Начало греческих войн

Мы, Ксеркс, Мардоний и я, росли и все больше привязывались друг к другу. Во всяком случае охлаждение не наступало. Великие Цари и их наследники легче наживают врагов, чем заводят друзей. И поэтому друзья детства становятся друзьями на всю жизнь, если царевич не обезумеет, а друзей не съест зависть.

С годами Гистасп стал чаще бывать при дворе, чем в Бактрии. Он всегда оказывал положительное влияние на Дария. Не сомневаюсь, проживи Гистасп на несколько лет больше, он нейтрализовал бы при дворе влияние греков и уберег сына от этих изнурительных и дорогостоящих войн.

Когда мне исполнилось двадцать, Гистасп сделал меня начальником своего личного войска в Сузах. Но поскольку никакого войска за пределами сатрапии у него не было, должность эта являлась чисто символической почестью. Просто Гистасп не хотел отпускать меня от себя, я должен был помогать ему следовать Истине и противостоять Лжи. Я же чувствовал себя самозванцем. Религиозен я не был и во всех вопросах, касающихся учения Зороастра, полагался на мнение моего дяди, который обосновался в Сузах, где регулярно разжигал священный огонь лично для Дария. Теперь, когда дядя уже умер, могу сказать, что у него была душа торговца. Но он был старшим сыном Зороастра, а остальное не имело значения.

Несмотря на старания Гистаспа развивать мои духовные и пророческие дарования, воспитание я получил при дворе Великого Царя, и ни о чем, кроме военного дела и интриг или путешествия в далекие края, я даже думать не мог.

В двадцать первый год правления Дария, незадолго до зимнего солнцестояния, Гистасп вызвал меня к себе.

— Мы едем на охоту, — сказал он.

— Разве сейчас сезон, господин?

— Каждому сезону своя дичь.

Старик глядел мрачно, и я больше не задавал вопросов.

Хотя Гистаспу было далеко за семьдесят и он непрестанно болел — болезни всегда сопутствуют этому возрасту, — даже в самые холодные зимние дни владыка отказывался от носилок. Выезжая из Суз, он, выпрямившись, стоял рядом с возницей. Шел снег, и снежинки, облепив его бороду, сверкали в зимнем свете. Я ехал верхом. Кроме меня, Гистаспа никто не сопровождал. Против правил. Когда я сказал ему об этом, он ответил:

— Чем меньше людей будет знать, тем лучше, — и приказал вознице: — Сверни на Пасаргады.

Но Гистасп не собирался в Пасаргады. Вскоре после полудня мы подъехали к охотничьему домику в густо заросшей лесом долине. Домик был построен последним мидийским царем, потом его перестроил Кир. Дарию нравилось думать, что, когда он в этом охотничьем домике, никто не знает, где он. Гарем, конечно, в любой день и в любую минуту знал в точности, где и с кем находится Великий Царь. Но не в тот день.

В строжайшей тайне Дарий прибыл в охотничий домик накануне ночью. Прислугу он не предупредил, и в главном зале было холодно. Угли в жаровнях еще не разожгли. Ковры, по которым ступал Великий Царь — его ноги никогда не должны касаться земли или голого пола, — были разбросаны столь поспешно, что я взял на себя труд даже расправить один.

На возвышении стоял персидский трон — высокое золотое кресло с подставкой для ног. Перед возвышением выстроились в ряд шесть табуретов. Это было необычно: при дворе сидеть полагается лишь Великому Царю. Что и говорить, мысль, что я увижу Великого Царя в его тайной и истинной роли вождя воинственного горного племени, завоевавшего весь мир, очень растревожила меня.

Нас приветствовал сын Гистаспа Артафрен, сатрап Лидии. Хотя в Сардах, столице богатейшего древнего Лидийского царства, отобранного Киром у Креза, этот могущественный человек считался царем, здесь он был простым рабом своего младшего брата — Великого Царя. Когда Артафрен обнял своего отца, тот спросил:

— Он здесь?

При дворе мы по-разному произносили слово «он» в зависимости от того, относилось оно к Великому Царю или к кому-то другому. Сейчас речь шла не о Дарии.

— Да, господин и отец мой. Вместе с другими греками.

Уже тогда я понимал, что секретная встреча с греками означает беду.

— Тебе известно мое мнение. — Старик погладил свою высохшую руку.

— Знаю, господин и отец мой. Но мы должны их выслушать. На западе ситуация меняется.

— А когда она не менялась?

Гистасп смотрел на сына нерадостно.

Наверное, Артафрен надеялся поговорить с отцом наедине, но не успел я извиниться, как нас прервал распорядитель двора, с глубоким поклоном обратившийся к двум сатрапам:

— Не изволят ли высокие господа принять гостей Великого Царя?

Гистасп кивнул. Первым вошел самый незначительный из гостей. Это был мой старый знакомый Демоцед. Он всегда выступал в роли переводчика, когда Дарий принимал высокопоставленных греков. Следующим был Фессал Афинский, за ним Гистиэй, не нуждавшийся в переводчике: он говорил по-персидски так же свободно, как и чувствовал себя среди персидских интриг.

Последним шел худой седовласый грек. Двигался он медленно, торжественно, как подобает жрецам, и держался по отношению к другим с той высокомерной непринужденностью, которая отличает прирожденных владык. Ксеркс обладал таким качеством. Дарий — нет.

Распорядитель возвестил:

— Гиппий, сын Писистрата, тиран афинский волею народа!

Гистасп медленно пересек зал и обнял тирана. Тут же рядом оказался Демоцед, быстро переводя с персидского и на него церемониальные фразы. Гистасп всегда питал к Гиппию искреннее уважение. Гиппий был единственным из греческих правителей, кого Гистасп еще терпел.

В охотничьем домике приезды и отъезды Великого Царя проходят без шума. Никаких барабанов, кимвалов, флейт. И мы не заметили, что Дарий уже восседает на троне, по правую руку стоит Ксеркс, по левую — главнокомандующий Датис.

Хотя Дарию шел всего шестой десяток, возраст уже начинал сказываться на нем. Он часто жаловался на боли в груди, затрудненное дыхание. Поскольку Демоцед никому не рассказывал о своих пациентах, никто точно не знал состояния здоровья Великого Царя. Тем не менее на всякий случай — а также по древнему индийскому обычаю — Дарий уже велел построить для себя гробницу близ Персеполя, в двадцати милях к западу от священных Пасаргад.

В тот день Дарий был закутан в теплые зимние одежды. Только бело-голубая повязка выдавала его высочайший сан. Он поигрывал кинжалом у пояса. Дарий не мог сохранять долго царственное спокойствие — еще одна черта, отличавшая его от Ксеркса и Гиппия, рожденных владыками.

— Я уже приветствовал тирана Афин, — сказал он, — и, поскольку все вы здесь у меня, вам нет необходимости приветствовать его в моем доме. — Дарий не терпел церемоний, когда цель не заключалась в самой церемонии. — Итак, я начинаю. Это военный совет. Сядьте.

Лицо Дария лихорадочно пылало. Он имел склонность к простудам.

