Странник 6 page

Трудно отделаться от мысли, что великий русский философ обладал каким‑то сверхъестественным, «внутренним зрением», поскольку не располагая фактическими данными о причинах, которые привели к трагической развязке, когда время и место смерти поэта уже изменить было нельзя, он сделал вывод, что смерть поэта была своевременной. Вместе с тем, нельзя и не возразить ему, в том плане, что вообще возможно ли в течение 2 суток смертельной агонии «перерешить для себя жизненный вопрос»! По этому поводу И. Сурат приводит и комментирует один эпизод, случившийся во время мучительного расставания поэта с жизнью: «С одной стороны, такой взгляд упрощает в реальности сложную картину пушкинского ухода, в которой было и просветление, и животная боль, и сила духа, и отчаяние и многое другое. Укажем только на один эпизод, о котором ни Жуковский, ни Вяземский, конечно же, не упоминают, но со всей достоверностью свидетельствует Данзас: «В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса. Данзас подошел к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы». Эта попытка самоубийства в легенду Жуковского и Вяземского не вписывается.

С другой стороны – и это главное, – мифом о внезапном преображении обесценивается весь трудный и долгий путь внутреннего самоустроения, по которому Пушкин шел всю жизнь и особенно интенсивно – в последние годы. Для его друзей был разителен контраст между тем Пушкиным, которого они знали раньше, и тем, которого они увидели на смертном одре. Но дело было не в том, что Пушкин стал совершенно другим, а в том, что они не знали Пушкина. Через две недели после его смерти, успев передумать и переоценить многое, Вяземский писал: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!» Вяземский говорит о великодушии и силе – даже этого он раньше не видел в Пушкине! – но не говорит и не может говорить о тех глубинах духовной жизни Пушкина, которые как были, так и остались для него закрыты. Практически вся поздняя пушкинская лирика, в которой отражен происходивший в нем глубинный процесс, оставалась в его письменном столе; друзья не читали ее и уж тем более не имели возможности сопоставить с его статьями в «Современнике», с письмами – и увидеть всю сокрытую от взоров, величественную и трагическую картину его духовного восхождения. Они увидели только итог – умирание Пушкина, во время которого этот внутренний человек обнаружился и так их поразил».

Трудно что‑либо возразить против столь неопровержимой логики замечательного современного пушкиниста, коим является Ирина Захаровна Сурат. Но и на Солнце есть пятна! А как же тогда быть с таким небольшим, но информационно емким отрывком – «Напрасно я бегу к сионским высотам…»?! Выходит, все напрасно? Не дошли до всевышнего молитвы поэта и весь «каменноостровский цикл» можно перечеркнуть? Что‑то здесь не так, если в «Памятнике», в его первой строфе душа поэта, а это есть не что иное, как всенародная память о нем, взлетела выше «Александрийского столпа». Что значит выше и насколько выше? Верхняя точка отсчета высоты «Александрийского столпа» это всего лишь нижняя точка отсчета той космической высоты, на которую взлетела душа поэта. Как в пространстве, так и во времени Пушкин обеспечил своим гениальным творчеством поистине космические масштабы, то есть бесконечные метрики всемирной и всенародной любви и памяти о нем. Как бесконечна процедура смены поколений, как эстафетную палочку передающих память о Пушкине от одного поколения к другому, так же бесконечно будет жить память о нем.

И вдруг – «Напрасно я бегу к сионским высотам…»? Попробуем разгадать эту загадку, заложенную в пушкинским четверостишии, расположив стихотворения «каменноостровского цикла» в хронологическом порядке. Такая возможность имеется, поскольку большинство из них датированы самим поэтом:

1. «Мирская власть» («Когда великое свершилось торжество…»), написано 5 июня 1836 года (помечено цифрой – IV);

2. (Подражание итальянскому) («Как с древа сорвался предатель ученик…»), написано 22 июня 1836 года (помечено цифрой – III);

3. Из Пиндемонти («Не дорого ценю я громкие слова…»), написано 5 июля 1836 года (помечено цифрой – VI);

4. «Отцы пустынники и жены непорочны…», написано 22 июля 1836 года (помечено цифрой – II);

5. «Когда за городом, задумчив, я брожу…», написано 14 августа 1836 года (по нашей версии в пушкинском списке соответствует номеру – V);

6. Exegi monumentum («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), написано 21 августа 1836 года (по нашей версии соответствует номеру – VII).

