Кирилл Борджиа

Возлюбленная на поводке

В поисках
«Возлюбленной на поводке»


Предисловие
к первому русскому изданию


Рискуя с первых же строк развеять туман таинственности, покрывающий собой все последующие страницы этого несвоевременного произведения, я в то же время не хочу и не могу оставлять упоминание о предмете моего исследования1 до логического финала, а потому начинаю так, как если бы не было долгих лет странствий по свету, томительных и вместе с тем упоительных часов и дней, проведенных в теплых залах спящих библиотек, бесконечной охоты по книжным лавкам Рима, Лондона, Москвы, Парижа и Вены и целой вереницы странных совпадений, удивительных событий и неожиданных встреч...
Итак, (как жаль, что никуда не деться от этого никчемного и даже кощунственного здесь словечка!) человек, умерший 23-го января 1978 года в уютной мансарде старинного дома, окна которого выходили и выходят по сей день на каменный пузырь церкви делла Салюте в Венеции, носил при жизни фамилию К(мнин и был одаренным русским писателем, волею судеб оставшимся неизвестным как для современников, так и для потомков. Все, что сохранилось после него, вернее, все, что мне удалось до сих пор обнаружить, вошло в две рукописи скромных размеров, одна из которых, незаконченная, озаглавлена его невнятным, заставляющим внимательно вчитываться в себя почерком «Орден», в то время как название другой - «Возлюбленная на поводке» - было его же рукой отчаянно зачеркнуто; однако, поскольку ничего лучшего сам Камнин не предложил, я взял на себя смелость не только восстановить, но и вынести его в заглавие этой книги, посвященной литературному таланту писателя, пожелавшего остаться в безвестности и тем самым явившего то высшее, к чему стремится истинное искусство по Уайльду2.
Некоторые литературоведы, к которым я на всем протяжении моих путаных поисков периодически обращался за советом, по-прежнему сходятся в неприемлемом для меня мнении, будто «Камнин» - не что иное как псевдоним другого русского писателя, предпочитавшего творить не менее замкнуто и анонимно. Как я уже заметил, эта мысль представляется мне глубоко чуждой и вульгарной, игнорирующей весь проделанный мной труд, тем более что и здесь не существует единства взглядов на вопрос: «Кому же принадлежал псевдоним Камнин?».
Профессор Тетерников, к примеру, полагает, что за таковым скрывается Александр Иванович Ст(ромов, словно забывая при этом основное призвание последнего - литературную критику. Мне кажется весьма сомнительным предположение этого уважаемого во всех прочих отношениях ученого, будто человек, знаменитый своим критическим наследием и вдумчивым анализом западных и эмигрировавших русских прозаиков, был способен самолично вооружиться пером и произвести на свет вещи, которыми в основной своей ипостаси он едва ли мог восхититься3. Профессор Тетерников ссылается на тот общеизвестный теперь уже факт, что Сторомов издал две из восьми снискавших определенную славу в определенных кругах книг под псевдонимом Алекс Стоун4.
С Тетерниковым спорит, в частности, не менее авторитетный литературовед из Риги г-н Шустак, который приводит по-своему веские доводы в пользу того, что истинным автором новелл и недописанного романа следует считать самого Ивана Бунина, покинувшего Россию в 1920 и, как он пишет в претенциозно озаглавленной брошюре «Парижский Гамлет», «вынужденного искать новые средства для привлечения к себе внимания русского западника»5. Я позволю себе оставить это замечание без комментариев, хотя любой тонко чувствующий читатель (пусть даже «русский западник») легко может убедиться в том, что произведения, подобные «Возлюбленной на поводке» едва ли пишутся «вынужденно». В качестве одного из доказательств своей теории г-н Шустак приводит письмо Бунина, в котором тот сетует другу, будто в русских кругах Парижа ему за глаза прицепили неумную кличку «бука». Отсюда почему-то делается вывод, что первый слог настоящей фамилии писателя легко заменяется вторым слогом «буки» и с добавлением мычащего превращается в искомый псевдоним (ка+м+нин). Вероятно, г-ну Шустаку виднее...
На самом деле Александр Сергеевич Камнин действительно существовал, и существовал уже потому, что утром 24-го января 1978 его обездушенное тело обнаружил в венецианской мансарде синьор Микеланджело Ортис, хозяин дома, пришедший проведать своего нелюдимого русского постояльца, задолжавшего ему немалую сумму в 314 600 лир. Дата и цифры доподлинно известны, поскольку в тот же день карабинерами в присутствии понятых был составлен соответствующий акт, который мне довелось видеть собственными глазами из рук Чезаре Отриса, не по-венециански жизнерадостного сына старого домовладельца.
К счастью, в опись вещей покойного вместе с двумя парами очков, тремя старыми, пропахшими душистым табаком трубками, деревянной тростью с медным набалдашником в форме головы нахохлившегося ворона и еще несколькими по-своему примечательными, хотя в сущности вполне обыкновенными предметами повседневной жизни одинокого странника не попала папка из потрепанного картона, хранившая в своем пыльном нутре беспризорные отныне образы, словно пришедшие из другого мира. Именно ее и показал мне словоохотливый синьор Ортис, когда наш с ним затянувшийся заполночь разговор в маленьком уютном фойе старенькой альберго «Сан Марко», что в двух шагах от одноименной площади, перешел с русских эмигрантов, некогда снимавших здесь номера, на темы интеллигенции вообще и смысла жизни в частности. Прежде чем дать мне открыть папку, синьор Ортис вкратце поведал историю знакомства своего отца с неким Сандро Камнино, русским писателем, приехавшим в Венецию не то из Женевы, не то из Генуи6. Решив, что речь идет о некоем грузине итальянского происхождения или наоборот, я поначалу слушал вполуха (ранний час и усталость тому тоже немало способствовали), однако несуразность, заключавшаяся в том, что не знающий русского языка отец синьора Ортиса почему-то прячет от властей совершенно бесполезную рукопись и, более того, хранит ее и оставляет сыну, заставила меня попросить собеседника не тянуть с объяснением. Заговорчески улыбаясь, тот запустил руку в папку и извлек на сумеречных свет окружавших нас канделябров несколько старых, однако изумительно хорошо сохранившихся фотографий, на которых были запечатлены пленительные нагие нимфы. Надо ли говорить, что почувствовал я в тот момент, когда понял, что за рукопись может скрываться в одном с этим чудом тайнике. Разумеется, это была лишь догадка, но как сладко делается порой, если именно догадки и оказываются проводниками к заветной истине...
Теперь рукопись перед вами. Фотографии тоже. Сделал ли их сам автор или просто купил у какого-нибудь книготорговца на берегу Сены или в подвальчиках лондонской Чериньг Кросс Роуд, доподлинно до сих пор не известно. Судя по новеллам, я бы взял на себя смелость предположить, что сам. Тем более что ни в одном известном мне собрании старых фотографий «ню» начала или середины нашего века они не значатся.
Хотел ли Александр Сергеевич Камнин именно такой участи своим творениям я не задаюсь вопросом. Обычно люди одаренные знают, что именно так и будет, вне зависимости от того, приложат они к этому усилия или тихо уйдут из жизни над молчаливыми водами Большого Канала. А потому совесть моя чиста, я оставляю читателя наедине с голосами из другого времени и в нетерпении удаляюсь на поиски новых, возможно, столь же неожиданных открытий...


Кирилл Борджиа

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ НА ПОВОДКЕ

(причудливые картины русской жизни XIX - XX вв.)



* * *

О чем бы сочинитель ни писал, он никогда не напишет ничего совершенно нового. И это нужно помнить всегда.


* * *

Женщины. Какими только их ни делали писатели всех времен и народов. Для одних они служили просто фоном занимательных историй, другие рисовали их героинями эпохальных романов, третьи воспевали их красоту, четвертые робко приоткрывали пышность кружевных нарядов, давая возможность воочию постичь торжество бесконечной чувственности.


* * *

Бодлэр ненавидел женщин. Возможно, он их просто боялся.



* * *

Многих писателей женщины вдохновляли эротически. Сколько светлой страсти мы находим на страницах творений великих французов! Сколь сумрачен порою бывает взгляд немца, скользящий по хрупким ключицам полуодетых красавиц! Какая сочность, какое благоухание плоти у русских писателей!