Все сели, кроме Ксеркса, Датиса и меня.

— Гиппий только что из Спарты.

Как Дарий и ожидал, это оказалось для всех неожиданностью. Без помощи спартанского войска землевладельцам и торговцам никогда бы не удалось прогнать популярного Гиппия.

Дарий до половины вынул из алых ножен изогнутый серебряный кинжал. Как сейчас той частью памяти, что еще хранит увиденное, вижу яркий клинок.

— Говори, афинский тиран.

Учитывая, что тирану приходилось каждые минуту-две прерываться, чтобы Демоцед мог перевести его слова, Гиппий говорил не просто убедительно, но красноречиво:

— Великий Царь, я благодарю за все сделанное тобой для дома Писистратидов. Ты позволил нам вернуть наши фамильные владения в Сигее. Ты всегда был наилучшим верховным владыкой. И коль небеса отдали нас во власть земному господину, мы счастливы быть под твоей властью.

Пока Гиппий говорил, Гистиэй не отрывал от Дария напряженного взгляда — так индийские змеи сначала гипнотизируют перепуганного кролика своими остекленевшими глазами, а потом наносят удар. Но Дарий не был перепуганным кроликом. Несмотря на десятилетия, проведенные при дворе, Гистиэй так и не научился понимать Великого Царя — по лицу Дария ничего нельзя было прочесть. На совете Великий Царь напоминал памятник самому себе.

— Однако, Великий Царь, теперь мы хотим вернуться домой, в город, из которого семь лет назад нас изгнала горстка афинских аристократов, сумевших призвать на помощь спартанское войско. К счастью, союз между нашими врагами и Спартой теперь распался. Когда Царь Клеомен посоветовался с афинским оракулом в Акрополе, ему был сказано, что Спарта совершила прискорбную ошибку, поддержав врагов нашей семьи.

Греки придают большое значение туманным и зачастую небескорыстным ответам своих оракулов. Вполне возможно, что спартанского царя в самом деле убедил оракул, всегда поддерживавший Писистратидов. Но скорее всего он встретил враждебность афинских землевладельцев, возглавляемых в ту пору одним из проклятых Алкмеонидов, человеком по имени Клисфен, чья приверженность демократии не могла вызвать восторга у спартанского царя. Как бы то ни было, Клеомен созвал собрание представителей всех греческих полисов. Они встретились в Спарте, и Клеомен выступил против Клисфена. Кстати, мне говорили, что Клеомена устроил бы на месте тирана аристократ Исагор, то есть кто угодно, кроме Клисфена.

Гиппий в Спарте красноречиво отстаивал себя. Но ему не удалось убедить греков, и они отказались создать лигу против Афин на том разумном основании, что сами боятся спартанского войска и не хотят иметь в Афинах проспартанское правительство. Все обстояло очень просто. Но греки редко говорят прямо. Представитель Коринфа оказался особенно хитер. Гиппию он объявил о незаконности любых тиранов, хороших или плохих. Не получившие при голосовании поддержки, спартанцы вынуждены были дать клятву, что не будут поднимать в Афинах смуту.

— И тут, Великий Царь, я сказал собранию, что, всю жизнь изучая оракулы, считаю своим долгом предупредить коринфян, что рано или поздно их город будет разрушен той самой афинской партией, которую они сейчас поддержали.

Пророчество Гиппия сбылось. Правда, кто знаком с непостоянством греческого характера, понимает, что рано или поздно два соседствующих города обязательно не поладят, сильнейший разгромит слабейшего, и если не повернет речное русло на развалины, как сделал Кротон с Сибарисом, то так замарает репутацию поверженного города, что правды о войне уже никто не узнает. Совершенно непроизвольно греки следуют Лжи. Это в их натуре.

— Великий Царь, если ты поможешь нашей семье вновь обрести свой дом, то найдешь помощь со стороны Спарты. Спартанцы поклялись. Они пойдут за царем Клеоменом. И узурпаторы — которые и твои враги тоже — будут изгнаны из города, оскверненного их нечестивостью.

Гиппий умолк. Дарий кивнул. Гиппий сел. Дарий взглянул на Датиса. Главнокомандующий знал, что делать. Он заговорил, и Демоцед бойко принялся переводить скорую, с индийским акцентом, речь.

— Тиран, — говорил Датис, — по спартанским законам всегда правят два царя. Они равноправны. Один из них поддерживает твое возвращение к власти. Другой — нет. Перед военной кампанией цари бросают жребий, кто поведет войско. Что, если в войне с Афинами командовать выпадет не твоему союзнику Клеомену, а врагу Демарату?

Ответ Гиппия был подготовлен не хуже:

— Как ты сказал, стратег, в Спарте два царя. Один поддерживает меня. Другой нет. Тот, что меня не поддерживает, скоро не будет царем. Так сказал Дельфийский оракул.

Пока его слова переводили, Гиппий смотрел в пол. Дарий хранил надменность. Как и на остальных, греческие оракулы на него мало действовали. В свое время сам он подкупил не одного.

Гиппий перешел к более практическим рассуждениям:

— Демарат будет смещен, потому что он незаконнорожденный. Клеомен сам сказал мне, что тому есть доказательства.

Выслушав перевод, Дарий впервые улыбнулся.

— Будет интересно узнать, — сказал он кротко, — как можно доказать или опровергнуть законность через тридцать лет после зачатия.

Шутка Дария прозвучала в Демоцедовом переводе непристойнее, чем была в действительности. Но что любопытно — Гиппий оказался совершенно прав. Они доказали незаконность Демарата и сместили его. И Демарат отправился прямиком в Сузы, где стал верой и правдой служить Великому Царю — и Лаис. Прошло не так много времени, и Клеомен сошел с ума и отправился к праотцам. Он начал кусать себя и, будучи не в силах остановиться, умер от потери крови. Демарат всегда любил описывать удивительную смерть своего соперника.

Дарий хлопнул в ладоши, и виночерпий поднес ему серебряный флакон с кипяченой водой из реки Хоаспа, протекающей невдалеке от Суз. Где бы Великий Царь ни находился, он пьет воду из реки Хоаспа и не предлагает ее больше никому. Он также пьет только гельбонское вино, ест пшеницу только из Асе и использует соль только из египетского оазиса Аммон. Не знаю, откуда взялся такой обычай. Вероятно, от мидийских царей, которым Ахемениды во многом подражают.

Пока Дарий пил, я заметил, что Демоцед внимательно смотрит на своего пациента: постоянная жажда — признак лихорадки. Дарий всегда пил много воды — и часто страдал лихорадкой. И все же он был крепким мужчиной и умел переносить все тяготы походов. Тем не менее при любом дворе где угодно на земле всегда существует непроизносимый вопрос: как долго еще проживет монарх? В тот зимний день в охотничьем домике на дороге в Пасаргады Дарию оставалось еще тринадцать лет, и нам не стоило особенно внимательно следить за количеством выпиваемой им воды.

Дарий вытер бороду тыльной стороной толстой квадратной, покрытой шрамами руки.