Пока в этом хронологическом ряду отсутствуют два стихотворения, а именно: «Родриг» («Чудный сон мне бог послал…») и «Напрасно я бегу к сионским высотам…» Случайно ли это? У Пушкина ничего случайного не бывает. В отсутствии датировки этих двух стихотворений великим мистификатором всех времен и народов заложена глубочайшая по смыслу информация. Если «Чудный сон…» по смыслу претендует на первое место в пушкинской нумерации стихотворений цикла, поскольку в этом божественном сне в качестве пророка, предсказавшего близкую смерть, явился Николай I, то нетрудно догадаться, что датой его «написания» является 8 сентября 1836 года.

Как десять лет тому назад Пушкин датировал «Пророк» 8 сентября 1826 года, хотя фактически стихотворение было написано гораздо позднее, так и «Чудный сон…», написанный десять лет спустя после «Пророка», должен быть датирован 8 сентября 1836 года. Пушкин эту дату не обнародовал, поскольку она отстоит от даты написания последнего стихотворения цикла на целых 18 дней, хотя само стихотворение занимает по смыслу 1‑е место, то есть фактически написано было гораздо раньше, возможно даже до 5 июня 1836 года. Разгадывать эту мистификацию он «доверил» своим потомкам, которые в лице пушкинистов высшей квалификации и по сей день «датируют» его «концом марта – апреля 1835 года».

Что же касается датировки стихотворения «Напрасно я бегу к сионским высотам…», то в соответствии с ходом событий, последовавших после 21 августа 1836 года, это не иначе как 4 ноября 1836 года! Ниже мы постараемся объяснить сей, на первый взгляд, неожиданный вывод, но предварительно выдвинем следующую версию, которая должна поставить все точки над «і» по вопросу местонахождения этого четверостишия в системе пушкинской нумерации стихотворений «каменноостровского цикла».

Повторимся, но напомним читателю нашу версию о том, что главный вывод, который должно сделать по прочтении всего цикла именно в этой нумерации, что Пушкин умирал дважды: 21 августа 1836 года – душой, и 29 января 1837 года – телом. После написания 21 августа «Памятника» душа поэта взлетела в космическое, четырехмерное «Пространство‑Время», покаявшись во всех своих грехах. И потому, как через 175 лет после «духовной смерти» поэта, потомки чтят его, как своего современника, надо полагать что до всевышнего покаяние его дошло, то есть причастие свершилось на самом высоком уровне (Пушкин и теперь «живее всех живых»). Но на Земле осталось бренное тело, и все, что произошло после 21 августа – это замысленный и в соответствии с замыслом реализованный страшный грех, покаяние по которому случилось лишь на смертном одре в страшных физических страданиях, которые Господь ниспослал ему за этот грех. И потому, с каким одухотворенным лицом (по воспоминаниям В.А. Жуковского) поэт сделал свой последний вдох‑выдох, можно судить, что и это покаяние дошло до всевышнего. Однако при жизни, коей оставалось 5 месяцев, 1 неделя и 2 дня, Пушкин не надеялся на прощение за этот страшный грех: «Напрасно я бегу к сионским высотам…»

Так какое же место должно занять это стихотворение в списке, пронумерованном Пушкиным? Конечно, это четверостишие, относящееся уже не к покаявшейся душе, а к грешному телу, должно по праву занять последнее, VIII место после «Памятника», с датой «написания» – 4 ноября 1836 года.

