Глава 12. Бегство

Вчерашний день – последний день Лушиного пребывания в доме консула – выдался беспокойным.

До обеда Григорий Иванович, по обыкновению, занимался научными изысканиями за письменным столом в библиотеке. Луша в платье, с коротко остриженной головой, сидела в другом конце просторной комнаты.

С ногами забравшись в кресло, она рассматривала картинки в атласе растений. Сквозь приспущенные шторы в комнату проникал солнечный свет, широкой полосой ложился на пол, озарял коленкоровые корешки толстых папок, теснящихся внизу, на книжных полках.

Утомившись от продолжительной писанины, Лангсдорф поднялся из‑за стола, скрипнув стулом. Незапертая дверца книжного шкафа закачалась. Солнечный зайчик заплясал на Лушиной щеке. Луша сощурилась, лениво отклонила голову в тень, перелистнула страницу.

Натуралист потянулся, не спеша прошёлся по комнате, разминая шею и плечи. Потом остановился напротив кресла, нагнулся к девочке и вгляделся в её лицо.

Луша, которая уже привыкла и к пристальным взглядам Лангсдорфа, и к тому, что он часто вслух говорит сам с собой, на мгновение подняла глаза и тут же равнодушно опустила их, перелистнув страницу. Она уже знала, что Лангсдорф интересуется антропологией[15]и изучает строение черепов у разных народов. Он показывал Луше рисунки, на которых были довольно искусно изображены индейцы местных племён – обязательно в фас и в профиль, что‑то толковал об отличиях их телосложения. Все эти сильно развитые челюсти, выступающие надбровные дуги, словом, все эти уши и хвосты Луше были не слишком интересны. Цветочки в атласе – другое дело, но череп в разрезе… Бр‑р‑р. Она перевернула страницу и занялась тигровыми орхидеями.

Натуралист отошёл к окну, взялся в раздумье за подбородок, чуть слышно забормотал по‑немецки:

– Надо же, вылитый юнга с нашего судна! Эх, «Надежда»! Эх, молодость!.. Как же его имя… Его ведь тоже можно считать своего рода полиглотом[16]…

Лангсдорф вскинул вверх указательный палец, громко и торжественно произнёс что‑то по латыни, и принялся рыться в ящиках и на полках. Наконец, хлопнул по столу тяжёлой папкой, взметнув кверху мутный пыльный столб. Громко чихнув, утёрся большим кружевным платком. Им же смахнул с папки остатки пыли.

– Всё‑таки я был прав, доставив сюда часть архива. Никогда не знаешь, когда и что может понадобиться… – бормотал учёный, развязывая тесёмки. – Вот, вот же он!

Тень легла на страницу. Луша нехотя оторвала голову от атласа и дорогих её сердцу тигровых орхидей. Лангсдорф стоял рядом, и держал прямо перед её глазами небольшой портрет, оправленный в картонное паспарту.

«Руся?» – С миниатюры на Лушу смотрело знакомое лицо. Несколькими лёгкими, слегка небрежными росчерками пера были намечены ещё по‑детски припухлые щёки, большие тёмные глаза, подбородок с ямочкой, короткие тёмные волосы, крапинки веснушек на носу…

Луша резко выпрямилась. С шорохом скользнула с коленок тяжёлая книга, глухо стукнула о паркет.

– Ага? Беллинсгаузен, верно, тоже подивился бы такому необыкновенному сходству, – обрадовался произведённому эффекту Лангсдорф. – Как‑то я не успел обсудить с ним этот удивительный случай, – добавил он, глядя в потолок и почесывая подбородок. – Научный казус, так сказать… Да‑с, к сожалению, завтра утром они уже снимаются с якоря…

Луша стояла, не шевелясь. Кровь отхлынула от лица. Хотелось спросить, узнать хоть что‑нибудь об этом юнге, но в голове ширилась пустота и трудно было вымолвить хоть слово.

– Вылитый юнга, – убеждённо повторил Лангсдорф, протягивая Луше зеркальце с тем, чтобы девочка могла удостовериться в правдивости его слов.

Зеркало, в котором отразилось какое‑то совсем чужое, очень бледное лицо, выскользнуло из рук. Лушу накрыла волной звенящая, рассыпающаяся осколками пустота.

* * *

«Завтра они снимаются с якоря, снимаются с якоря», – кружило, вращалось в голове.

Луша открыла глаза.

Она лежала в постели. Мануэла, старая добрая толстуха‑негритянка в белоснежном переднике, присматривавшая здесь за Лушей, и какой‑то незнакомый господин, кажется, доктор, стояли рядом, озабоченно глядя на неё.

Спросила где Лангсдорф. Её огорчили: господин консул уехали к министру и вернутся поздно.

Вставать не велели. Господин доктор пощупал пульс и удовлетворённо кивнув, удалился. Добрая толстуха Мануэла присела у постели. Она гладила Лушин ёжик, нараспев утешая девочку: всё будет хорошо, скоро и локоны твои отрастут, и новые красивые платья у тебя будут.

Луша лежала молча, пытаясь собраться с мыслями.

Платья. Завтра с утра и впрямь должны были доставить платья, заказанные для Луши у портного. А после обеда был назначен отъезд в имение Лангсдорфа, где‑то на побережье. Туда же ближе к декабрю собирался переехать и сам консул. По уверениям консула, тамошний климат был более благоприятен для здоровья, а декабрьско‑январская жара не столь изнурительна. Следовательно, изучение феномена новой антропологической расы полиглотов происходило бы эффективнее.

«Завтра они снимаются с якоря», – снова вспомнила Луша и нахмурилась, досадуя на себя за отсутствие выдержки. Надо же было, вместо того, чтобы всё спокойно разузнать, грохнуться в обморок! Луша мысленно пообещала себе не совершать подобных оплошностей впредь.

Она прикрыла глаза и долго лежала так молча, не двигаясь. Мануэла, видимо решив, что «бедняжка заснула», тихо вышла из комнаты.

Луша подождала ещё немного и решительно откинула лёгкое покрывало.

«Вот опять этот Руська где‑то рядом, но мы не вместе», – думала она, выуживая из комода штаны и рубаху, в которые её предполагали переодеть, пока вдруг не выяснилось, что она девочка.

Руки слегка дрожали, но надо было спешить на пристань, пока Руську не сдуло в море. Попутным ветром, ага. Как в прошлый раз, в двенадцатом году, – улетел на воздушном шаре, только она его и видела.

Луша натянула мальчишескую одежду, грустно провела ладонями по стриженой голове. Вспомнила о новых платьях, которые так и не доведётся поносить. Хотела написать записку милому суетливому Лангсдорфу, но побоялась шастать по дому в поисках пера, чернил и бумаги.

Постояла, перебирая разные вещицы – бусы, цветные пёрышки, шарики из обожжённой глины, которыми здешние бразильские мальчишки метко стреляют из специального лука. Оставила всё, кроме медальона на шёлковом шнурке. И, конечно, сунула в карман чудом уцелевший во всех перипетиях перочинный ножичек.

Собравшись, осторожно залезла на подоконник. Подумала о том, как расстроится ласковая Мануэла, вздохнула виновато и бесшумно спрыгнула в сад.