— Тиран Афин, — начал он и остановился. Демоцед стал было переводить и тоже остановился: Дарий говорил по-гречески.

Великий Царь посмотрел на кедровую балку, поддерживающую потрескавшийся потолок. В доме свистел ветер. Хотя считалось, что выросшие в горах знатные персы не замечают непогоды, все ежились от холода, кроме закутанного по-зимнему Дария.

Великий Царь начал импровизировать — раньше я никогда от него подобного не слышал, поскольку сопровождал его только на торжественных церемониях, где вопросы и ответы являются ритуальными, как в священных песнопениях моего деда.

— Сначала север, — сказал царь. — Вот где кроется опасность. Вот где погиб мой предок Кир, сражаясь с кочевниками. Вот почему я ходил на Дунай. Вот почему я ходил на Волгу. Вот почему я убивал каждого скифа, кого находил. Но даже Великий Царь не может отыскать их всех. Они все еще там. Их орды ждут. Ждут, чтобы двинуться на юг. И когда-нибудь они двинутся. Если это случится при мне, я перережу их еще раз, но…

Дарий остановился, полуприкрыв глаза, словно осматривая поле боя. Возможно, он вспоминал свое поражение — теперь уже можно назвать вещи своими именами — в скифских лесах. Если бы Гистиэй не удержал ионийских греков от сожжения моста между Европой и Азией, персидское войско было бы уничтожено. Дарий на всю жизнь сохранил благодарность к Гистиэю. И на всю жизнь сохранил к нему недоверие. Вот почему он считал, что Гистиэй представляет меньшую опасность в Сузах, чем дома в Милете. Это оказалось ошибкой.

Я понимал, что Гистиэю не терпится напомнить всем о своей решающей роли в Скифской войне, но он не смел заговорить, пока ему не дадут слова, — только брату Великого Царя Артафрену на совете разрешалось выражать свое мнение в любое время.

Надо сказать, все это многое мне прояснило. Я понял, что хотя и вырос при дворе, но ничего не знаю о том, как в действительности осуществляется управление Персией. Рассказывая мне о своем отце, Ксеркс говорил только общеизвестные вещи. Иногда Гистасп ворчал на своего сына, но ничего нового не сообщал.

И только на совете в охотничьем домике я начал понимать, кто же такой Дарий, что он из себя представляет, и даже его преклонный возраст — сейчас я годился бы ему в отцы! — не смог скрыть того пылкого, хитроумного молодого человека, который сверг так называемого самозванца-мага и сделался владыкой мира, сохранив верность Шести знатнейших, с чьей помощью взошел на трон.

Дарий жестом отпустил виночерпия и повернулся к Артафрену. Братья были совершенно не похожи. Артафрен был просто грубой копией своего отца Гистаспа.

— Великий Царь и брат мой!

Артафрен склонил голову. Дарий прикрыл глаза и ничего не сказал. Когда главы персидских кланов собираются вместе, часто содержание их встреч нельзя выразить словами. Через много лет Ксеркс говорил мне, что у Дария был широкий набор жестов для выражения своей воли. К сожалению, я не был при нем столь долго, чтобы изучить этот важный язык.

Артафрен начал речь:

— Верю, что Гиппий нам друг, каким был его отец, которому мы пожаловали во владение Сигей. Верю, что в наших интересах видеть во главе Афин династию Писистратидов.

На лице Фессала отразилась радость. Но лицо Гиппия, как и Дария, было непроницаемо. Он был осторожный человек, привыкший к разочарованиям.

И Артафрен уготовил для него разочарование, сменив тему:

— Две недели назад в Сардах я принимал Аристагора из Милета.

Гистиэй выпрямился. Маленькие темные глазки следили за каждым жестом сатрапа.

— Как известно Великому Царю, — эту фразу используют при дворе, чтобы подготовить Великого Царя к сообщению о чем-то неизвестном ему или о том, что он забыл или не хочет знать, — Аристагор приходится племянником и зятем нашему верному другу, почтившему нас сегодня своим присутствием, — правой рукой Артафрен указал на Гистиэя, — милетскому тирану, предпочитающему общество Великого Царя своему родному городу.

Думаю, Дарий при этих словах улыбнулся. К сожалению, его борода была слишком густа и скрывала губы, поэтому не могу сказать с достоверностью.

— Аристагор правит Милетом от имени своего тестя, — продолжал сатрап. — Он обещает сохранять нам верность, как хранит сам тиран. И я ему верю. Ведь Великий Царь никогда не отказывал в поддержке тиранам своих греческих городов.

Артафрен замолк и повернулся к Дарию. Они обменялись взглядами — что означали эти взгляды?

— Мы ценим Аристагора, — сказал Дарий и улыбнулся Гистиэю, — поскольку его ценишь ты, наш друг.

Гистиэй воспринял эту улыбку как разрешение говорить.

— Великий Царь, мой племянник — прирожденный воин. Он испытанный флотоводец.

Мировая история могла бы развиваться иначе, спроси в этот момент кто-нибудь, когда и где Аристагор проявил себя как военачальник.

Теперь я знаю, что Гистиэй и Артафрен были заодно. Но тогда я был зеленым юнцом и имел смутное представление, где находится Милет, Сарды или Афины, и еще меньше понимал, что они собой представляют. Я лишь знал, что такова политика Персии — поддерживать греческих тиранов. И еще я знал, что набирающие силу торговцы в союзе со знатью постепенно изгоняют наших любимых тиранов, — если, конечно, слово «знать» применимо к грекам. Обладатель двух лошадей и фермы с одним оливковым деревом там уже считается знатью.

— Аристагор считает, что остров Наксос очень уязвим, — сказал сатрап. — Если Великий Царь даст ему флот, Аристагор клянется, что присоединит Наксос к нашей империи.

Я вдруг вспомнил тот день в Экбатане, годом раньше, когда Демоцед с Гистиэем говорили о Наксосе, и, несмотря на свою неопытность, быстро сопоставил одно с другим.

— Завладев Наксосом, мы сможем контролировать цепь островов, называемых Киклады. Получив контроль над этими островами, Великий Царь станет владыкой морей, как и всех земель.

— Я и так владыка морей, — сказал Дарий. — Я владею Самосом. Море мое.

Артафрен сделал раболепный жест:

— Я говорил об островах, Великий Царь. Конечно, ты всемогущ. Но тебе нужны острова, и так, шаг за шагом, ты приблизишься к самой Греции, а наши друзья снова смогут править Афинами.

Артафрен ловко связал притязания Аристагора на Наксос с восстановлением дома Писистратидов — официальной темой собрания высокого совета.

Воцарилась долгая пауза. Дарий задумчиво одергивал свой толстый шерстяной халат.

— Торговля в наших греческих городах идет плохо, — наконец заговорил он. — Причалы пустуют. Доходы упали. — Дарий посмотрел на увешанную копьями стену перед собой. — После падения Сибариса Милет потерял италийский рынок. Это серьезно. Куда Милет денет всю ту шерсть, что обычно продавал в Италии? — Дарий взглянул на Гистиэя.