Мы проделали следующий эксперимент: выстроили все стихотворения «каменноостровского цикла» в последовательности, предусмотренной Пушкиным, от (I) номера («Чудный сон») до (VIII) – «Напрасно я бегу к сионским высотам» и прочитали в небольшой аудитории слушателей, как некое единое произведение (ода, элегия, повесть в стихах) – эффект поразительный. При обсуждении многие слушатели решительно заявили, что это действительно одно произведение, своеобразный поэтический реквием, написанный Пушкиным самому себе. Читатели могут повторить этот прием, чтобы убедиться в правильности оценок наших слушателей.

После 21 августа 1836 года развиваются события, характеризующие стремительное продвижение поэта к смертельному барьеру на Черной речке. 8 сентября 1836 года Пушкин «отмечает» десятилетие пришествия «шестикрылого серафима» написанием стихотворения «Чудный сон мне бог послал…», которое является антитезой «Пророку».

После длительного перерыва, связанного с последней беременностью и послеродовой депрессией, в свете вновь заблестала своей красотой Наталья Николаевна. Впервые она появилась вместе с сестрами на балу, открывающем на Островах «сезон на водах» в здании Завода минеральных вод. Николай Маркович Колмаков [185] впоследствии вспоминал: «Помню, на одном из балов был и Александр Сергеевич Пушкин со своею красавицею‑женою. Супруги невольно останавливали взоры всех. Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, по преимуществу из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре…»

17 сентября 1836 года Пушкин с Натальей Николаевной присутствовал на вечере у Карамзиных, на котором среди прочих гостей присутствовал также Жорж Дантес. Софья Николаевна пишет брату от 19 сентября 1836 года:

...

«…получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем‑то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд… останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…» [186]

Не в этот ли вечер у Пушкина окончательно сформировался план действия, к осуществлению которого он приступит 4 ноября 1836 года? «Удача», если так можно выразиться, буквально сама шла в руки поэту, задумавшему «использовать» Дантеса, как отличного стрелка в качестве орудия самоубийства. Он много размышляет на тему о том, каким способом люди совершают суицид. К этому размышлению подтолкнуло его самоубийство двух австрийских литераторов, совершенных один за другим во второй половине 1836 года.

Иоган Майрхофер (1787–1836) австрийский поэт, сын священника. Изучал право в Вене. Друг Шуберта, который написал на его стихи множество романсов и оперу «Адраст». Автор воспоминаний о композиторе. Служил в цензуре и временами был вынужден вымарывать предосудительные пассажи из собственных стихов. Был подвержен приступам меланхолии. По некоторым сведениям, непосредственной причиной самоубийства стал страх заразиться холерой (в Австрии в ту пору была эпидемия). Майрхофер выбросился из окна и умер после многочасовых жестоких мучений.

Иной способ ухода из жизни избрал австрийский драматург Раймунд Фердинанд Якоб (1790–1836 гг.) Настоящая фамилия его Райманн. Сын богемца‑токаря. В отрочестве обучился ремеслу кондитера, однако выбрал судьбу бродячего актера. Со временем возглавил труппу, был директором венского Леопольдстеатра. Его называют отцом немецкого «волшебного фарса». Пьесы и спектакли Раймунда пользовались большим успехом, однако удачливый комедиограф был несчастлив в личной жизни, подвержен приступам тоски и ипохондрии. Покончил с собой по экзотической причине: был укушен собакой и боялся, что заразится бешенством. После того как Раймунд застрелился, собаку проверили – она оказалась здорова. В Вене есть памятник Раймунду и театр его имени.

