как-нибудь. Поэтому для определения его авторской позиции в отношении Льва Николаевича посмотрим, что пишет Сервантес о Дон Кихоте:

«Случается иной раз, что у кого-нибудь родится безобразный и нескладный сын, однако же любовь спешит наложить повязку на глаза отца, и он не только не замечает его недостатков, но, напротив того, в самых этих недостатках находит нечто остроумное и привлекательное и в разговоре с друзьями выдает их за образец сметливости и грации. Я же только считаюсь отцом Дон Кихота, – на самом деле я его отчим, и я не собираюсь идти проторенной дорогой и, как это делают иные, почти со слезами на глазах умолять тебя, дражайший читатель, простить моему детищу его недостатки или же посмотреть на них сквозь пальцы: ведь ты ему не родня и не друг, в твоем теле есть душа, воля у тебя столь же свободна, как у всякого многоопытного мужа <...>... история славного Дон Кихота Ламанчского дойдет до тебя без всяких обиняков, во всей своей непосредственности, а ведь вся Монтьельская округа говорит в один голос, что это был целомудреннейший из любовников и храбрейший из рыцарей, какие когда-либо в том краю появлялись»[9, 30, 36].

Забавно, что суждения большинства читателей «Идиота» в отношении Мышкина сильно напоминают разговоры Монтьельской округи. Думаю, такая реакция была одной из скрытых целей Достоевского.

Удивительно, что во всём художественном творчестве Достоевского имя Дон Кихот упоминается в текстах всего лишь трёх произведений:

«Роман в девяти письмах» 1847. (От Петра Иваныча к Ивану Петровичу):

«Жена моя отсылает вашей супруге книжку ее, оставшуюся у нас, – “ Дон-Кихота Ламанчского ”, с благодарностью. Что же касается до ваших калош, будто бы забытых вами у нас во время последнего посещения, то с сожалением уведомляю вас, что их нигде не нашли (1. 238).

«Униженные и оскорблённые» 1861:

«А об мадам Бубновой я действительно кой-что знаю. <...> Скверная баба! Непозволительными делами занимается. Оно бы ничего, да иногда уж слишком до худого доходит. Ты не считай меня, пожалуйста, Дон-Кихотом. Дело всё в том, что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса тому назад, Сизобрюхова встретил, то очень обрадовался» (3. 266).

И если в первых двух случаях Дон Кихот всплывает как бы случайно, с ограниченной смысловой нагрузкой, то в романе «Идиот» это имя не только упоминается пять раз в трёх эпизодах, но и служит некой таинственной составляющей образа Мышкина.

«Назавтра опять вынула и заложила <(письмо Мышкина)> в одну толстую, переплетенную в крепкий корешок книгу (она и всегда так делала с своими бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез неделю случилось ей разглядеть, какая была это книга. Это был “Дон-Кихот Ламанчский”. Аглая ужасно расхохоталась – неизвестно чему» (8. 157).

«– Я на собственном вашем восклицании основываюсь! – прокричал Коля. – Месяц назад вы “Дон-Кихота” перебирали и воскликнули эти слова, что нет лучше “рыцаря бедного”. Не знаю, про кого вы тогда говорили: про Дон-Кихота, или про Евгения Павлыча, или еще про одно лицо, но только про кого-то говорили, и разговор шел длинный...» (8. 205).

«...такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте. “Рыцарь бедный” – тот же Дон-Кихот, но только серьезный, а не комический. Я сначала не понимала и смеялась, а теперь люблю “рыцаря бедного”, а главное, уважаю его подвиги» (8. 207).

Последняя параллель Дон Кихота и Рыцаря Бедного наиважнейшая и многоцелевая. Мы пока выделим из неё только скрытый намёк Аглаи на ассоциацию с князем Мышкиным, который вылился потом в «такую явную и злобную насмешку» (8. 209). Достоевский целенаправленно даёт понять, что непосредственно у Мышкина с Дон Кихотом есть нечто общее. Как ни странно, но одной из составляющих эту общность является так интересующее нас самозванство. К. А. Степанян, занимаясь этой проблемой, так и озаглавил IX главу своей книги: «Самозванец». Здесь главные герои обоих романов предстают глобальными примерами для искаженного подражания и самооправдания целой плеяды незадачливых последователей во многих странах, в том числе и в России.

«... после дискредитации революционной идеологии – князь Мышкин и Дон Кихот, стали поистине “заменителями” Христа, абсолютными героями и мерилом нравственности для нескольких поколений».

«Главной иллюзией большинства русского образованного общества тогда (и ещё очень долгое время потом, вплоть до наших дней) было убеждение, что каждый мыслящий человек должен сражаться с господствующими в стране порядками и властями, не считаясь с жертвами, помогать “обездоленному и бесправному” народу (про который они мало что знали и который их вовсе о том не просил)» [14, 185, 188].