— Больше нет подходящего рынка. Вот почему я обрил голову, когда затопили Сибарис, — объяснил тиран.

Меня крайне удивили познания Дария в таких прозаических вещах, как торговля милетской шерстью. Позже я узнал, что Дарий проводил дни за изучением караванных путей, мировых рынков, торговли. Как и многие, я заблуждался, считая, что Великий Царь в жизни такой же, как на приемах, — высокомерный, парящий над земными делами. Это было распространенной ошибкой.

На самом деле, когда мы сидели в холодном охотничьем домике, Дарий был уже в курсе дела — советники подготовили его. Его хотели сделать владыкой морей, а он хотел оживить промышленность ионийских городов в Малой Азии. Дарий всегда предпочитал славе золото, — без сомнения, на вполне разумном основании, за второе сможет купить первую.

— Сколько кораблей понадобится для захвата Наксоса? — задал вопрос Великий Царь.

— Аристагор полагает, что сможет взять Наксос с сотней боевых парусных кораблей.

Артафрен говорил очень точно. Он всегда находил подходящие слова. Казалось, он всегда знает правильный ответ на любой вопрос. Как показали дальнейшие события, он совершенно ничего не знал.

— С двумястами кораблей он сможет сам стать владыкой морей, — сказал Дарий. — Разумеется, от моего имени.

На этот раз Дарий явно улыбнулся (чем всех очаровал).

— Клянусь, он будет тебе верен, как был я — и остаюсь, Великий Царь!

Гистиэй сказал чистую правду, как опять же показали дальнейшие события.

— Не сомневаюсь в этом. — Затем Дарий приказал: — На верфях наших ионийских городов нужно построить еще сто новых триер. Они должны быть готовы к весеннему равноденствию. Затем они отправятся в Милет, где присоединятся к ста кораблям нашего самосского флота. Наш брат сатрап Лидии проследит за выполнением этого плана.

— Все будет исполнено в точности, Великий Царь! — в соответствии с протоколом ответил Артафрен.

Он старался скрыть свою радость. Гистиэй же просто сгорал от восторга. Только афиняне выглядели мрачновато: от Наксоса до Афин путь неблизкий.

— Мы отдаем флот под командование нашего вернейшего флотоводца…

Грубое лицо Гистиэя расплылось в улыбке.

— …и двоюродного брата Мегабета. — Дарий не удержался, чтобы не взглянуть, как рот Гистиэя захлопнулся. — Его заместителем будет Аристагор. — Дарий встал, и все мы согнулись в поклоне. — Такова воля Великого Царя.

— Такова воля Великого Царя! — в соответствии с обычаем повторили мы.

Греческие войны надвигались с неизбежностью.

Гистасп и я остались в охотничьем домике еще на два дня. Каждый день Дарий устраивал нам грандиозный пир. Хотя сам Великий Царь обедал один или с Ксерксом, он присоединялся к нам, чтобы выпить вина. Все горцы гордятся тем, сколько могут выпить, и поэтому я не удивился, заметив, что возлияния становятся все обильнее, что в гельбонское вино Великого Царя добавляется все меньше воды из реки Хоаспа. Но, как и все представители его клана, Дарий имел крепкую голову. Сколько бы ни выпил, разума он не терял. Но мог внезапно уснуть. Когда это случилось, виночерпий и возница отнесли его в постель. Горцы перепили всех равнинных греков, кроме Гиппия, который только больше и больше грустнел, понимая, что на этот раз его миссия закончилась провалом.

Я очень плохо помню этот знаменательный совет. Помню только, что Ксеркс предвкушал поход на Наксос, но его участие было еще не очевидно.

— Я наследник, — говорил он мне солнечным холодным утром на верховой прогулке. — Все уже решено. Но считается, что никто не знает — пока.

— В гареме знает каждый, — сказал я. — Там только об этом и говорят.

Так оно и было.

— И все равно, пока Великий Царь сам не объявил, это только слухи, а он не объявит до отбытия на войну.

По персидским законам перед отъездом на войну Великий Царь должен назвать своего преемника. Иначе в случае его гибели возможны беспорядки, как это случилось после внезапной смерти Камбиза.

Мы скакали верхом, и холодный зимний воздух прояснил наши головы от выпитого накануне. Я не мог знать, что мы переживаем апогей Персидской державы. По иронии судьбы, в дни своей юности, на пике золотого века Персии, я постоянно страдал от головных болей и тяжести в желудке — результат бесконечных пиров и попоек. Спустя несколько лет я просто объявил, что, как внук пророка, могу пить, лишь выполняя ритуал. Это мудрое решение и помогло мне так долго прожить. Но поскольку долгая жизнь есть наказание, теперь я понял, что нужно было больше пить гельбонского вина.

Летом следующего года Мардоний и я уехали из Вавилона в Сарды. Четыре сотни конницы и восемь рот пехоты сопровождали нас. Когда мы проезжали ворота Иштар, дамы из гарема махали нам с крыши Нового дворца, — впрочем, то же делали евнухи.

Мы, младшие офицеры, питали глубокое почтение к дюжине или около того старых — для нас удручающе старых — воинов, прошедших с Дарием от одного края мира до другого. Я даже встретил старшего офицера, знавшего моего отца. К сожалению, он не мог вспомнить о нем ничего интересного. Командовал нашим небольшим войском брат Дария Артан — темная личность, он потом заразился проказой и вынужден был жить один в глуши. Говорят, прокаженные обладают огромной силой духа. К счастью, я не был с ним достаточно близок, чтобы убедиться в этом.

Я никогда так не наслаждался, как во время тех недель путешествия из Вавилона в Сарды. Мардоний был чудесным попутчиком. И ему, и мне не хватало Ксеркса, и большая часть чувств к отсутствующему товарищу изливалась друг на друга.

Каждую ночь мы разбивали свои шатры по соседству с какой-нибудь почтовой станцией, что установлены через каждые пятнадцать миль вдоль полуторатысячемильной дороги из Суз в Сарды. Затем мы закатывали пир. Я даже пристрастился к пальмовому вину — крепкому напитку, очень популярному в Вавилонии.

Мне вспоминается один вечер, когда мы с Мардонием и несколько девушек, путешествующих с грузовым караваном, решили проверить, сколько пальмового вина можем выпить. Мы сидели наверху так называемой Мидийской стены, когда-то давно сооруженной из кирпича и асфальта, а теперь постепенно превращающейся в пыль. До сих пор помню слепящую глаза полную золотую луну, когда я лежал на бархане у подножия стены. Ночью я свалился, и только мягкий песок спас мне жизнь. Мардония это очень позабавило. Несколько дней меня тошнило от пальмового вина.

Оставив Евфрат справа, мы двигались на север, к морю. Как никогда ранее, меня поразили протяженность и разнородность нашей империи. Мы проехали от знойных, обильно орошаемых полей Вавилонии через пустыни Месопотамии к высокогорным лесам Фригии и Карий. Через каждые несколько миль ландшафт менялся. И люди тоже. Равнинные жители, живущие у рек, низкорослые, быстрые, большеголовые. В горах люди высокие, бледные, медлительные, с маленькими головами. В греческих же прибрежных городах невообразимое смешение рас. Хотя преобладают ионийские и дорийские греки, они смешиваются с белокурыми фракийцами, смуглыми финикийцами, египтянами, чья кожа напоминает папирус. Физическое разнообразие людей так же поразительно, как низменность человеческого характера.