* * *

Устами одного из своих героев Иван Алексеевич Бунин исповедовался:
- Ах, Генрих, как люблю я вот такие вагонные ночи, эту темноту в метающемся вагоне, мелькающие за шторкой огни станций - и вас, вас, "жены человеческие, сеть прельщения человека"! Эта "сеть" нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское, и когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях... Подлые души! Хорошо сказано в одной старинной книге: "Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном".


* * *

Итак, вы, подлые души, вы, случайно взявшие в руки эту книгу о низменном", поспешите закрыть ее - она не для вас!
Автор



ЖИВОПИСЕЦ
(1903 г.)


Посвящается Андерсу Цорну, шведскому графику

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно...

(И.А.Бунин)



Блестящая паровозная труба загудела трогательно и прощально, белая струйка над ней оборвалась, растаяла сразу же в голубоватом воздухе, локомотив задышал, зачухал все быстрее и быстрее, и состав, медленно тронувшись с места, поплыл вдоль платформы.
- Доброго здоровья, Юрий Михайлович, - сказал кучер, стоявший все это время возле малиновой, обшитой добротным бархатом коляски на рессорах, и с поклоном сделал шаг навстречу неторопливо спускающемуся по ступеням вокзальной лестницы господину.
Господин этот был высок ростом и слегка тучен, так что великолепно сшитый английский костюм, казалось, чуть-чуть стягивал его. В левой руке он нес средних размеров кожаный чемодан и котелок, а в правой держал тонкую тросточку с резным набалдашником, на которую опирался, поскольку заметно хромал.
- Здравствуй, здравствуй, Трофим! - улыбнулся он кучеру, уже распахивавшему мягкую дверцу. - Рад тебя видеть. Как твое житие-бытие?
- Да уж как Господь велел, Юрий Михайлович. Все путем, живем помаленьку.
И только сев в коляску и положив рядом с собой чемодан и котелок, новоприбывший поинтересовался:
- А что Степан Сергеевич сам не пожаловал старого друга встретить? - Трофим, взгромоздившись на козлы, оглянулся через плечо. - Барин прощенья велели просить - занемогли они нынче с утра. А я вот, как увидел вас, так и позабыл сразу-то сказать. - Что-нибудь серьезное?
- Да кто ж их знает. Говорят, сердце пошаливает. И-и, Юрий Михайлович, - кучер снова повернулся затылком, - все мы под Богом ходим! Авось оклемается: барин-то - старик крепкий.
- Не больно же ты хозяина своего жалуешь, Трофим. Ну да ладно, добро, трогай.
Кнут взвизгнул в воздухе и шлепнул усталую пегую лошадь по широкому крупу.
- Но пошла-а! - радостно прикрикнул Трофим, и коляска покатила прочь от вокзала.
А поезд был уже далеко, за лесом.


* * *

Когда коляска, мягко покачиваясь на рытвинах проселочной дороги, еще не успевшей оправиться после недавних дождей, подъехала к усадьбе Степана Сергеевича Несклонова, они сразу же увидели самого хозяина.
Степан Сергеевич, единственный уцелевший в округе "потомственный помещик", как он сам себя иной раз величал за блюдцем чая с сахаром в прикуску, очень взволнованный, расхаживал по крыльцу. Он был в просторном, но туго затянутом на талии бархатном халате зеленого цвета, и курил длинную трубку с причудливо изогнутым мундштуком. Заметив подъезжающих, Степан Сергеевич по-птичьи замахал руками в широких рукавах и сделался совсем похожим на небезызвестного мота и крикуна Ноздрева, каким его изображают иллюстраторы Гоголя, если бы не бросавшаяся в глаза худоба.
- Какие гости! Какие гости! - приветствовал он уже выходившего из коляски Юрия Михайловича. - А я уж, брат, совсем было разнервничался, хотел сам ехать следом за Трофимом, да вот все мои люди куда-то поразбежались. Ну, рады, рады!
Они крепко обнялись.
- Что же с тобой приключилось, старина? - спросил Юрий Михайлович, пропускаемый вперед, в распахнутые, застекленные, еще летние двери. - Снова срезался на сердечке?
- Да так, ерунда всякая. - Степан Сергеевич похлопал старого товарища по плечу. - Намедни я сам, конечно хотел за тобой отправиться, но утром что-то прихватило нехорошо. Пока вас с Трофимом дожидался, кажется, полегчало. Ты-то как?
- Прелестно, друг мой, просто прелестно! - Они уже вошли в белую гостиную с высоким потолком и резной, белоснежной мебелью. - Позволишь присесть?
- О чем разговор? - Степан Сергеевич усадил гостя на модный, но не самый удобный французский диван и стал по своему обыкновению прохаживаться мимо высокого столика с круглой мраморной крышкой и на одной ножке. - А ты, я заметил, чай захромал?
- Бог даст, тоже пройдет, - приглаживая большим пальцем усы, ответил Юрий Михайлович. - Поверишь ли, у нас в Москве всю прошлую неделю дождь лил. И какой!
- Нас тоже помочило.
- У вас дело другое - земля. А я третьего дня шел по Красной Площади и вот - поскользнулся. Да так неудачно, что врач мой, Терентий Иванович, не хотел меня к тебе отпускать.
- Ну, это он зря, - растаял в улыбке Степан Сергеевич. - У меня ты враз поправишься. Кстати, ты, наверное, устал с дороги. Сейчас нам с тобой чайку приготовят.
- Душевно, душевно, - с нежностью посмотрел на друга Юрий Михайлович. - Мне бы еще переодеться после поезда - и совсем хорошо.
- Отчего же не переодеться. Комната твоя готова, если хочешь, можешь покемарить перед обедом - все постелено.
- Как сказал наш великий поэт, - блаженно вздохнул Юрий Михайлович, -

... На свете счастья нет, но есть покой и воля,
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнею трудов и чистых нег.

Тут оба они услышали певучий девичий голос, звавший Степана Сергеевича:
- Папенька! Папенька! С кем это вы разговариваете?
И в следующее мгновение в открытую дверь впорхнула высокая девушка с длинной русой косой и огромными голубыми глазами, показавшимися Юрию Михайловичу синими. На ней был живописный деревенский сарафан, самый обычный, но облекавший ее гибкий стан с очаровательной женственностью, в которой чувствовалась внимательная рука портнихи.
Увидев, что Степан Сергеевич не один, девушка прелестно зарумянилась и потупилась.
Юрий Михайлович был в восторге.
- Послушай, брат, что это за сокровище ты скрываешь у себя в глуши, вдали от взоров, способных оценить его по достоинству? Уж ни твоя ли это дочка, которую я помню еще по прошлому году, когда тоже гостил у тебя? Ай да пава!
- Что же ты смутилась? - улыбнулся дочери гордый Степан Сергеевич. - Поздоровайся с Юрием Михайловичем. Не чужой ведь он тебе. Сама давеча меня спрашивала: а когда это, папенька, ваш художник приедет? Она у меня, понимаешь ли, - добавил он, видя что щеки девушки уже пылают до самых ушек, кокетливо обнаженных незатейливой прической, - она у меня тоже за кисть взяться решила.
- Превосходное начинание! - воскликнул Юрий Михайлович, подходя и целуя покорно подставленный высокий лобик. - Сделаю, обязательно сделаю своей ученицей. Вы не возражаете, Анастасия Степановна?
Он весело заглянул девушке в глаза, из-под длинных ресниц которых уже вот-вот готовы были брызнуть слезы.
- Так не возражаете?
- Не возражаю... - едва слышно ответила она.
- Не возражаю и я, - сказал Степан Сергеевич. - Ну, беги, коза, на улицу, да смотри, через четверть часа чай будем пить, - с напускной строгостью напомнил он.
Одним легким прыжком девушка метнулась к двери и исчезла в лучах солнца, заливавших сад.
- Ну, какова моя Ася? - как бы несколько небрежно поинтересовался Степан Сергеевич, вновь раскуривая трубку.
- Друг мой, да знаешь ли ты, что, говоря об утаенном кладе, я вовсе не кривил душой! Она божественна! Ася, милая маленькая Ася... Послушай, сколько же ей лет?
- Семнадцать.
- Подумать только! Два года назад она была шаловливым мальчиком. который прыгал мне на колени и с интересом дергал за усы. Как бежит время! Что поделаешь: глядя на юность, цветущую вокруг нас, мы чувствуем, что стареем.
- До старости еще далеко, - резонно заметил Степан Сергеевич.
- Как сказать. У тебя уже седина появляется.
- Седина - не старость. Здоровы будем - поживем. Да и кому об этом говорить, дорогой Юрий Михайлович? Тебе ведь сорок когда исполнилось?
- В прошлом году, говорят.
- Ну вот, мне бы твои печали. Ну да ладно, - оборвал он себя на полуслове. - Я тебе чай обещал, а сам зубы заговариваю. Сходи, если хочешь, отдохни чуток с дороги. Я тут покамест распоряжусь.
Юрий Михайлович подхватил чемодан и тросточку и пошел по лестнице на второй этаж. Казалось, он стал даже меньше хромать.