Естественно, что, решившись на самоубийство, человек не может не думать, каким способом его совершить. Вот как, например, размышлял классик японской литературы Акутагава Рюноскэ (1892–1927) много позднее Пушкина. Приняв окончательное решение уйти из жизни, он изложил в «Письме к другу» причины своего самоубийства, где, в том числе, пространно изложил резоны, которыми он руководствовался при выборе способа ухода из жизни: «Первое, о чем я подумал, – как сделать так, чтобы умереть без мучений. Разумеется, самый лучший способ для этого – повеситься. Но стоило мне представить себя повесившимся, как я почувствовал переполняющее меня эстетическое неприятие этого. (Помню, я как‑то полюбил женщину, но стоило мне увидеть, как некрасиво пишет она иероглифы, и любовь моментально улетучилась). Не удастся мне достичь желаемого результата и утопившись, так как я умею плавать. Но даже если паче чаяния мне бы это удалось, я испытаю гораздо больше мучений, чем повесившись. Смерть под колесами поезда внушает мне такое же неприятие, о котором я уже говорил. Застрелиться или зарезать себя мне тоже не удастся, поскольку у меня дрожат руки. Безобразным будет зрелище, если я брошусь с крыши многоэтажного здания. Исходя из этого я решил умереть, воспользовавшись снотворным. Умереть таким способом мучительнее, чем повеситься. Но зато не вызывает того отвращения, как повешение, и кроме того не таит опасности, что меня вернут к жизни; в этом преимущество такого метода…» [187]

Мы никогда не узнаем, рассуждал ли подобным образом Пушкин, анализируя богатый материал о способах ухода из жизни литераторов с античных времен до его современников, но можно уверенно сказать, что он отвергал все, ставшие известными ему способы, где был очевиден сам факт самоубийства. Он должен уйти так, чтобы ни современники, ни потомки не могли догадаться о его добровольном уходе из жизни. Дуэль со смертельным исходом как нельзя лучше отвечала его замыслу. При этом кандидатура Жоржа Дантеса для реализации трагического замысла подходила идеально. Надо сказать, что природа наградила Дантеса столь разнообразными и редкими качествами, что он устраивал буквально всех, кто был так или иначе втянут в круговорот событий, сложившихся к тому времени вокруг семьи Пушкиных. В традиционной пушкинистике принято считать, что Дантес был одновременно негодяй, интриган, глупец, педераст, обманщик, а его показная любовь к Натали всего лишь формой самолюбования эгоиста, который увиваясь вокруг первой красавицы Петербурга, хотел всего лишь украсить список побед очередной цифрой. Как доказала в своей книге «Пуговица Пушкина» итальянская славистка и пушкинистка Сирена Витале, ничего из вышеназванного не имеет к нему никакого отношения [188].

Сирена Витале совершила, можно сказать, научный подвиг, реабилитировав Дантеса от несправедливых, но самое главное, ничем не обоснованных обвинений, однако не уронив при этом Пушкина с того пьедестала, на котором он пребывал и поныне пребывает благодаря тому, что господь «догадал <его> родиться в России с душою и талантом». Она сумела получить у потомков Дантеса 25 его писем к приемному отцу Луи‑Борхард де Беверваард Геккерну, написанных в период: осень 1835 – весна 1836 года, когда последний находился в Голландии, хлопоча об усыновлении Дантеса. Разумеется, научный мир давно знал об их существовании, частично они были опубликованы, но потомки упорно хранили секреты своего пращура, и лишь Витале сумела подобрать ключи к сердцу владельцев семейного архива Дантесов‑Геккернов. Несколько писем Дантеса были опубликованы в 50‑х годах прошлого столетия благодаря изысканиям французского пушкиниста Анри Труайя.

Благодаря этим письмам, перед нами предстает совершенно иной человек, нисколько не похожий на того монстра, которого усердно рисовало не одно поколение пушкинистов. Мы видим в письмах Дантеса душу изысканного человека, да – с нетрадиционной сексуальной ориентацией или даже бисексуала, но кто сказал, что такие люди обязательно должны быть подонками? Человека страстного, но которому не откажешь ни в уме, ни в совести. Зная, что своими признаниями в любви к Натали он наносит душевные раны своему покровителю, но он, по крайней мере, честен и искренне верит, что только так можно найти выход из сложившейся ситуации. В письме от 20 января 1836 года он подробно рассказывает о своей любви к Н.Н. Пушкиной и ее ответной склонности к нему: «Я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив…»

Благодаря стараниям старших сестер Натальи Николаевны, одна из которых по уши влюбилась в Дантеса, он был принят в доме Пушкина, о чем немедленно сообщает Геккерну в письме от 2 февраля 1836 года: «У меня более, чем когда‑либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме».