По непонятным причинам мы не свернули по царской дороге в Милет, а направились в Гиликарнас, самый южный из подвластных Великому Царю греческих городов. В Галикарнасе живут греки-дорийцы, традиционно лояльные к Персии.

Царь Лидагм принял нас чрезвычайно любезно и поселил в своем приморском дворце — возвышающейся над побережьем сырой казарме из серого камня. Мы с Мардонием заняли комнату с видом на высокий зеленый остров Кос вдали. Я не отходил от окна. Впервые в жизни я увидел море. Должно быть, в моих жилах течет кровь моряка, — от ионийских предков Лаис? — потому что я не мог оторвать глаз от фиолетовой неспокойной глади. Гонимые осенним ветром, тяжелые волны с таким грохотом разбивались об основание приморского дворца, что я всю ночь не мог уснуть. Между ударами волн, если прислушаться — а я напрягал слух изо всех сил, — было слышно, как под окном шипит кипящая морская пена.

Мою очарованность морем Мардоний назвал ерундой.

— Подожди немного, пока отплывешь. Тебе наверняка оно быстро надоест. Магов всегда тошнит.

С юных лет Мардоний любил называть меня магом. Но он был добродушным пареньком, и я никогда особенно не обижался на такое обращение.

В те дни я знал Мардония так хорошо, что, по сути, не знал его совсем. Я никогда не изучал его характер, как это случается по отношению к новым знакомым или тем важным персонам, на которых приходится взирать издали.

Поскольку Мардония ждала мировая слава, я, пожалуй, должен постараться восстановить в памяти, что он представлял собой в юности и — что особенно важно — каков он был в Галикарнасе. Я уже тогда начал сознавать, что это не просто один из родовитых юношей, чьи достоинства заключаются в знатности его семьи и особой роли как сотрапезника Ксеркса. Я всегда замечал умение Мардония быстро обернуть в свою пользу создавшуюся ситуацию. Он был также очень скрытен в своих поступках, не говоря уже об их мотивах. Редко кто имел представление о его ближайших намерениях. Он неохотно открывал душу. Но в Галикарнасе я узнал многое о его натуре. Будь я повнимательнее, я бы смог даже начать понимать его. А пойми я его… Да что толку рассуждать о том, что могло бы быть?

Вот что случилось в действительности.

Два десятка из нас развлекались в гостях у царя Лидагма. Сам Лидагм, невзрачный пятидесятилетний старик, возлежал на подушках в дальнем конце зала, справа от него расположился брат Великого Царя Артан, слева — Мардоний, после Артана знатнейший из присутствовавших персов. Остальные устроились полукругом перед тремя благородными. Рабы принесли каждому по треножнику, нагруженному всевозможными дарами моря. В тот вечер я впервые попробовал устриц и увидел, как едят кальмара, отваренного в собственных чернилах.

Пиршественный зал представлял собой длинное помещение, бесцветное и словно какое-то недоделанное — на меня всегда производит такое впечатление дорический стиль. По сырому от морской воды полу был разбросан плесневелый тростник. Неудивительно, что правители Галикарнаса склонны к болезням суставов.

За спиной у Лидагма стояло кресло, на котором сидела царевна Артемизия. Это была стройная белокурая девушка. Поскольку муж ее постоянно болел, она обедала в обществе отца, заменяя собой его зятя. Говорили, что у нее есть слабоумный брат. И по дорийским законам получалось, что наследница царя — она. Как и все, я не отрывал от нее глаз — ведь впервые я обедал в присутствии женщины, если не считать Лаис. Мои товарищи-персы тоже были загипнотизированы.

Хотя Артемизия ничего не говорила, если к ней не обращался отец, она внимательно слушала разговоры и держалась очень скромно. Я сидел слишком далеко, чтобы слышать ее, но исподволь наблюдал, как ее пальцы выщипывают нежное мясо морского ежа, начиная от центра и дальше к колючей шкуре. Так я научился есть морских ежей. Для слепых они опасны. Возможно, поэтому я так много лет и не вспоминал об Артемизии.

На пирушке много пили, по дорийскому обычаю, который близок к фракийскому. По кругу пускают полный рог вина, каждый изрядно отпивает и передает дальше. Последние капли обычно выплескивают на соседа — считается, что этот неопрятный жест приносит удачу.

Отправившись спать, я не обнаружил в комнате Мардония, но на рассвете, когда я проснулся, он уже храпел рядом. Я разбудил его и предложил сходить в порт.

Наверное, в мире нет места прекраснее малоазийского побережья. Берег здесь крутой и испещрен причудливыми бухтами. Холмы густо поросли лесом, а прибрежные равнины влажны и плодородны. Голубые горы выглядят так, словно это огненные храмы, воздвигнутые во славу Мудрого Господа, хотя в то время в этой духовно обездоленной части мира Мудрого Господа еще никто не знал.

Порт заполняли всевозможные суда, и в воздухе пахло смолой от проконопаченных бортов и палуб. Когда подходили рыбачьи лодки, рыбаки выбрасывали на берег сети с бьющейся сверкающей рыбой, и торговцы начинали на берегу торг. В оглушительном шуме слышалось что-то радостное. Я люблю морские порты.

Около полудня, в самый разгар базара — впервые я услышал это греческое выражение в Галикарнасе, — к нам подошел высокий моряк. Он торжественно приветствовал Мардония, и тот представил меня. Этого человека звали Сцилакс. Мардоний считал само собой разумеющимся, что я его знаю, но мне пришлось со стыдом признаться, что впервые слышу имя лучшего в мире навигатора. Сцилакс был греком откуда-то из Карий, и Дарий часто отправлял его в экспедиции. Это он составил карту южного океана, омывающего Индию, и также почти всего западного Средиземноморья. Это он убедил Дария прорыть канал между Средиземным и Аравийским морями. Когда Ксеркс стал Великим Царем, то хотел послать Сцилакса вокруг Африки. К сожалению, кариец был уже слишком стар для такого путешествия.

— Готовится война? — спросил Мардоний.

— Вам лучше знать, господин.

Сцилакс отвел взгляд. Как у всех моряков, глаза его были всегда полуприкрыты, словно он насмотрелся на солнце, а лицо хоть и почернело от зноя и ветра, как у нубийца, но шея оставалась белой, как морская пена.

— Но ты же грек! — Когда Мардоний пытался хоть недолго говорить с кем-то ниже себя как с равным, у него всегда это выходило неестественно. — Чем занят Аристагор?

— Его здесь нет. Говорят, он на севере. Сомневаюсь, что он заедет так далеко на юг. Мы же дорийцы. У нас свой царь. Здесь нет тиранов.

— У него большой флот?

Сцилакс улыбнулся:

— Какой бы ни был, Аристагор весь потопит.