* * *

Степан Сергеевич Несклонов и Юрий Михайлович Меховский дружили с самого детства. В юности вместе служили ротными в Н-ском полку. Потом в один год оставили военную службу, и тут их пути-дороги надолго разошлись. Юрий Михайлович уехал за границу, в Париж, и там стал постигать замечательную науку живописи, бродя вдоль набережной Сены и вдыхая полной грудью ароматы Столицы Искусств.
Степан же Сергеевич после кончины отца переехал из Москвы в поместье, где некоторое время жил холостяком вдвоем с матушкой, Надеждой Дмитриевной, и женился в тридцать лет на девушке, много младшей его. Через год у них родилась Ася, лысенький малыш, забавно путавшийся ножками в пеленках.
Надежда Дмитриевна умерла, когда девочке было три месяца. Оставшись с женой и ребенком, Степан Сергеевич души не чаял в обеих женщинах.
Ася росла, а Степан Сергеевич все же старел, как ни пытался держаться молодцом. Однажды, вернувшись домой от соседнего помещика, распродававшего последние свои земли, он нашел прислугу в смятении, а девочку - в слезах.
После побега жены, на который та отважилась с каким-то господином, заехавшим за ней, по словам горничной Сони, поздним вечером, Степан Сергеевич начал постепенно чахнуть. То была уже скорее не старость, а душевная усталость.
Но потом все само собой образовалось и вновь встало на свои места. То ли благотворно подействовала подросшая и превратившаяся в хорошенькое, хотя еще бесполое существо Ася, то ли то, что возвратился, наконец, из своих странствий Юрий Михайлович. В первое же лето пребывания на родной земле он навестил друга своей юности, о деревенской жизни которого не имел никаких вестей, и с тех пор стал наезжать к нему каждый июль, оставаясь до середины сентября.


* * *

Поднявшись по лестнице и войдя в просторную, светлую комнату, Юрий Михайлович первым делом поставил чемодан возле деревянной дверцы платяного шкафа, из которой торчал блестящий ключик, бросил трость в кресло и с трудом начал расстегивать тугие пуговицы костюма. Он снял пиджак, жилетку, сложил из на диване, расстегнул брюки, выбрался из длинной рубашки с манжетами, переступил через упавшие на пол брюки, снял белье и как был, весь большой и голый, подошел к окну. Распахнув его настежь, он оперся сильными ладонями о подоконник и выглянул в сад.
Внизу, прямо под окном, гуляла Ася, то и дело нагибавшаяся, чтобы сорвать приглянувшийся цветок.
- Анастасия Степановна, - тихонько окликнул ее Юрий Михайлович и улыбнулся, заметив, как испуганно подняла она свое, еще такое по-детски открытое лицо и вопросительно посмотрела на него, друга отца, человека, везде побывавшего и загадочного.
Стараясь не слишком высовываться, чтобы не смутить девушку своим раздетым видом, Юрий Михайлович помахал ей рукой. В следующее мгновение он уже видел, что испуг ее ему только померещился.
Ася смотрела на него, снизу вверх, невинно запрокинув хорошенькую головку и не зная, куда девать ставший сразу лишним букетик, который она по-прежнему сжимала в кулачке.
- Цветы собираете? - сказал Юрий Михайлович, ласково разглядывая ее ладную фигурку и хрупкие плечики, выделявшиеся сейчас наиболее отчетливо. - Может быть, вы и мне заодно венок сплетете, Анастасия Степановна?
- А вы станете разве его носить? - уже с интересом спросила она.
- Конечно, сразу за чаем и надену.
- За чаем не стоит, - попросила Ася, почесав пальчиком висок с легким локоном. - Папенька смеяться будут.
- Ну хорошо, Анастасия Степановна, тогда вы мне его сами наденете, когда пожелаете. Я ведь теперь у вас поживу. Можно?
- Можно. А вы к нам надолго?
- А вы как бы хотели?
Она промолчала и смущенно оглянулась. Потом сказала:
- Папенька вам правду говорил: я тоже рисовать буду пробовать учиться. У меня уже кое-что получается. Плохо, конечно, но я...
- Отчего же обязательно плохо, Анастасия Степановна? - с улыбкой прервал ее Юрий Михайлович. - Вы мне покажете свои работы, мы их с вами обсудим, а если окажется, что у вас есть способности - а в этом я нисколько не сомневаюсь, памятуя вас еще маленькой девочкой, - то я с радостью и удовольствием помогу вам из развить. Сегодня же и начнем. Вы не против?
- Нет, Юрий Михайлович, я очень даже хочу. Только сама вас об этом попросить не решалась.
- Вот и славно! Вы придете с нами чай пить?
- Приду, Юрий Михайлович. Папенька ведь звали. А вы какие цветы больше любите?
- Цветы? А зачем вам, Анастасия Степановна?
- Да ведь я не знаю, из каких вам венок плести, - смутилась Ася.
- Ах, венок... - Он призадумался. - А из таких, какие бы вы сами захотели.
- Тогда я сплету из ромашек.
Тут что-то мягко упало на пол позади Юрия Михайловича, и послышался вскрик.
Он обернулся.
В дверях, которые остались незапертыми, стояла, приоткрыв от изумления рот, горничная Соня, невысокая, сильная, в белом переднике поверх темно-коричневого платья, и держала на руках стопку чистого постельного белья. Возле ее ног на полу лежала белой горкой упавшая от неожиданности подушка.
Нисколько не смутясь, Юрий Михайлович повернулся к девушке всем телом и поклонился.
- Здравствуй, Сонечка! Здравствуй, голубушка!
- Здравствуйте... Юрий Ми... хайлович...
Широко открытыми глазами Соня смотрела в улыбающееся и слегка только порозовевшее лицо художника, боясь опустить взгляд ниже, на то, что было его телом, телом мужчины, полным и покрытым волосами.
- Ты мне белье новое принесла?
- Степан Сергеевич велели... - Голос девушки задрожал.
- Ну так положи его, что же ты стоишь? Или дай-ка лучше сюда.
Юрий Михайлович приблизился к ней. Соня вся обмерла, протягивая ему тяжелую стопку. Освободившись от ноши, она поспешно выскочила за дверь, и Юрию Михайловичу показалось, что он слышит ее смех на лестнице.
Разинув чемодан, он начал неторопливо одеваться.


* * *

Неделя пролетела, как один день.
Юрий Михайлович упивался природой, деревенским покоем и волнующим обществом "Анастасии Степановны". Он с удовольствием замечал про себя, что девушка явно стесняется его только в присутствии отца. Когда же они вдвоем бродили по окрестным полям и плутали вдоль излучин реки, Ася превращалась в живое, восторженное существо, все время весело о чем-то щебетавшее.
Рисовала она, действительно, недурно, и Юрий Михайлович наслаждался, видя ту задыхающуюся радость, которую вызывали в девушке его хвалебные слова.
Иногда они проводили вместе целые вечера, стоя на балконе усадьбы или у самого берега реки, запечатлевая последние часы умирающего дня.
Юрий Михайлович предпочитал работать карандашом. Привычными движениями набросав на одном листе плотной бумаги сразу несколько эскизов, он становился за спиной девушки и наблюдал, как скользит по белому фону ее маленькая ручка, оставляя кривые линии, которые постепенно сплетались и образовывали правильный узор.
Видя, что у юной ученицы все получается, Юрий Михайлович переводил взгляд с бумаги на склонившуюся над ней аккуратную головку, туго обтянутую русыми волосами, лежавшими на нежной шейке девушки и уже по-женски широкой спине толстой косой. У него приятно замирало сердце при виде этой беззащитности. Хотелось взять ее за хрупкие плечи и как можно осторожнее прижаться губами к крохотным позвонкам, трогательным рядком уходившим под воротничок платья.
Юрий Михайлович с трудом заставлял себя сдерживаться и вновь возвращаться к оставленным листам и карандашу.
С каждым днем рассветы и закаты нравились ему все меньше. Постепенно Юрий Михайлович заметил, что рисование уже не доставляет ему того удовольствия, к которому он привык, работая в Москве чуть ли не каждый день.
Удивляясь новому своему состоянию, он вначале решил, что оно происходит у него от усталости, что стоит лишь отвлечься, побыть наедине со своими мыслями, и рука снова потянется к карандашу. Но потом он понял, что в одиночестве ему становится еще неуютнее.
Укладываясь по вечерам спать, он долго не гасил свечи, все смотрел в потолок, и перед ним из темноты комнаты выплывал всегда один и тот же мучительный образ - образ Аси, лежавшей сейчас, наверное, в своей уютной спаленке и мирно спящей. Он видел внутренним оком, которое никакими силами не удавалось прикрыть, ее постель со сбившимся на пол одеялом, маленькие босые ноги, край белоснежной кружевной рубашки, трогательное и не по-детски прекрасное во сне лицо и косу, толстую косу, вытянувшуюся змеей поверх всего.
Однажды Юрий Михайлович не выдержал этой ночной муки, торопливо оделся и, тихо ступая, вышел через первый этаж в сад.
Он уже знал, где находятся ее окна.
Несмотря на полночное время, в них горел тусклый свет.
Юрия Михайловича захлестнуло еще более странное чувство. На мгновение ему показалось, что Ася не спит потому же, почему не находил покоя и он, что и ей страстно хочется чего-то, чего ни он, ни она не могли выразить словами, а могли только ощущать.
Взглянув последний раз на окна, Юрий Михайлович вошел обратно в дом.