Барон Геккерн встревожен известиями от своего сексуального партнера о его страсти к Н.Н. Пушкиной, но Дантес не унимается и продолжает повествовать о своей усиливающейся любви и в этом же письме откровенничает: «Право, мой дорогой, это идея фикс, она не покидает меня, она со мною во сне и наяву, это страшное мученье».

Он понимает, что своими откровениями наносит страшную боль своему покровителю, убеждает его, что готов избавиться от этой страсти, но как это сделать? Взять и отступить, но это значит проявить трусость, однако и бороться слишком долго со злым роком – равно безумию.

5 февраля чета Пушкиных на балу у неополитанского посланника князя ди Бутера. Фрейлина М.К. Мердер [189] описала в дневнике разговор Дантеса и Натальи Николаевны, который услышала, и свой вывод: «Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнений насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, – они безумно влюблены друг в друга!..» Эта запись – первое документальное свидетельство о слухах в обществе об ухаживаниях Дантеса за Н.Н. Пушкиной.

Судя по письму Дантеса к барону Геккерну от 14 февраля 1836 года, в последние дни Масленицы состоялись объяснение Дантеса и Натальи Николаевны, во время которого она просила его оставить свои притязания: «…в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре…: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства».

Дантес не ошибся в оценке умственных способностей Натальи Николаевны. Она очень умно вела свою «партию» в этой игре с потерявшим голову поклонником. Обо всех своих встречах и разговорах с Дантесом она, как бы с детской непосредственностью, подробно информировала мужа, усыпляя его бдительность относительно своих истинных романов с Государем и с ПЛН, от которых она родила Пушкину трех детей. Если о таинстве рождения младшей дочери он уже догадался, то о существовании ПЛН он не узнает до конца своих дней.

Пушкин верил в искренность «признаний» своей жены и детально прорабатывал план использования возникшей ситуации в своих целях. Он не ошибся в своих расчетах и блестяще реализовал свой план по мнимой защите чести своей жены от притязаний влюбленного Дантеса, который и сам осознает пикантность своего положения, о чем пишет в очередном письме Геккерну от 6 марта 1836 года.

Это письмо Ж. Дантес начинает с уверений в том, что он себя «победил» и «…от безудержной страсти, что пожирала… <его> 6 месяцев… осталось лишь преклонение да спокойное восхищение», потому что «она оказалась гораздо сильнее меня. Более двадцати раз просила пожалеть ее и детей, ее будущность, и в эти мгновенья была столь прекрасна, что ее можно было принять за ангела с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы». В том же письме, однако, Дантес сообщает о светских пересудах по поводу его увлечения, которые дошли уже и до двора.

Последнее письмо Дантеса Геккерну перед возвращением посланника в Петербург свидетельствует о том, что он не видится с Н.Н. Пушкиной вот уже в течение месяца. После 5 апреля 1836 года он пишет: «…данное тобой лекарство оказалось полезным… я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно – я несколько месяцев не увижу ее» [190].

Действительно, в течение полугода с марта 1836 года до 17 сентября они не встречались, поскольку на этот период падают последние месяцы беременности Натальи Николаевны, роды, послеродовая депрессия. В летнее время кавалергардский полк, в котором служил Дантес, проводил летние полевые учения, так что «рецепт» «батюшки Геккерена», что разлука лечит, а длительная излечивает от любовных страданий, кажется, сработал.