— Разве он не владыка морей?

— Нет, не владыка. — Сцилакс нахмурился. — Но будь в Милете Гистиэй, уж тот-то бы был владыкой!

— Неужели?

Как все молодые царедворцы, Мардоний считал само собой разумеющимся, что старшие по возрасту придворные неизбежно уступают нам по всем статьям. Молодость склонна к самодовольной глупости.

— Я хорошо его знаю. И Великий Царь тоже. Дарий правильно делает, что не отпускает его от себя. Гистиэй может быть очень опасным.

— Я запомню это.

Сцилакс, извинившись, покинул нас, а мы с Мардонием поднялись по крутой узкой улочке от пропахшего рыбой многолюдного порта к приморскому дворцу Лидагма.

Мы говорили о грядущей войне. Поскольку мы ничего не знали, то вроде школьников, каковыми и были еще недавно, обсуждали великие дела, ждущие нас в будущем, когда вырастем. К счастью, будущее было — и всегда будет — скрыто от нас.

— Здесь кое-кто хочет поговорить с тобой, — обратился ко мне Мардоний в приморском дворце. — Кое-кто очень интересуется Мудрым Господом.

Хотя Мардоний не смел открыто шутить над религией Ахеменидов, он имел схожий с Атоссиным дар к тонким насмешкам, когда дело касалось зороастризма.

— Я следую Истине, — сказал я сурово, как всегда, когда во мне хотят увидеть проявление мудрости Мудрого Господа.

К моему удивлению, в апартаменты Артемизии нас отвели две старухи. В те дни при дорийских дворах евнухи были неизвестны. Когда мы вошли в маленькую комнату, Артемизия поднялась нам навстречу. Подойдя ближе, я заметил, что у нее что-то на уме, но что, я не понял. Артемизия жестом отослала старух.

— Садитесь, — произнесла она. — Примите приветствия моего отца. Он хочет принять вас, и того и другого, но сейчас не совсем хорошо себя чувствует. Он в соседней комнате.

Артемизия указала на резную деревянную дверь, грубо прилаженную к голой каменной стене. Из искусств дорийцам знакомы лишь война и воровство.

Затем я выслушал несколько поверхностных вопросов о Мудром Господе. Дав с дюжину таких же поверхностных ответов, я вдруг понял, что накануне ночью Мардоний спал с Артемизией, а теперь использует меня как предлог для благопристойного визита при свете дня. В самом деле, что может быть естественнее: царская дочь обсуждает религиозные вопросы с внуком пророка.

Раздосадованный, я прекратил объяснения. Она и не заметила, продолжая смотреть на Мардония, словно хотела тут же проглотить его, как ловко проделывала это с колючими морскими ежами накануне.

Увидев, что от меня толку нет, Мардоний сам начал рассуждать о религии. Артемизия внимала с важным видом. Он знал о Мудром Господе не больше, чем я о его любимом Митре.

Кончилось тем, что мы просто сидели и молчали. Влюбленные смотрели друг на дружку, а я притворился поглощенным видением мира после окончания долгого владычества. У меня это хорошо получается, даже лучше, чем у моего двоюродного брата, нынешнего наследника Зороастра. У него всегда такой вид, будто он собирается всучить тебе партию ковров.

Вошел царь Лидагм, без всякой помпы — и это очень мягко сказано. Он прямо-таки прокрался в комнату. Смущенные, мы вскочили на ноги. Если Лидагм и знал, чем Артемизия занималась с Мардонием в этой самой комнате накануне ночью, то никак этого не выдал. Напротив, он обращался с нами со всей торжественностью, приличествующей хозяину, понимающему, как подобает принимать сотрапезников — или сотрапезника — Великого Царя. Это Мардоний обедал с Дарием, мне не случалось. Потом, конечно, я был сотрапезником Ксеркса до самой его смерти. Это великая честь, поскольку я не принадлежал ни к царской фамилии, ни к Шести.

— Кир Спитама, внук Зороастра, — представила меня Артемизия.

Она ни капли не смутилась. Видно, Мардоний был не первым, кто развлекал ее.

— Знаю, знаю, — слащаво пропел Лидагм. — Мне сказали, что ты принимаешь этих двух молодых принцев. Очевидно, они так тебя очаровали, что ты забыла — мы собирались на верховую прогулку.

Артемизия вдруг начала извиняться:

— Я совсем забыла! Извини, пожалуйста. Они поедут с нами?

— Конечно. Если захотят.

— Куда? — спросил Мардоний.

— Мы собираемся загнать оленя, — сказала Артемизия. — Вы присоединитесь к нам?

Так и закончился этот любопытный день: Мардоний и я гонялись за невидимым оленем вместе с Лидагмом и Артемизией. Девушка несколько картинно скакала впереди нас, в развевающейся накидке, с копьем наперевес.

— Похожа на богиню Артемиду, правда? — Лидагм гордился своей дочерью-амазонкой.

— Еще прекраснее, еще ловчее, — сказал Мардоний, не глядя на меня.

Поскольку Артемида относится к главным демонам, я жестом отогнал злых духов, и это подействовало: Артемизия, зацепившись за низкий сук, свалилась с коня. Я был к ней ближе всех и слышал ругательства, более подходящие дорийскому коннику. Но когда приблизился Мардоний, она начала тихонько стонать, и он нежно усадил ее снова на лошадь.

По дороге из Галикарнаса в Сарды мы немного поговорили об Артемизии. Мардоний признался, что соблазнил ее.

— То есть совсем наоборот, — поправился он. — Она очень волевая женщина. Что, все дорийки такие?

— Не знаю. Лаис ионийка.

Бок о бок мы проехали через лесистое ущелье. Ночью в горах подморозило, и под копытами потрескивали заиндевевшие ветки и листья. Впереди и сзади нас по крутой лесной дороге колонной по два ехали всадники.

Мы с Мардонием всегда держались в центре, сразу за нашим командиром Артаном. В случае сражения он возглавит атаку из центра, передняя колонна станет правым флангом, арьергард — левым. Естественно, я говорю об открытой местности. В этом высокогорном ущелье нападающие перебили бы нас всех. Но наши умы не занимала опасность — военная опасность.

Мардоний вдруг сказал:

— Я хочу жениться на ней.

— Дама замужем, — счел нужным напомнить я.

— Он скоро умрет, ее муж. Это вопрос нескольких недель, может быть месяцев, как она говорит.

— Уж не собирается ли она… ускорить ход событий?

Мардоний кивнул, сохраняя, однако, полную серьезность:

— Как только я скажу, что готов жениться, она станет вдовой.

— Мне бы такая жена только портила нервы.

Мардоний рассмеялся:

— Выйдя за меня, она отправится в гарем и не выйдет оттуда. Мои жены не будут принимать мужчин, как она принимала меня. Или охотиться на оленей.

— Зачем она тебе нужна?

Мардоний с улыбкой взглянул на меня, и я оценил мужественную красоту его строгого лица с тяжелой квадратной челюстью.