* * *

- Сегодня я буду рисовать вас, Анастасия Степановна, обычным тоном друга-покровителя сказал Юрий Михайлович, когда они вышли из усадьбы и направились к реке, к тому месту, где через нее был перекинут деревянный мостик.
- Меня? - откровенно изумилась девушка, невольно бросая взгляд вниз, на свое слишком простое, как ей показалось, для такого случая платье.
- Знаете, Анастасия Степановна, я ведь в сущности не пейзажист. Живя во Франции, я, правда, писал натуру, но главное мое увлечение все-таки люди. Вы, если когда-нибудь будете в Москве и заглянете ко мне, обнаружите всюду портреты, одни портреты...
Они перешли мостик и стали подниматься по тропинке вверх, к березовому лесу.
- Природа, Анастасия Степановна, - продолжал рассуждать вслух художник, - конечно, превосходный материал, а человек лишь продукт ее, наделенный искрой Господней. Но, признаться, мне самому куда интереснее познавать ее суть именно через этот продукт. Вам так не кажется?
- Я не знаю, - сразу ответила Ася, продолжая думать о том конфузе, который с ней приключился из-за неподходящего платья. - А кого вы рисовали, Юрий Михайлович? Наверное, великих французов?
- Увы, моя милая, мне придется вас разочаровать. Никаких великих французов я не запечатлевал. Да и есть ли они, эти французы? По моему глубокому убеждению, Анастасия Степановна, таковых в наше время вообще не имеется. То есть, они жили, вероятно, в прошлом веке, и я, подумав, даже назову вам пять-шесть имен, но теперь... Да и не в великих людях дело...
Он помолчал.
- Все мы, как говорится, "твари Божьи" и таким образом все оказываемся по-своему интересными. Вот вы, к примеру, Анастасия Степановна, тоже меня весьма и весьма интересуете.
- Не понимаю, Юрий Михайлович, чем же я могу интересовать?
- Вы интригуете меня.
- Интригую? - улыбнулась девушка.
- В вас есть какая-то тайна, моя милая. Вот уже больше недели я стараюсь разгадать ее, но тщетно. Поймите только меня правильно. Я вовсе не намерен играть вашим достоинством, вашей гордостью. Я всегда говорю то, что думаю, что чувствую. Вы уж простите меня, старика, Анастасия Степановна.
- Вы не старик, - очень внятно произнесла Ася, уже ощущая некими скрытыми под кожей нервами, что наступивший день будет в чем-то особенным. - Но я сегодня просто не готова позировать.
- Что вы имеете в виду? - Юрий Михайлович покосился на девушку. Она шла рядом и глядела себе под ноги. - Почему не готовы?
- Боже, я так ужасно одета! - вырвалось у Аси.
В следующий миг она пожалела о своей горячности. Юрий Михайлович остановился посреди тропинки, и, оглянувшись, она с удивлением и некоторым страхом увидела, что он беззвучно смеется.
- Что с вами? - спросила она, никогда прежде не знавшая его таким.
- Право, Анастасия Степановна, вы прелесть! - простонал Юрий Михайлович. - Ну сущая прелесть! Неужели вы решили, что одежда натурщицы имеет сколь-нибудь важное значение для художника? Поверьте, милая, прав сказавший, что не одежда красит человека, а он ее. К тому же, я вовсе не собираюсь просить вас позировать в платье.
Ася вспыхнула.
- Я не пойму вас, Юрий Михайлович... - Она смотрела на него, и глаза ее снова были огромными и синими.
- Что же тут непонятного? - Он улыбался ей и не двигался с места. - Анастасия Степановна, Ася, дорогая, я совсем забыл во время наших занятий сказать вам главное: для меня теперь, после стольких лет поисков совершенства, нет ничего прекраснее на свете, чем обнаженная женщина. Одежда лукавит, одежда столь изменчива, а ведь так порой хочется познать саму суть. Я уже упомянул, что долго присматривался к вам, присматривался, разумеется, глазами художника. Вы милая, вы чистая, вы лишены всего, что может навести на мысль о грехе. Поверьте, многие женщины и девушки позировали мне, сняв с себя все, до последней нитки, вынув все до единой шпильки из волос, позировали стоя, лежа, сидя, позировали спиной, боком, лицом. На своем веку - и во Франции, и в России - я повидал немало прекрасных и уродливых женских тел. Я стал, как врач, я стал - не боюсь в этом перед вами сознаться - хирургом в искусстве. Со временем чувства мои притупились, притупились настолько, что по дороге к вам, в эти восхитительные места, я думал больше никогда уже не испытать того наслаждения, того полета, который рождается в душе истинного ценителя гармонии. Но вот я приехал и увидел тебя, да, тебя, Ася, увидел, что исчезла та нескладная девочка, которой я знал тебя прежде, еще два года назад, уж прости за прямоту, а вместо нее в доме моего самого, пожалуй, близкого друга живет нежнейшее создание, ангел безгрешный. Господь да покарает меня, если я кривлю душой, но я подумал, что ангел этот послан мне свыше самой судьбой, чтобы воскресить забытое.
Он прервался, понимая, что если будет продолжать в том же тоне и с таким же пафосом, то скоро скатится на пошлое упрашивание, как старый, беспомощный растлитель. А это - он уже понял - конец всему.
Ася смотрела теперь на него исподлобья, почти сурово. Потом перекинула через плечо косу и стала медленно, с каким-то странным упоением ее перебирать тонкими пальцами.
- Поклянитесь, - сказала она наконец и вдруг, - что не желаете унизить меня.
- Ася, милая, да чем хочешь могу поклясться... - Теперь он боялся только показаться смешным.
- И еще, Юрий Михайлович. - Она очень серьезно посмотрела прямо ему в глаза. - Вы никогда не обмолвитесь об этом папеньке.
Он не нашел ничего более подходящего и в ответ сдержанно кивнул, будто с этого мгновения его стала занимать только предстоящая работа.
Сняв с плеча раскладной стульчик с сиденьем из парусины, Юрий Михайлович сошел с тропинки и направился по мягкой зеленой траве к березам, давая как бы понять, что прежде они выберут подходящее место. Внутренним чутьем он сознавал необходимость завоевать и сохранить господство над этой семнадцатилетней девушкой, которая, хотя и решилась, судя по всему, но в любой момент готова расплакаться от страха и стыда.
Они миновали первые березы, стоявшие на самой опушке.
Юрий Михайлович с нарочитой важностью шел впереди, словно погруженный в свои мысли, однако спиной ощущал влажный, молящий взгляд Аси, которая послушно, как маленькая раба, следовала по пятам.
Наконец, на пологой, поросшей мхом кочке, Юрий Михайлович установил стульчик, поправил его для надежности и сел, положив на колени тонкий альбом. Развязывая тесемки, он, словно вспомнив о чем-то, посмотрел на девушку.
Ася стояла в нескольких шагах от него, озябшая, бледная, не зная, что делать.
- Подойди вон к тем березам, через которые так восхитительно просвечивает солнце, - сказал художник, показывая остро оточенным карандашом, что он имеет в виду.
Ася молча перешла на выбранное для нее место.
- Я теперь могу раздеться? - чуть вздрагивающими губами спросила она, постепенно переставая слышать тишину окружающего леса.
- Да, да, конечно, - кивнул Юрий Михайлович, разглядывая чистые листы бумаги. - Только, пожалуйста, сними с себя все и ничего не бойся. У вас тут совсем почти нету комаров, и день, как по заказу, выдался теплым.
Ася присела на корточки и похолодевшими пальцами, которые вдруг перестали ее слушаться, долго расшнуровывала тесемки туфелек. Почувствовав, наконец, под нежной кожей маленьких ступней приятную щекотку травы, она выпрямилась и взялась за пуговицы платья. Ее охватило странное волнение, и она совсем забыла, что можно отойти за березу и раздеться там, где тебя видят только крошечные насекомые, летающие с тихим жужжанием между бело-черными стволами.
Стоптав с себя платье и оставшись теперь в одной лишь кружевной шелковой рубашке до колен, Ася обратила внимание на то, что Юрий Михайлович больше не занят бумагой, а смотрит, не отрываясь, на нее.
Она тоже смотрела на него и, пьяная от сознания собственного унижения, совлекла с плеч сперва одну вышитую розовым бретельку, потом другую - и только глубже вдохнула аромат леса, когда последний покров заскользил по ногам вниз.
Юрий Михайлович вновь, как бывало в юности, почувствовал, что сердце останавливается, а вся кровь приливает к голове, превратившейся в тяжелый чугунный шар.
Перед ним, так близко, что и представить себе нельзя, стояла совершенно нагая Ася, прелестная той божественной наготой, которая дарована лишь невинным девочкам, еще не изведавшим всей силы своего женского естества.
Теперь, когда на ней не осталось никакой одежды, сделалось ясно видно, сколь дивно она сложена.
Зная ее лишь в платьях, трудно было предположить, что у этой девушки уже такие полные груди. Они даже слегка отвисали, но тем самым придавали всей фигуре еще больше трогательности, а млечно-розовые соски были круглыми, на удивление большими и смотрели в стороны.
Овальный живот, обрамленный плавными изгибами бедер, Ася невольно втянула, отчего только рельефнее обрисовались ребрышки у нее на боках. Крохотный пупок посередине едва заметно пульсировал.
В лучах солнца искрился на поверхности живота золотистый пушок, и со своего места Юрий Михайлович, казалось, различал даже узенькую пушистую дорожку, спускавшуюся вниз от пупка и теряющуюся в ровном треугольнике светлых волос на слегка выступающем лобке.
Не зная, куда девать руки, Ася так и стояла, опустив их вдоль тела. Платье и рубашка лежали кольцом вокруг ее плотно сжатых ног.
Вдоволь налюбовавшись этой окаменевшей наготой, Юрий Михайлович откашлялся и переложил альбом на другое колено.
- Очень хорошо, - сказал он, даже не пытаясь улыбнуться. - Но только я вовсе не собираюсь рисовать девушку в тот момент, когда она как будто секунду назад разделась и теперь думает, зачем она это сделала. Я имею в виду сброшенную одежду. Постарайся выйти из нее и вообще - встань поближе к березам.
Ася по очереди переступила ногами через платье, встала, как ей велели, и снова замерла.
- Теперь мне нужно, чтобы ты собрала косу в один узел на затылке.
Выполняя это повеление, Ася подняла руки над головой, и, вслед за ними, вздрогнув, приподнялись груди. Юрий Михайлович с жалостью посмотрел на беззащитные подмышки девушки, в которых уже темнели гривки волос.
Невыносимо медленно наматывая косу, Ася чувствовала, что нужно это лишь затем, чтобы облечь ее наготу в движение и таким образом, удвоив ее, заставить саму девушку привыкнуть к ней, расслабиться.
По дороге домой он как ни в чем не бывало рассказывал о живописи, вспоминал забавные, а порою - и пикантные случаи из свой парижской жизни, что-то с серьезным видом объяснял. Ася молчала и только кивала, когда он добивался хоть слова в ответ. В душе ее совершался тот пугающе долгожданный переворот, после которого вчерашняя девочка как-то вдруг начинает ощущать себя женщиной сегодня.
Подходя к крыльцу усадьбы, она робко тронула Юрия Михайловича за рукав и, с прежней доверчивостью встретив его взгляд, шепнула:
- Умоляю вас, не говорите отцу... - И убежала в сад.