Уже на вечере у Карамзиных 17 сентября, о котором говорилось выше, Дантес усиленно ухаживает за Екатериной Николаевной, «не отходя ни на шаг от… <нее>», но, в то же время «издали бросает нежные взгляды на Натали…». Что ж, сердечные раны рубцуются не так скоро и Пушкин, как никто другой, об этом знает не понаслышке. Дантесу ведь всего‑то 24 года, а вспомним, какие коленца выкидывал он сам в 1824 году? Он был способен совершенно искренне любить сразу 2‑х женщин и, умирая от ревности к одной, бежал под жарким южным солнцем без головного убора несколько верст, чтобы припасть к ногам другой (клин клином). Так почему же тогда он на этом вечере был так встревожен «стоял напротив них… <танцующих мазурку Натали с Дантесом>… молчаливый, бледный и угрожающий…»?

Неужто целый год с юмором наблюдавший за «адюльтером» Натали с Дантесом, он вдруг «прозрел» и поверил, что это всерьез? Да еще после полугодового «перерыва» этого «адюльтера»? Да никоим образом! Его беспокоит приближающаяся развязка в задуманном им плане «использования» Дантеса и он не может не понимать, что это грешно: «Напрасно я бегу к сионским высотам…» И еще одна мысль донимала, похоже, Пушкина в этот момент: а что, если Дантес действительно «переключится» на Екатерину Николаевну? За что же тогда его можно будет вызывать на дуэль? Возможно именно в этот момент в голове поэта рождались строки этого поистине гениального четверостишия.

И, словно угадав мысли Пушкина, Дантес возобновляет ухаживания за Натальей Николаевной. Где‑то через месяц после первой встречи у Карамзиных они вновь встречаются у них же и практически в том же составе (чета Пушкиных, старшие сестры Натали, Дантес и другие завсегдатаи салона Карамзиных). Софья Николаевна Карамзина писала брату 18 октября 1836 года: «Мы вернулись <из Царского Села в Петербург>.. возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром <Карамзиным>, Александрита – с Аркадием <Россетом>… и все по‑прежнему…»

На следующий день после раута у Вяземских Дантес, находясь на дежурстве в полку, пишет письмо Геккерну, в котором сообщает о состоявшемся накануне объяснении с Н.Н. Пушкиной, о неудаче своих притязаний, о нежелании смириться с поражением и готовности добиваться желаемого или жестоко отомстить; он призывает Геккерна помочь ему; письмо представляет собой развернутую инструкцию, как говорить с Н.Н. Пушкиной, чтоб она не заподозрила обмана, того, что «этот разговор подстроен заранее». Кроме того, письмо Дантеса приоткрывает завесу над событиями, которые уже произошли: его перестали принимать у Пушкиных; нечто бесповоротное произошло в отношениях Дантеса и Н.Н. Пушкиной; Геккерны уже начали преследовать Н.Н. Пушкину письмами (фраза из письма Дантеса: «а еще остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме»).

Ниже приводится полный текст письма с комментариями С. Витале:

...

«Мой дорогой друг, я хотел поговорить с тобой сегодня утром, но было так мало времени, что это было невозможно. Вчера случилось так, что я провел вечер tête‑à‑tête с той самой дамой, и когда я говорю tête‑à‑tête, я подразумеваю, что я был единственным мужчиной, по крайней мере целый час, у княгини Вяземской, ты можешь себе представить то состояние, в котором я был; наконец я призвал все свои силы и честно сыграл свою роль и был даже довольно счастлив. Короче говоря, я играл свою роль до одиннадцати, но тогда силы оставили меня, и на меня нахлынула такая слабость, что у меня едва хватило времени выйти, и только на улице я начал плакать, как настоящий глупец, что в любом случае было большим облегчением, потому что я был готов взорваться; и, вернувшись домой, я обнаружил сильную лихорадку и не мог спать всю ночь и мучительно страдал, пока не понял, что схожу с ума.

Так что я решил попросить тебя сделать для меня то, что ты обещал, сегодня вечером. Абсолютно необходимо, чтобы ты поговорил с нею, чтоб я знал, раз и навсегда, как себя вести.

Она едет к Лерхенфельдам этим вечером, и если ты пропустишь игру в карты, то найдешь удобный момент поговорить с нею [191].