— Затем, что я получу Галикарнас, Кос, Нисирос и Калимну. Когда отец Артемизии умрет, она станет полноправной царицей этих мест. Ее мать тоже дорийка, с Крита. Артемизия говорит, что может также претендовать и на Крит. И будет претендовать, если ее муж окажется достаточно силен.

— И ты станешь владыкой морей.

— И я стану владыкой морей.

Мардоний отвернулся, улыбка сошла с его лица.

— Великий Царь не разрешит этот брак, — вернулся я к теме. — Взгляни на Гистиэя. Как только он завладел этими серебряными рудниками во Фракии, так сразу оказался в Сузах.

— Но он грек. А я перс. И я племянник Дария. И сын Гобрия.

— Да. Именно поэтому этот брак невозможен.

Мардоний ничего не ответил. Конечно, он понимал, что я прав, и не посмел заговорить с Дарием о своем браке. Но через несколько лет, когда Артемизия сама стала царицей, Мардоний испросил позволения у Ксеркса жениться на ней. Ксеркса это очень позабавило, он посмеялся над Мардонием. А с трона им было произнесено:

— Горцы никогда не смешивают кровь с представителями низших рас.

Несмотря на всю непочтительность Мардония, Ксеркс знал, что он не осмелится напомнить ему о крови Ахеменидов, которую сам Ксеркс так весело и порой столь противозаконно смешивал с иноземными женщинами. Любопытно заметить, что из всех отпрысков Ксеркса ничего путного не вышло. Но если не лукавить, то у них и не было возможности проявить себя. Большинство казнили в следующее царствие.

В Сарды мы прибыли ранней осенью.

Всю жизнь я слышал об этом легендарном городе, построенном или перестроенном Крезом, богатейшим человеком на земле. О победе Кира над Крезом сложены тысячи баллад, пьес, легенд. В Милете также рассказывают истории о царящем там разврате и чрезмерной роскоши.

Теперь уже не могу припомнить, что же я ожидал увидеть, — наверное, дома из чистого золота. Вместо этого передо мной предстал заурядный городишко с населением в тысяч пятьдесят жителей, глинобитные, крытые соломой домишки, теснящиеся один к другому. А в запутанных улочках заблудиться было еще легче, чем в таких же неприглядных Афинах или в Сузах.

Мы с Мардонием помогли отряду разбить лагерь к югу от города и верхом отправились в Сарды, где очень быстро и заблудились. Вдобавок местные жители не говорили ни по-персидски, ни по-гречески, а по-лидийски не говорит никто на земле, кроме самих лидийцев.

Казалось, мы блуждаем уже несколько часов. Нависающие балконы и верхние этажи так и грозили обвалиться — особенно увешанные мокрым бельем. Но жители показались нам необычайно красивыми. Мужчины заплетали волосы в длинные косы и гордились своей белой, гладкой кожей. Ни один уважающий себя лидиец не рискнет выйти на солнцепек. И тем не менее лидийская конница лучшая в мире и составляет костяк персидского войска.

В конце концов мы спешились и повели коней в поводу вдоль реки, протекающей не только через центр города, но и через огромный базар. Когда сомневаешься, иди вдоль реки — так, по преданию, сказал некогда Кир Великий.

Базар в Сардах еще больше, чем в Сузах. В окруженных кирпичной стеной шатрах, под тысячью навесов предлагается на продажу все, что только существует на земле. Разинув рот, как двое карийских крестьян, мы глазели на это зрелище, и никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Персидские офицеры в Сардах не редкость.

Купцы со всех уголков света предлагали свои товары. Из Афин привозили кувшины и амфоры, из сатрапии Индия — хлопковые ткани и рубины, с персидских гор — ковры. Вдоль грязной речки росли пальмы, к ним привязывали строптивых верблюдов. С одних снимали их экзотическую ношу, других нагружали лидийскими красными фигами, двенадцатиструнными арфами, золотом… Да, Сарды — действительно золотой город, поскольку грязная речка изобилует золотым песком. Отец Креза стал первым мыть золото и превращать его в украшения, он также первый отчеканил золотую монету.

На холмах за Сардами находятся рудники, где добывают редчайший в мире металл — серебро. Когда-то у меня была лидийская серебряная монета якобы возрастом больше ста лет. Если это так, то ее отчеканил дед Креза. Ведь, как известно, чеканить монеты начали в Лидии, это исконное занятие лидийцев. На той монете был выбит лев, стертый до такой степени, что стал еле различим. Я утратил ее, когда меня ограбили в Китае.

— Как они богаты! — воскликнул Мардоний. Казалось, он готов один разграбить весь базар.

— Это потому, что не тратятся на строительство. — Я все еще испытывал разочарование от невзрачности этого славного города.

— Похоже, у них на первом месте удовольствия.

Мардоний поздоровался с мидийским купцом, и тот согласился стать нашим гидом. Мы не спеша пересекли рыночную площадь, и я был совершенно ошеломлен разнообразием ярких красок и пряных запахов, непонятным говором на десятках языков.

Сразу за рыночной стеной находился небольшой парк с тенистыми деревьями, в дальнем конце которого раскинулся древний дворец Креза — двухэтажное здание из необожженного кирпича и бревен. Это резиденция персидского сатрапа в Лидии.

Вслед за распорядителем двора мы проследовали по пыльному коридору в тронный зал Креза, и Мардоний покачал головой:

— Будь я богатейшим человеком в мире, уж я бы построил себе не такой дворец!

Артафрен сидел рядом с троном, который всегда пустовал, если не приезжал сам Великий Царь. Меня удивило, что трон оказался точной копией трона со львом, только был безвкусно сделан из сплава золота с серебром.

Артафрен принимал группу лидийцев, но, увидев Мардония, встал и поцеловал его в губы. Я поцеловал сатрапа в щеку.

— Добро пожаловать в Сарды! — Артафрен в тот день был просто вылитый Гистасп. — Вы поселитесь здесь.

Затем он представил нам лидийцев. Один, глубокий старик, оказался Ардом, сыном Креза. Потом я ближе познакомился с этим восхитительным «памятником» старины.

В последующие дни мы часто виделись с Артафреном и с греками. Кажется, нет в Греции авантюриста, который бы не приехал в Сарды. Излишне говорить, самый последний из них предлагает свои услуги, и Артафрен брал греков на службу: они не только прекрасные солдаты и моряки, но очень умны и столь же вероломны.

Демокрит слишком вежлив, чтобы возразить мне. Но я видел греков с той стороны, которой они обычно не поворачиваются друг к другу. Я видел их при персидском дворе. Я слышал, как они молили Великого Царя напасть на их родные города, потому что грек не выносит успеха другого грека. Не будь при персидском дворе греков все эти годы, и Греческих войн бы не было, Ксеркс распространил бы нашу империю на всю Индию, Гималаи, а возможно, и дальше. Но мало ли что могло бы быть…

На первом же собрании совета в Сардах я увидел Гиппия. С ним были Фессал и мой школьный товарищ Милон.

Гиппий вспомнил нашу зимнюю встречу в охотничьем домике:

— С тех пор я прочел немало трудов о вашем деде.