Однако Карен Ашотович, касаясь поистине глобальных проблем самозванства общественного, спровоцированного иллюзорной идеей «подмены Христа» образами Дон Кихота и князя Мышкина, не сосредоточил внимание на их собственном, конкретном самозванстве, лежащем в несколько иной, приземлённой плоскости, то есть на свойстве представляться теми, кем они не являются. Хотя в главе Х «Изменение имен. Франциск Ассизский и путешествие за верой» он опосредовано говорит именно о личном самозванстве Дон Кихота, но при этом не проводит параллели с Мышкиным:

«Герой романа, отправляясь спасать человечество, меняет свою фамилию Кихада, Кесада или Кехана – повествователь не знает этого точно и для него это не важно и не имеет отношения к его повествованию и к истине, от которой он намерен “ ни на шаг не отступать” (I, 52). Важное для него наступает тогда, когда герой, “ окрестив самого себя ” (I, 56), берет себе имя Дон Кихот Ламанчский. (Так же заново крестит он и свою возлюбленную, изменив – в своем воображении – ее имя Альдонса на Дульсинея.) <...> Как замечает К. Державин, для тогдашнего испанского читателя “и термин идальго и название местности – Ламанча обозначали понятия не слишком примечательные и в достаточной степени ординарные. Сочетание приставки – дон с сословным наименованием идальго должно было казаться строгим блюстителям иерархии дворянских званий неправомерным присвоением лицом низшего ранга не подобающего ему титула ”» [14, 216-217].

Как мы помним, Дон Кихот был посвящён в рыцарское звание хозяином постоялого двора (прямо «на глазах у читателя»):

«Перепуганный владелец замка, не будь дурак, тотчас сбегал за книгой, где он записывал, сколько овса и соломы выдано погонщикам, и вместе со слугой, державшим в руке огарок свечи, и двумя помянутыми девицами подошел к Дон Кихоту, велел ему преклонить колена, сделал вид, что читает некую священную молитву, и тут же изо всех сил треснул его по затылку, а затем, все еще бормоча себе под нос что-то вроде молитвы, славно огрел рыцаря по спине его же собственным мечом. После этого он велел одной из шлюх препоясать этим мечом рыцаря, что та и исполнила, выказав при этом чрезвычайную ловкость и деликатность» [9, 64, 65].

Герой Сервантеса даровал сей титул не только себе и своей мифической возлюбленной крестьянке Альдонсе-Дульсинее (которую, исходя из текста романа, даже не видел), но и девицам легкого поведения с постоялого двора, Непоседе и Ветрогоне [9, Т. 1, 65]. А вот жена Санчо Панса, Тереса, против того, чтобы их дочь была графиней:

«– Ты соображаешь, что говоришь, муженек? – воскликнула Тереса. – Да ведь я чего боюсь: что это самое графство погубит мою дочку. Делай, как знаешь, выдавай ее хоть за герцога или за принца, но только я прямо говорю: не будет на то воли моей и согласия».

Именно ею в романе подтверждено самозванство самого Дон Кихота:

«Поезжай со своим Дон Кихотом за приключениями, а нам оставь наши злоключения; коли будем жить по-божьи, так и с нами что-нибудь доброе приключится, а вот откуда у твоего господина появился дон – это мне, ей-ей, чудно, потому ни отцы его, ни деды донами не были» [9, Т. 2, 43-44].

Сравним это с собственным заявлением Мышкина: «… что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали» (8. 8).

Для нас важен сам факт, что Дон Кихот не был доном. Это имя (или прозвище), которое взял себе идальго Алонцо Кихано, принимая на себя ношу странствующего рыцаря. На смертном одре он сам говорит об этом:

«Я был сумасшедшим, а теперь я здоров, я был Дон Кихотом Ламанчским, а ныне, повторяю, я – Алонсо Кихано Добрый» [9, Т. 2, 534].

Факт такого экзотического самозванства заложен даже в парадоксальном названии романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Ведь идальго – это простые дворяне, а никак не доны. Дон Кихот, в своём восторженном порыве, первым присвоил не принадлежащий ему титул. Мышкин, как истинный продолжатель, просто не мог не последовать его примеру.

