Трубадуры

К началу XI века графы Тулузские становятся одними из самых могущественных и богатых вельмож Европы. В отличие от измученного севера, юг купается в роскоши, безмятежности и даже пребывает в некоторой летаргии. Опять же в отличие от воинственных баронов-северян южане, похоже, не имеют вкуса и, как поспешили бы добавить северяне, способности к битвам. Архитектуру юга XI века отличает легкость дизайна и элегантность деталей, явственно контрастирующая с массивной простотой норманнской манеры. В этом изысканном, безмятежном обществе, в котором наряду с нерушимыми традициями, уходящими своими корнями к золотому веку Рима, явно прослеживаются восточные тенденции, появляются две чрезвычайно важные вещи. Одна – это огромный вклад Лангедока в центральные традиции Европы (разумеется, я имею в виду поэзию трубадуров). Вторая, просочившаяся с равнин Ломбардии и с Востока, – это ересь альбигойцев. И все же, несмотря на слова мистера Танона о том, что между идеями рыцарства, куртуазного поведения и основными доктринами ереси не было ничего общего, есть две вещи, которые их связывают. Мы все знакомы с трудами таких писателей, как Леки, утверждавшего, что Альбигойский крестовый поход «залил огонь свободы кровью» и «нарушил справедливые обещания альбигойцев» и т. п. На самом деле справедливые обещания альбигойцев нарушили не крестоносцы – это было сделано задолго до них, – потому что сладкий яд ереси уже проник в блестящую, но несколько анемичную европейскую цивилизацию, поразил всю ее систему и остался лежать темным пятном чумы в самом сердце Европы.

Идеи «куртуазной» любви обрели свои первые очертания при дворах Нарбонны, Тулузы, Монпелье и других крупных городов юга. Стиль трубадуров получил полное развитие во времена Вильяма IX, герцога Аквитанского, который умер в 1127 году. Он – самый ранний из трубадуров, известных нам, однако легкость и симметричное построение его поэтических строк навевает на мысль, что в начале XII века уже существовала развитая традиция поэзии трубадуров. Движение трубадуров было аристократичным по своей сути. Многие из известных трубадуров, например, Бертран де Борн и гордый Рембо д'Оренга,[53]сами были вельможами. Ричард Львиное Сердце, «наименее английский из всех английских королей», оставил после себя множество изысканных поэм в стиле трубадуров. И хотя их искусство было мало или почти неинтересным для представителей среднего и низшего классов, сами трубадуры были выходцами из всех слоев общества. Фальк Марсельский, ставший впоследствии епископом Тулузы, был сыном богатого купца. Бернар де Вантадур – сыном кочегара из баронского замка в Вантадуре. Пьер Карденал и знаменитый монах из Монтодона были духовными лицами.

Со своей легкостью и почти невероятным разнообразием рифм трубадуры стали основоположниками европейской лирической поэзии. В этом их важнейший вклад в историю общества; это они вернули в Европу традиции хороших манер и изысканность, вежливость и галантность. Поэзия трубадуров, как замечает мистер Никерсон, была наиболее культурной и цивилизованной вещью с тех пор, как Рим заснул. Потому что философия куртуазной, галантной любви и романтики распространялась с невероятной силой и влияние трубадуров можно проследить в средневековой литературе почти всех европейских стран.

Любопытен, даже уникален тот факт, что куртуазная любовь южных трубадуров восхитительно нехудожественна и безответна, даже несколько неровна. Я называю это уникальным фактом, хотя так о ней никогда не отзывались поэты суровых и более сильных северных стран. Там галантность, ухаживания и изысканность имели более мужественный характер. А вот в южных поэмах трубадуров ранних времен есть что-то неуловимо женственное, почти гротескное, хотя они и совершенно очаровательны. Да, они представляют нам удивительно убедительную картину о безмятежном житье-бытье при дворах южных правителей, которые мало интересуются чем-то, кроме собственных удовольствий, и лишь скользят взглядом по поверхности вещей, нимало не интересуясь их сущностью.

Признание этого, довольно неприятного элемента поэзии трубадуров, не должно сбить нас с толку и заставить забыть о великолепии их техники и красоте их идеалов. Весь трубадурский цикл в классический век отличается идеальной чистотой, отсутствием грубости, некоей волшебной веселостью и легкостью прикосновений.

«Любовь – это медиум, с помощью которого герой осматривает окружающий его мир, к ногам которого он готов положить все, чем богат его век – рыцарскую честь, воинские подвиги, собственных отца и мать, ад и даже рай; одно лишь обещание о поцелуе Николетт воодушевляет Окассена на нечеловеческий героизм. Старый поэт напевает, улыбаясь и оглядывая своих слушателей с таким видом, словно хочет, чтобы они поняли, что к Окассену, глупому мальчишке, не следует относиться слишком серьезно, но что даже он, старик, сам ничуть не умнее глупенькой Николетт».[54]

Критики приложили весь свой гений и умения в поисках корней движения трубадуров и их почти мистических идеалов куртуазности в любви. Чаще всего их поиски были безрезультатны; одна теория за другой натыкались на стену, и пока они искали новые, их прежние теории устаревали. Наконец дело попало в руки современных испанских ученых, которые, рассмотрев его, пришли к твердому выводу, что корни куртуазной любви уходят к исламу или что ислам послужил мостом, по которому идеи этой любви попали в западный христианский мир. Куртуазная любовь объясняется и прославляется Ибн Даудом из Исфахана, который жил и писал в IX веке. Ибн Хазм из Кордовы, живший в XI веке, оставил после себя свое «Ожерелье для голубки», чудесное сокровище, которое можно сравнить лишь с первой частью «Романа о Розе». Чудесная поэма «Окассен и Николетт» основана на традиционных арабских сказках.

«Обычная ошибка, – пишет Дон Асин, – суть которой состоит в ее широком распространении и полном отсутствии логического основания, полностью отрицает идеализм в концепции любви не только арабов, но и всех мусульман, а это прямо противоречит истинному положению дел. Йеменское племя Бану Одра, или Дети целомудрия, было известно за манеру, в которой оно защищало традиции своего имени… Романтизм, предпочитающий смерть осквернению чистой души, – это черта меланхолических и прекрасных песен из этих поэм. Пример воздержанности и вечной чистоты, воспетый христианскими монахами из Аравии, возможно, появился под влиянием Бану Одра. Мистицизм суфистов (суфизм – мистическое течение в исламе. – Примеч. переводчика.), унаследованный от христианских отшельников, также был воодушевлен жизнью и произведениями арабских поэтов. Не обращая внимания на то, что ни Коран, ни жизнь Магомета не послужили основанием для такого идеалистического отношения к любви, они, не раздумывая, приписывают пророку следующие слова: «Тот, кто любит и остается чистым до смерти, умирает мучеником»… Позднее, когда аскетизм, унаследованный от христианских монахов, суфисты использовали для пантеистической и неоплатонической формы метафизики, идеализация плотской любви достигла высшей точки тонкости и глубины. Это видно по эротическим поэмам Ибн Араби, в которых любимый – это всего лишь символ святой мудрости, а страсть, которую он испытывает к ней, является аллегорией союза мистической души с самим Господом».[55]

Это – отдаленный глас из пещеры Святого Антония Отшельника, обращенный к тонким фантазиям христиан. Забавно рассматривать синайских анахоретов герольдами рыцарства. Одаренный богатым воображением, гений ислама не мог развить столь высоких идеалов человеческой любви, которые даже сам ислам не мог принять в себя, потому что был недостаточно велик для этого, но которые мы сейчас считаем частью наследия христианских Средних веков.