Вот как я вижу это: я думаю, что ты должен подойти к ней и искренне спросить, убедившись, что ее сестра не слышит вас, не была ли она случайно вчера у Вяземских, и когда она скажет «да», сообщить ей, что ты так и думал и что она может сделать тебе большое одолжение; и тогда сообщи ей, что случилось со мной вчера, как будто ты видел все, что случилось со мной, когда я вернулся домой: что мой слуга испугался и пошел будить тебя в два утра, что ты задал мне много вопросов, но не получил никакого ответа от меня [192] и был убежден, что я поссорился с ее мужем, чтобы предотвратить несчастье, ты обращаешься к ней (мужа там не было). Это докажет только, что я не рассказал тебе ничего про вчерашний вечер, что является абсолютно необходимым, так как она должна полагать, что я действую без твоего уведомления и что это не что иное, как только отцовская обеспокоенность о сыне, – вот почему ты спрашиваешь ее. Не повредит, если создать впечатление, что ты веришь в то, что отношения между нами являются гораздо более близкими, потому что когда она возразит о своей невинности, ты найдешь способ убедить ее, что так должно быть, учитывая то, как она ведет себя со мной. Так или иначе, самое трудное – начало, и я думаю, что это – правильный путь, потому что, как я уже говорил, она абсолютно не должна подозревать, что все это было запланировано, и она должна рассматривать твой шаг как совершенно естественное чувство беспокойства о моем здоровье и будущем, и ты должен просить, чтобы она держала это в секрете от каждого, и больше всего от меня. Но было бы благоразумно не просить, чтобы она приняла меня сразу же. Это можно сделать в следующий раз, и будь осторожен, чтобы не использовать фразы, которые могли встретиться в письме [193]. Я прошу еще раз, мой дорогой, помочь мне. Я отдаю себя полностью в твои руки, потому что, если это будет продолжаться без того, чтобы я понимал, к чему это меня ведет, я сойду с ума.

Ты мог бы даже напугать ее, чтобы заставить ее понять [три‑четыре неразборчивых слова] … [194]

Прошу простить мне беспорядочность этого письма, но ручаюсь, что такого никогда еще не случалось; голова моя пылает, и я болен, как собака. Если же и этой информации недостаточно, пожалуйста, навести меня в казарме перед визитом к Лерхенфельду. Ты найдешь меня у Бетанкура. Обнимаю».

Комментируя это «загадочное письмо» Дантеса, С. Витале пишет, что данное письмо «…есть доказательство того, что Дантес «вел поведение» посланника, разработал для него роль сводника и умоляя его переговорить с «известной дамой», чтобы узнать о ее чувствах и намерениях, взывая к ее жалости и стараясь поколебать ее упорное сопротивление. «Что за тип этот Дантес!» – мы можем воскликнуть вслед за Пушкиным; он не упустит случая просить потворствующего ему человека ходатайствовать за него перед женщиной, от которой он не в силах отказаться, и тот спешит Дантесу на помощь, действуя как посыльный его маниакальной страсти. Едва ли незаинтересованный наблюдатель, он понимает, что только обладание этой недоступной красотой вернет молодого человека к «жизни и миру», а вместе с этим возвратятся и внимание, и привязанность к нему его приемного сына. Но он не руководствуется одним холодным расчетом, поскольку для него невыносимо видеть страдания его Жоржа, измученного телом и духом до состояния, близкого к безумию. Поэтому он готов на все – вплоть до того, чтобы взять жену Пушкина за руку и привести ее к постели больного. Слезы стоят в его глазах, когда он разыскивает Наталью Николаевну и сообщает ей, что Дантес в опасности, что он умирает от любви к ней, произносит ее имя даже в горячечном бреду и просит увидеть ее последний раз до того, как смерть заберет его. «Верните мне моего сына!» – Геккерен умоляет ее, и его заискивающие слова двойственны: в них упрек и мольба, боль и подстрекательство».