В Испании титул дона прежде принадлежал королю и принцам, впоследствии жаловался за особые заслуги, примерно как в России титул князя (после Петровской реформы). В буквальном переводе заглавие романа звучало бы так: «Хитроумный дворянин Князь Кихот Ламанчский». Заметим однако, что у героя Сервантеса «Дон» – отнюдь не титул, а часть нового имени и потому везде пишется с заглавной буквы. Настоящий титул Дон Кихота – «идальго» – пишется с маленькой буквы. В сознании российского читателя титул и интерпретированная фамилия героя, сливаясь воедино, образуют имя, которое зачастую пишется через дефис либо слитно. Возьмём, к примеру, комментарий переводчика И. А. Тейльса к первому упоминанию Дон Кихота в России 1720 г.:

«В книге называемой Донкисход, описано фабульное житие гишпанского кавалера Донкисхот называемого» [11, 488].

Достоевский пишет «имя» (или, точнее, псевдоним, ставший именем) героя Сервантеса через дефис, а оба составляющих слова – с заглавной буквы. Прибавка «князь» к фамилии Мышкин выполнена прописью и не только выглядит как титул, но и воспринимается как таковой и героями «Идиота», и его читателями. Однако в подготовительных материалах, которые ведутся параллельно с беловым, частично опубликованным романом, Ф. М. упорно называет своего героя «Князь» – с заглавной буквы, без упоминания имени и фамилии (за исключением отдельных каллиграфических записей в рабочей тетради на стр. 106 и 107, где во всех вариантах слово «Князь», даже в сочетании с именем и фамилией, было написано с заглавной буквы), что по сути является псевдонимом (см. рис.).

Рис. Страница №107 из рабочей тетради Ф. М. Достоевского.

В романе Сервантеса титульное самозванство Дон Кихота не скрывается автором и совершенно не возмущает читателя, скорее вызывая умиление, в отличие от самозванства Мышкина, которое представляется невозможным. Однако, выходя на глубокие параллели с Дон Кихотом, Достоевский никак не мог сделать Мышкина настоящим князем. Напрашивается вывод, что такое самозванство в данном случае многократно превышает любой из существующих земных титулов, но, к сожалению, всё не так просто. Ведь Ф. М. для Мышкина, скорее всего, не меньше отчим, чем Сервантес для Дон Кихота...

Как мне кажется, Достоевский, если и был достаточно откровенен в письмах к Майкову и Соне, то в процессе написания романа «Идиот» отошёл от идеи представить именно в нём «положительно прекрасного человека». Он сделал нечто большее, построив, при помощи Князя Мышкина, грандиозный мост к пониманию отнюдь не безусловно «прекрасного», но бесконечно загадочного Дон Кихота, а через него и к стратегическим замыслам самого Сервантеса. К похожему выводу пришёл и К. А. Степанян:

«Может быть, именно благодаря Достоевскому, благодаря тому, в частности, что есть роман «Идиот», мы можем осознать весь трагизм романа Сервантеса» [14; 126].

В заключении добавлю только, что если бы Достоевский ограничился озвученной в письмах «идеей “Идиота”» сделать Мышкина «положительно прекрасным человеком», это сильно бы сузило рамки такого уникального образа.

Литература

Ашимбаева Н.Т. //А.Н. Майков. Письма к Ф.М. Достоевскому 1867-1878/ Памятники культуры. Наука. Л. 1982.

Власкин А.П. Тихон-Хромоножка-Зоссима-Смердящая // Достоевский и мировая культура № 32, СПб. 2015. С. 52-62.

Достоевская А. Г. Воспоминания // М., 1981. С. 207.

Здесь и далее: Достоевский Ф.М. Полное Собр. Соч. в 30 т. Л., 1972-1990.

Крапивин Г.Н. А был ли «Князь»? //Достоевский и современность: Мат. XXIX Междунар. Старорусских чтений 2014. Великий Новгород, 2015. С. 120-155.

Крапивин Г.Н. К чему приложил руку игумен Пафнутий? // Рус. лит. 2014. №4. С. 145-152.

Кригер Мюрей. «Идиот» Достоевского: проклятие святости» // Достоевский и мировая культура № 3, М., 1994. С. 171.

Меерсон О.А. Христос или “Князь-Христос”? Свидетельство генерала Иволгина //Роман Ф. М. Достоевского “Идиот”: современное состояние изучения. Сборник работ отечественных и зарубежных ученых под редакцией Т. А. Касаткиной. М. 2001. С. 42, 56.

Мигель де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский // Художественная литература, М., 1970.Т. 1-2.

Мочульский К.В. Гоголь. Соловьёв. Достоевский // М., 1995 С. 453.

Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом // СПб., 1862. Т.2. С. 488.

Ренан Э. Жизнь Иисуса // Издательство политической литературы. М., 1991. С. 35-36.

Сакулин П.Н. Из архива Ф.М. Достоевского. «Идиот». Неизданные материалы. // Государственное издательство художественной литературы. 1931.

Степанян К.А. Достоевский и Сервантес: Диалог в большом времени // Языки славянской культуры. М. 2013.