* * *

На следующий день сделалось еще жарче, и Ася все утро трепетала, ожидая, что Юрий Михайлович снова позовет ее в березовую рощу позировать. И самым безумным, самым томящим было для нее ощущение того, что она не знает точно, откажет ли ему или нет.
Однако Юрия Михайловича все не было.
Вышел он только ко второму завтраку, когда солнце уже приближалось к зениту, и на вопрос встревоженного Степана Сергеевича ответил, что, вероятно, вчера просто перегрелся.
- Не бережешь ты своего учителя, - обратился тогда Степан Сергеевич к Асе, сидевшей тут же. - Осень еще не настала, а вы по полдня на солнцепеке бродите. Разве ж можно так?
Ася покраснела страшно. Спасло ее только то, что сидела она спиной к ярко освещенному окну террасы и лицо ее скрывала тень.
Юрий Михайлович тоже раза два, пока они не встали из-за стола, заговаривал с ней, но сам же обрывал беседу и сосредоточенно мешал сахар в чашке.
Потом он долго играл со Степаном Сергеевичем в шахматы на веранде, а после обеда ушел к себе в комнату и спал или читал что-то до самого ужина.
Разумеется, никакого перегрева у Юрия Михайловича не было. Просто он хотел потомить девушку, чтобы она решила, будто ее вчерашнее к нему недоверие кажется для него чуть ли не оскорбительным.
В самом деле, Ася весь день не находила себе место. Она то пыталась взяться за книгу, что собирала цветы, то уходила на реку, но ничего не помогало; мысленно она видела себя вчерашнюю, нагую перед ним, одетым и серьезным. Ей постепенно начало казаться, что у него даже было на это право. Право распоряжаться ею. Ведь он за все время не обидел ее ни малейшим намеком. Теперь, когда забылся тот первый страх и стыд, она улыбалась, воскрешая в памяти озноб, пробегавший в те полчаса по ее раздетому телу. Сейчас, переживая его как бы снова, она находила это ощущение упоительным.
Вечером, недолго раздумывая, она поднялась к нему в комнату...
Юрия Михайловича в комнате не оказалось. Ася не знала, что пока она ходила в нерешительности по саду, он с заходом солнца переоделся и вышел прогуляться до деревни.
Теперь он спускался с холма, помахивая тросточкой, видел впереди себя живописные деревянные крыши изб, которые через час-полтора должна будет поглотить тьма, и был явно в приподнятом расположении духа. Сомнения девушки не остались им незамеченными, и он чувствовал, что окончательная победа уже близка.
В деревне было безлюдно.
Где-то громко брехал пес. Грохотало спускаемое в колодец ведро. Звенела цепь.
Крестьяне, издалека завидев странного барина, который в столь неурочный час, один, пешком, бредет по пыльной улице, отходили к ладно сколоченным заборам и кланялись. В ответ Юрий Михайлович улыбался им и слегка приподнимал шляпу, чем в особое восхищение приводил глазастых крестьянок.
Пройдясь по всей деревне, Юрий Михайлович свернул в укромный переулок и обратно пробирался уже задами, не желая еще раз привлекать к своей персоне такое живое внимание.
В одном месте ему повстречалась высокая, статная женщина в платке. Лет ей было на вид не более тридцати. Поравнявшись с ним, ибо свернуть она никуда не могла - да и не похоже, чтоб хотела - крестьянка молча поклонилась, и Юрия Михайловича кольнул взгляд ее черных глаз. Пройдя вперед еще несколько шагов, он оглянулся. Женщина неторопливо шла дальше плавно покачивая туго обтянутым юбкой задом. Юрий Михайлович следил, как она идет по пояс в высокой траве, поворачивает на огород и через калитку, скрытую кустами бузины, исчезает.
Почему-то эта встреча запомнилась ему. Возвратясь домой и укладываясь спать, он продолжал видеть перед собой черные глаза с расширенными зрачками.


* * *

Утром Юрий Михайлович вышел к столу как всегда. Он чувствовал, что изображать откровенное равнодушие к происходящему не имеет больше смысла. Так и оказалось.
Когда после завтрака он чинно прохаживался по саду, вдыхая последние ароматы яблонь, ему навстречу из-за куста красной смородины вышла Ася. Она остановилась и молча ждала, пока Юрий Михайлович, по-прежнему неторопливо, подойдет к ней.
- Как ваше здоровье, Анастасия Степановна? - снова на "вы" обратился он к девушке. - Мне показалось, вы были за завтраком чем-то огорчены. Вам нездоровится?
- Нет, Юрий Михайлович, - стараясь выглядеть спокойной, ответила она. - Я хорошо себя чувствую. Вот. - Она вынула из-за спины левую руку и протянула ее вперед. - Я сплела вам венок из ромашек, как вы и просили.
- Какая милая вещица, - сказал Юрий Михайлович, рассматривая зелено-белое кольцо из цветов и трав, но не принимая его. - Может быть, вы сами примерите его на мне, Анастасия Степановна?
Ася подняла венок обеими руками и уложила его на густые волосы художника. При этом он успел заметить, что губы ее дрожат.
- Юрий Михайлович, - опуская руки, едва слышно начала девушка и запнулась.
- Да, я слушаю вас внимательно, моя милая.
- Я только хотела спросить... Вы уже закончили тот рисунок?
Он сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.
- Ну... тот, - краснея, напомнила Ася. - Который вы... для которого я...
- Ах вот вы о чем! - Юрий Михайлович пожал плечами. Нет. Собственно говоря, я собирался сделать ряд набросков, а потом уже писать маслом, да заметил, что вас это несколько шокировало, поэтому я и решил не продолжать.
Он смотрел на нее сверху вниз и видел перед собой макушку ее маленькой головки. Ася не могла поднять глаз.
- Юрий Михайлович, - сказала она голосом, более громким и уверенным, чем прежде. - Я бы хотела увидеть то, что у вас получится...
- Да, но только знаете ли, для этого у меня слишком мало материала, Анастасия Степановна.
- Я понимаю. - Она наконец подняла на него глаза, полные сверкающих слез. - Я согласна.


* * *

После этого объяснения в саду жизнь для Аси превратилась в страшный, завораживающий своей порочностью сон.
Минутами ей казалось, что она сходит с ума. По ночам ее душили слезы пережитого за день стыда, а наутро она снова томилась ожиданием и со странной радостью жертвы, которую ведут на алтарь под острый нож старого жреца, спешила за Юрием Михайловичем в лес, туда, под тень молчаливых берез.
Они переходили через речку по одному и тому же деревянному мостку, и Ася всякий раз вздрагивала, уже зная, что должно произойти через несколько коротких минут, когда они поднимутся в гору и войдут в березовую тишь.
Юрий Михайлович по обыкновению долго устанавливал стульчик, садился на него, позевывая, и смотрел, как она раздевается в двух шагах от него. Раздевается потому, что так хочет он, ее художник, ее господин.
Теперь он уже не говорил ей, когда и что нужно делать. Она сама постепенно сбрасывала одежду и вытягивалась между тремя стволами, не отличаясь от них стройностью, а только розоватостью кожи.
Она даже не завязывала заранее косу узлом на затылке, чтобы давать ему возможность всякий раз самому наблюдать, как она это делает, увидеть поднятые над головой гибкие руки, трогательную темень влажных подмышек, увидеть, как мягко покачиваются ее полные груди.
Первые два дня так все и было.
На третий день, усаживаясь на стульчик, Юрий Михайлович сказал:
- Асенька, сегодня я попрошу, чтобы ты осталась в туфельках.
- Как? - не сразу поняла она, спуская с плеч платье.
- Разденься, но не снимай туфельки.
Она подчинилась. Чувствуя всем телом ласковое дуновение ветерка, тогда как ноги ее больше не касались колючей земли, девушка казалась себе еще более обнаженной.
Позже Юрий Михайлович решил, что трава здесь слишком высокая и туфелек почти не видно. Поэтому он предложил поискать другое место.
Ася нагнулась было, чтобы подобрать одежду, но он ее остановил.
- Не нужно, - сказал он. - Пусть лежит, где лежала. Ничего с ней не сделается. Пойдем.
И они двинулись еще глубже в лес, правда, на почтительном друг от друга расстоянии.
Юрий Михайлович улыбался, видя, как Ася судорожно пытается прикрыть маленькой ладонью низ живота. Ему доставляло истинное наслаждение идти по лесу рядом с ней, беззащитной в своей очаровательной наготе, как Ева, не вкусившая еще от Древа Познания. И чем дальше уходили они от сброшенной одежды девушки, тем обостреннее становилось для него это чувство.
Место было найдено не скоро, но весьма подходящее. Березовая полоса переходила постепенно в сосновую, и земля вокруг вся теперь была покрыта бурым ковром осыпавшихся иголок.
Юрий Михайлович вновь сел на стульчик, а Асе велел ходить между сосен и делать вид, как будто она просто решила погулять. Под густыми кронами свет был тусклее, чем у опушки, но сейчас его много и не требовалось. Юрий Михайлович даже не потрудился вынуть из кармашка карандаш. Он только сидел и напряженно следил, как переступают стройные ноги девушки в серых туфельках, как играют под гладкой кожей худощавых бедер мышцы, как вздрагивают от ходьбы прелестные ягодицы с двумя ямочками по бокам и как, наконец, то пропадает, то вновь появляется пушистый треугольник под удивительно нежным выступом живота. - Что это там у тебя под ногой? - вдруг спросил он. Ася остановилась и посмотрела на землю.
- Ветка, - сказала она.
- Ветка? Дай-ка мне ее.
Ася нагнулась и, ни секунды не колеблясь, подошла к Юрию Михайловичу. Каждой порой своего нервно вздрагивающего тела она ощущала его взгляд. Она встала так близко от него, что он мог бы коснуться ее колена, даже не протягивая руки. Он не коснулся.
Повертев ветку, которая ничего интересного из себя не представляла, Юрий Михайлович все же сунул ее для порядка в кармашек. Тут Ася увидела, что листы на его коленях совершенно белы. Значит, все это время она ходила только для того, чтобы в который раз дать ему возможность посмотреть на себя, посмотреть с разных ракурсов, увидеть ее наготу в движении.
Она ничего не сказала.
Скоро они вернулись на прежнее место. Ася долго одевалась и подавленно молчала.


* * *

На следующий день Степан Сергеевич пригласил Юрия Михайловича покататься на лошадях. В юности они оба были неплохими наездниками, но время шло, и теперь для столичного художника, привыкшего к лошадям, впряженным в экипажи, это предложение показалось не лишенным доли экзотичности.
Версту они проскакали галопом. Когда гнедые стали, Юрий Михайлович тяжело дышал. Степан Сергеевич остался доволен.
Обсудив достоинства подобных прогулок, он перевел разговор на Асю. Степана Сергеевича волновала ее дальнейшая судьба. Он хотел, чтобы его дочь стала образованной женщиной, и подумывал, не послать ли ее учиться в гимназию. Юрий Михайлович сказал, что имеет некоторые знакомства и в кругу столичных профессоров. Между прочим он заметил, что у девушки явные способности к живописи, хотя он вовсе не уверен в необходимости посвящать себя именно ей. Они условились о том, что по возвращении домой Юрий Михайлович прощупает почву и отпишет обо всем незамедлительно. Степан Сергеевич был на седьмом небе.
Обратно они пустили коней шагом. Уже при въезде в поместье они обогнали двух женщин. В одной из них, поравнявшись, Юрий Михайлович узнал свою недавнюю незнакомку из деревни. Она снова пронзила его лезвием черного взгляда и, похоже, тоже признала. По крайней мере, на ее красивом лице появилась лукавая улыбка.
Вторая спутница была моложе, но не менее стройна и волоока. Она даже не посмотрела на всадников, думая о чем-то своем.
- Кто это были? - поинтересовался Юрий Михайлович, когда они отъехали на должное расстояние.
- Ты о ком? Те две? Да, что и говорить, знатные девицы! Степан Сергеевич усмехнулся и повернулся в седле. - Та, что старше, покойного кузнеца Везухина супруга бывшая, Катерина. Как говорится - огонь-баба! Никого после мужа своего не признает, а сама-то ядреная, того и гляди платье лопнет! А та, что с ней, так это дочка ее, Ксения. О ней ни доброго, ни худого сказать не могу - пятнадцать лет девке всего. А тебе они на что? Приглянулись? - Степан Сергеевич ехидно хохотнул и подмигнул другу.
- Ничего себе крестьянки у тебя в деревне живут, восторженно заметил Юрий Михайлович.
- Каков барин, таков и весь двор, - многозначительно пояснил Степан Сергеевич, расплываясь в улыбке.
Как же не похожа на него Ася, промелькнуло в это мгновение в голове Юрия Михайловича.


* * *

Дождавшись следующего утра, чтобы не вызывать лишних толков, Юрий Михайлович отправился в деревню, только теперь сразу свернул на зады, опасаясь, что с улицы может и не узнать нужного дома.
Оплетенная вьюнками калитка скрипнула, и он осторожно вошел во двор.
Дом кузнеца был большой и добротный.
- Эй, хозяева, есть кто? - заранее оповещая о своем присутствии, крикнул Юрий Михайлович.
- Отчего же не быть? - ответил ему низкий женский голос, и одна из пестрых кочек посреди огородных грядок распрямилась, оказавшись самой Катериной.
Она была без платка, и волосы черными змейками стекали по ее высокой груди.
- Бог в помощь, хозяюшка, - начал Юрий Михайлович. - Не помешаю?
- Здравствуйте, барин. Заходите, раз уж пожаловали. Вы к нам по делу какому, али как?
Она смотрела на него пристально, не отрываясь.
- И по делу, и так, Екатерина... не знаю вот только, как вас по батюшке.
- Макаровна.
- Я на минуту, собственно, Екатерина Макаровна, на два слова, так сказать. - Юрий Михайлович несколько раз ткнул тросточкой мягкую землю.
- Да уж я вас, барин, давно приметила. Говорят, вы странный, все по округе ходите, то один, то с Несклоновой дочкой.
- Это кто же такое говорит?
- Да люди и говорят. - Она пригладила волосы тыльной стороной ладони и сдула с губы травинку. - А разве вы не странный?
- Очень странный. - Юрий Михайлович рассмеялся и вдруг почувствовал приятную раскрепощенность. - Вот и к вам я зашел тоже по странному делу.
Катерина отряхнула подол юбки и приготовилась слушать.
- Я, Екатерина Макаровна, ведите ли, художник, - начал он. - Картинки что ли рисуете?
- Именно - картинки. Так вот, Екатерина Макаровна, давеча вы были с дочерью. Мы со Степаном Сергеевичем как раз рядом проезжали. И вот у меня возникло желание написать вас и вашу Ксению.
- Это зачем же? - не сразу поняла женщина, хотя Юрию Михайловичу показалось, что она просто разыгрывает из себя несмышленую.
- Для искусства, Екатерина Макаровна, для великого русского искусства!
- Ну что ж. - Она задумалась. - Если не долго, то пишите, что хотите.
- Понимаете, Екатерина Макаровна, есть тут один щекотливый момент... Ну да ладно. - Откашлявшись, он продолжал. Екатерина Макаровна, я хотел бы запечатлеть вас и вашу очаровательную дочь во время купанья.
Выпалив это на одном дыхании, Юрий Михайлович осекся. Женщина удивленно смотрела на него. Потом, что-то как будто сообразив, расхохоталась.
- Так это вы нас как, голыми что ли рисовать будете?
- Я художник, Екатерина Макаровна...
- Кабы был сейчас жив мой мужик, царство ему небесное, он бы не посмотрел, что вы барин.
- Я только хочу, чтобы вы правильно меня поняли. - Юрия Михайловича слегка лихорадило. - Я даже не трону вас. Просто вы будете мыться, как всегда, а я писать.
- Еще трогать меня не хватало! Хоть вы, барин, человек и видный, с какой радости я стану при вас в лохань лезть? Да еще с дочкой. Наши потом, коли узнают, засмеют ведь.
- Екатерина Макаровна, я же вам заплачу, - не сдавался Юрий Михайлович. - Хорошо заплачу. И ни одна живая душа никогда не узнает. Я дам вам десять рублей.
Екатерина прищурилась.
- Ладно, барин, приходите под вечер, я как раз избу натоплю.
Не ожидавший такого быстрого согласия, когда казалось, ни о какой сделке и речи быть не может, Юрий Михайлович в первое мгновение даже опешил.
- Вот вам сразу деньги, - пробормотал он наконец, протягивая женщине сложенную пополам десятирублевку.
Та развернула ее, с любопытством рассмотрела и положила за пазуху.
Домой он снова пробирался огородами.


* * *

- Входите, только побыстрее! - сказала Катерина, распахивая перед Юрием Михайловичем дверь.
В просторных, освещенных потрескивающими лучинами сенях уже стояли две лавки и четыре медных таза. Было парно.
Ксения, съежившись, сидела на одной из лавок в длинной полотняной рубахе. Увидев входящего мужчину, она вздрогнула и стала похожа на прелестного волчонка.
- Мне понадобится стул, - сказал Юрий Михайлович.
Катерина принесла из комнаты маленькую скамейку, потом снова ушла и вернулась с большой кадкой, полной воды и пара.
- Чего смотришь, раздевайся! - прикрикнула она на дочь. Та встала и в одно мгновение выскользнула из рубашки, которую сразу свернула и уложила на угол лавки, чтобы не замочить.
Пока раздевалась Катерина, медленно, стоя спиной к нему, Юрий Михайлович рассматривал тело девочки.
Оно еще не сформировалось, но уже чувствовались в этих худых ногах, проступающих на спине под кожей лопатках, крохотных грудях с едва набухшими бусинками сосков, в этих острых коленках черты будущей женщины. Ксения достигла как раз того возраста, когда вся прелесть нагого тельца и заключается в трогательной жалости, которое к нему испытываешь.
Зато мать ее представляли собой великолепный экземпляр здоровой русской крестьянки, с пылающими от естественного стыда щеками, с полными, но не толстыми руками, с синхронно покачивающимися небольшими тыковками грудей, с округло выступающим животом, помеченным нежной пупочной ямкой, с лохматой черной гривкой между гладких бедер и, наконец, с красивыми сильными икрами.
Пока женщины ходили по сеням, вставали в тазы, лили друг на друга воду, намыливались и тихо между собой переговаривались, Юрий Михайлович как бы впал в транс, казавшийся ему сном.
Полуприкрыв отяжелевшие веки, он смотрел на голые тела, столь непохожие и столь прекрасные каждое по-своему, следил за тенями, то и дело пролетающими вдоль стен и над полом, видел, как искрится в кадке вода, как неторопливо стекает по сильным ягодицам матери пена, как девочка, поставив одну ступню на лавку, растирает всю длину тоненькой ноги мочалкой.
И лишь когда Катерина, стоя к нему лицом, начала водить влажным полотенцем по животу, сверкающему бисером крохотных капелек, он спохватился и взялся за карандаш...


* * *

Через несколько дней, сославшись на непредвиденным образом возникшие дела, Юрий Михайлович уехал в Москву, пообещав сразу же написать Степану Сергеевичу, который поехал проводить его до станции.
Ася была с ними. Она с какой-то странной грустью смотрела на Юрия Михайловича, и он невольно читал в ее глазах безмолвную обиду.
Когда они прощались, он снова по-отечески поцеловал девушку в лоб и, встав на подножке тронувшегося поезда, помахал им обоим котелком и длинной тростью.


* * *

С тех пор прошло почти полгода. В Москве была белая, по-январски морозная зима.
Юрий Михайлович только что вернулся домой из гостей и еще не успел остыть после санной гонки по темным ночным переулкам. Он уже переоделся и теперь сидел в кресле перед камином и просматривал утренние газеты.
В передней раздался короткий звонок.
- Максимыч! - позвал Юрий Михайлович и вспомнил, что отпустил сегодня слугу на свадьбу сына.
Звонок повторился, снова непродолжительный и призывный. Юрий Михайлович не имел ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть в столь позднее время. Немало заинтригованный и теряясь в догадках, он отложил газеты на столик, бросил в камин недокуренную английскую сигару и сам пошел открывать.
- Кто? - спросил он громко, приближаясь ко входной двери, за которой, как он знал, мягкими хлопьями валил снег.
Никто ему не ответил, но звонок забренчал снова.
Юрий Михайлович зажег в передней свет и отворил дверь настежь.
Неяркий свет лампы упал на озябшую фигурку женщины в сером пальто, отороченном пушистым мехом, и черной, не совсем зимней шляпке.
Когда женщина подняла на Юрия Михайловича лицо, по которому блестящими ручейками стекали растаявшие снежинки, он чуть не присвистнул, узнав Асю.
Она стояла в фиолетовом прямоугольнике двери, не смея ступить через порог, и смотрела на художника незнакомым ему, испуганно-дерзким взглядом.
- Что ты тут делаешь, Ася? - вырвалось у него.
- Я пришла к вам... - вся дрожа от холода, пролепетала она.
- Ты же простудишься! - Юрий Михайлович почти силой втянул ее в переднюю и поспешно захлопнул дверь. - Зачем ты бродишь ночью по Москве, одна, в снег? Видел бы тебя сейчас Степан Сергеевич.
- Я пришла к вам, - повторила девушка и вдруг повалилась перед ним на колени, схватила за руку и начала судорожно ее целовать, шепча в каком-то бреду: - Любимый... любимый... я пришла... я хочу быть с вами... только с вами... быть вашей... всегда...
Он удивленно, с высоты своего роста, смотрел на ее трогательно сбившуюся в сторону шляпку, на вздрагивающие под мехом плечи и не отнимал руки, чувствуя на пальцах приятную теплоту ее губ.
О том, что Ася находится в Москве, Юрий Михайлович знал. Он сдержал обещание и помог Степану Сергеевичу устроить дочь в одну из столичных женских гимназий. Но жила она у своей тетки, богатой купчихи из Замоскворечья, и с ним так ни разу и не встретилась. Надо признаться, что и сам Юрий Михайлович этих встреч не искал. Летнее переживание со временем сделалось для него очередным пикантным приключением, о котором можно было вспоминать разве что в компании за карточным столом.
И вот теперь это приключение вновь напомнило о себе в образе полночной девушки, которая пришла к нему одна, стояла на коленях посреди передней и со странным самозабвением целовала пахнувшие дорогим одеколоном руки.
Юрий Михайлович молчал.
Ася, решившая унизиться до последнего предела, попыталась обнять его колени.
- Ну полно, полно уж, - сказал он. - Встань.
Она неловко поднялась с пола и от слабости пошатнулась. Он снова увидел ее лицо, вздрагивающие губы, маленькие трепетные ноздри и прикрытые веки, из-под которых текли прозрачные слезы.
Он обнял девушку за плечи и повел в комнату.
Она послушно замерла перед камином, где он ее оставил, отойдя за новой сигарой. Пока он закуривал, она перестала плакать и теперь с отчаянной решимостью следила за каждым его жестом.
С наслаждением затягиваясь дымным ароматом, он окинул ее с ног до головы холодным взглядом и сказал:
- Ты зачем пришла сюда?
- Я устала. - Она посмотрела ему в глаза и попыталась стянуть с тонкой кисти лайковую перчатку. - Я люблю вас.
- Это интересно. - Он усмехнулся, ощущая приток тепла к животу. - И давно?
- Не гоните меня... - Ася с остервенением наконец сорвала перчатки и швырнула их на пол. - Я хочу стать вашей и пришла это сказать...
- Девочка. - Он выпустил дым, и тот стал медленно обволакивать ее лицо. - Тебе же семнадцать лет.
- Я люблю вас... Если вы прогоните меня, я буду спать у вас на крыльце.
- Так можно и замерзнуть, - заметил он.
- Замолчите! - вскрикнула Ася. - Я знаю, что вы равнодушны ко мне. Не надо, не любите, любите других... кого хотите, только позвольте мне быть вашей рабой... Я буду делать все, что вы прикажете. - Она вновь беззвучно зарыдала и опустилась на колени.
Юрий Михайлович долго смотрел, как она стоит вот так, перед камином, как вокруг нее капает с одежды вода, и о чем-то размышлял. Потом он достал из серванта бутылку водки, налил почти полную рюмку и протянул Асе.
- Пей. Я не желаю, чтобы ты простужалась.
Она выпила все, маленькими глотками, глядя на него.
- Теперь тебе нужно принять ванну.
Ванная комната в душем и газовым подогревом находилась тут же, за белой дверью. Юрий Михайлович вышел туда, зажег спичкой горелку и пустил в ванну воду.
Ася ждала его в той же позе. Он молча поставил ее на ноги и начал неторопливо расстегивать пальто. Сняв и стряхнув последние капли, он бросил его на спинку кресла и взялся за платье, которое девушка уже через минуту покорно стаптывала с себя. Корсета она, разумеется, не носила. За платьем последовала нижняя шелковая юбка...
Юрий Михайлович предвкушал увидеть поясок с подвязками, которым пользовались многие его знакомые женщины.
Под упавшей юбкой оказались тонкие кружевные панталончики.
- Сними их сама.
Он поддержал ее рукой за голое плечо, когда она нагнулась и, то и дело теряя равновесие, стянула панталончики с узких бедер вниз до колен. Потом они соскользнули по икрам на пол, и она, победно выпрямившись, переступила через них.
Юрий Михайлович не отнял руки от худенького плеча.
Девушка стояла теперь перед ним в одних только коротких сапожках на шнурках, малинового цвета чулках, перехваченных двумя лентами с бантиками чуть повыше колен, и черной шляпке.
Улыбнувшись, он осторожно потрогал пальцами трепетную и трогательно податливую грудь, увидел, как сморщился и затвердел круглый сосок.
- Я люблю вас... - прошептала Ася, словно давая понять, что ей вовсе не стыдно, что именно этого она и ждала.
- Сними шляпку.
Почти радостно глядя на него, она принялась вынимать одну за другой шпильки. При этом она как тогда, в лесу, подняла руки, и Юрий Михайлович провел ладонью по ее худенькому боку, от горячей подмышки до прохладного бедра. Ася только улыбнулась ему и пробормотала, теряя шпильки:
- Пожалуйста...
Но он больше не тронул ее и отошел.
Избавившись от шляпки, Ася распустила волосы. Ту косу, которая была у нее летом, он отстригла еще до приезда в Москву, и теперь пышные светлые пряди разметались по голым плечам, закрывая спину лишь до половины.
Юрий Михайлович указал ей на кресло, стоявшее слева от камина. Она села и позволила снять с себя сапожки и чулки, по очереди поднимая и кладя в сильные мужские ладони свои маленькие ступни.
Потом он отвел ее в ванную и помог встать в воду, которая все прибывала. Юрий Михайлович сам намылил девушке спину и, показав, как пользоваться душем, вышел. Дверь он оставил открытой.
Наслаждаясь под теплыми струйками, приятно согревавшими ее озябшее после улицы тело, Ася видела часть комнаты, где лежала снятая одежда, и Юрия Михайловича. Он сидел в кресле, курил и смотрел на нее.
Намылившись и потом смыв всю пену, она попросила дать ей полотенце.
- Не нужно вытираться, - ответил он. - Иди ко мне, как есть.
Ася осторожно выбралась из ванны и вошла в комнату. С нее текло, и на полу оставались лужи.
Она остановилась рядом с кожаным подлокотником. Юрий Михайлович протянул руку и обнял ее мокрое, уже покрывающееся мурашками бедро. Она невольно сделала шажок к нему.
- Я люблю вас... - все повторяла она, когда большая ладонь мужчины скользнула по ее слегка выпуклому животу на холмик искрящихся капельками волос и накрыла его. - Люблю вас...
Он не слушал, гладя ее там, куда было дозволено проникнуть только его руке.
- Люблю...
Потом Ася застонала.
Отпустив дрожащие бедра, Юрий Михайлович встал с кресла и отошел к камину. Оттуда он снова посмотрел на нагую девушку и сказал:
- Я не стану делать тебя своей любовницей. Ты слишком мала. А кроме того, я дружен с твоим отцом и то, о чем ты меня просишь, было бы предательством. Признаться, я хотел сразу тебя прогнать. Но еще не известно, не стало бы это только худшим предательством. Я позволяю тебе остаться и переспать эту ночь здесь, в тепле. Чтобы ты не наделала глупостей. Но если завтра утром я увижу тебя, отец узнает все.
Он погасил свет в ванной и вышел из комнаты.


* * *

Когда на следующее утро он пришел будить Асю, спальня была пуста. Камин догорал. Юрий Михайлович осмотрелся. Никакой записки не было. Постель стояла неприбранная, одеяло - сбито, простыни - смяты.
Завтракал он час спустя в гостиной, задумчиво курил и слушал сбивчивую болтовню только что вернувшего