— Рад, что вы следуете Истине, тиран.

Из вежливости я промолчал — к тому времени о деде и его учении было написано еще очень мало. Сейчас, конечно, тысячи воловьих шкур исписаны молитвами, гимнами и диалогами, и все приписываются Зороастру.

На самом первом совете, где я присутствовал, Гиппий предложил персидскому войску решительно атаковать Милет. Старый тиран говорил со своей обычной торжественностью:

— Мы знаем, что Аристагор с флотом все еще на Кипре. Мы знаем, что афиняне послали ему двадцать кораблей. Сейчас эти корабли уже подплывают к острову. Прежде чем два флота соединятся, мы должны захватить Милет.

— Город хорошо укреплен.

Артафрен никогда не спешил принимать ту или иную стратегию, — без сомнения, на том основании, что искусство управления состоит в знании, когда не нужно ничего делать.

— Милет начал свою историю как афинская колония, — сказал Гиппий, — и до сих пор многие милетцы смотрят на мою семью с любовью.

Это был совершенный вымысел. Если Милет и был некогда колонией Афин, то к Писистратидам это отношения не имеет. И в любом случае в Милете мало кто питал нежные чувства к тиранам, что стало ясно, когда Аристагор потребовал независимости. Высшие классы отказались восставать против Персии, если Аристагор не допустит в Милете демократии на афинский лад. И этому авантюристу пришлось уступить им. Вскоре мы смогли убедиться, что эпоху тиранов Великий Царь продлил искусственно — своей политикой в отношении к греческим городам, находившимся под его покровительством. Очевидно, правящие классы одинаково не выносили ни тиранов, ни своих союзников-простолюдинов. И сейчас в греческих городах царит демократия по названию и олигархия по существу. Демокрит считает, что нынешняя форма власти в Афинах сложнее. Я в этом не уверен.

Мардоний поддержал предложение Гиппия. Он увидел возможность отличиться в бою.

— Это позволит мне проявить себя, — заявил он мне как-то ночью, когда мы перебрали сладкого лидийского вина. — Если мне позволят вести войско на Милет, следующим летом мы будем дома.

Мардоний оказался прав, говоря, что война позволит ему проявить себя. Но дома он следующим летом не был. Война с ионийскими повстанцами продлилась шесть лет.

Через неделю споров Артафрен дал согласие: половина персидского войска и половина лидийской конницы должны были напасть на Милет. Мардоний был назначен заместителем командующего, а командование поручалось Артобазану, старшему сыну Дария и сопернику Ксеркса. Я остался в свите сатрапа в Сардах.

Первая плохая весть пришла во время церемонии в храме Кибелы. Мне она показалась кстати. В конце концов, почему я должен участвовать в обряде поклонения демонам? Но Артафрен требовал, чтобы все придворные ходили вместе с ним в храм.

— Мы должны приноравливаться к лидийцам. Как и все мы, они рабы Великого Царя. Как все мы, верные рабы.

Я с отвращением смотрел, как жрицы танцуют с евнухами. С первого взгляда было и не различить, где жрица, а где евнух, — на всех были женские одежды. Вообще-то, евнухи одевались лучше жриц. Никогда не понимал почтения невежественных народов к Анахите, Кибеле или Артемиде — какое бы имя ни носило это ненасытное божество.

В Сардах в день богини молодые люди, желающие служить ей, отсекают себе половые органы и бегут по улицам, держа в руке то, что отрезали. Менее ревностные поклонники богини почитают за благо быть обрызганными кровью новоиспеченных евнухов. Это нетрудно, крови хватает. В конце концов обессиленные самодеятельные евнухи бросают свои отрезанные органы в открытые двери какого-нибудь дома, и его владелец обязан впустить бросившего и выходить самозванца.

Я не раз видел эту церемонию и в Вавилоне, и в Сардах. Поскольку молодые люди выглядят совершенно невменяемыми, думаю, они предварительно напиваются хаомы или какого-то иного помутняющего рассудок напитка, колхидского меда например, который вызывает галлюцинации. Иначе я не могу себе представить, как человек в здравом уме может таким образом служить какому бы то ни было демону.

В тот день в Сардах я видел, как один несчастный бросил свои половые органы в открытую дверь, но не попал и истек кровью прямо на дороге. Считается кощунством прийти на помощь будущему жрецу Кибелы, не сумевшему, как это случилось, найти подходящего дома для своих гениталий.

Церемония служения Кибеле была нескончаема. Фимиама накурили столько, что образ высокой богини, стоящий, точнее, стоявший в греческом портике, был за дымом еле различим. По одну сторону от богини стоял лев, по другую — две извивающиеся змеи.

Старик Ард находился рядом с верховной жрицей, выполняя все, что в таких случаях полагалось последнему представителю лидийской царственной династии. Жители Сард были в подобающем случаю экстазе, Артафрен с Гиппием старались не проявлять своей скуки. Милон, однако, зевал.

— Как я все это ненавижу! — как всегда по-мальчишески просто заявил он мне.

— И я, — совершенно искренне ответил я.

— Они еще хуже, чем наши школьные маги.

— Ты хотел сказать: маги, следующие Лжи. — Я соблюдал почтительность.

Милон хихикнул:

— Если ты жрец огня, что ты тут делаешь, вырядившись воином?

Прежде чем я придумал холодный, уничтожающий ответ, вдали показался скачущий во весь опор всадник. Он спешился и привязал коня прямо у храма, тем самым совершив святотатство. Артафрен удивленно смотрел, как вновь прибывший идет к нему с посланием в руках. Удивление его возросло куда больше, когда он прочел: ионийский флот встретился с афинским, и теперь корабли стоят на якоре у Эфеса. Хуже того, от Милета на юге и до Византия на севере все греческие ионийские города выступили против Великого Царя.

Через неделю Артафрен давал пир во дворце Креза. Не помню, по какому поводу. Помню только, что незадолго до полуночи один из гостей заметил, что в городе пожар. Поскольку Сарды построены бестолково, никто не придал этому значения: каждый день дома горят и каждый день их отстраивают. Эмблемой Сард должен быть не лев, а феникс.

Пока Гиппий напоминал нам в очередной раз о любви греков к его семейству, прибывали все новые сообщения: греческие войска высадились в Эфесе. Маршем идут на Сарды. Они — у городских ворот. Они уже в городе. Они подожгли город.

Артафрен не просто растерялся, он не смог этого скрыть — явный признак, что для большой войны такой человек не создан. Но с другой стороны, кто мог поверить, что банда безрассудных ионийцев и афинян наберется дерзости вторгнуться в глубь персидской территории и поджечь столицу Лидии?

Артафрен приказал собрать войска. Всепожирающее пламя превратило ночь в день, и мы, спеша в парк, где собиралось войско, ясно видели друг друга. Воины были готовы сражаться. Но где же враг? К тому же до неба вздымались красно-золотистые языки пламени, и некогда прохладная ночь зноем не уступала летним дням в Сузах.

Наконец показался один из помощников Артафрена. Нам «в строгом порядке» надлежало отступить к акрополю. К сожалению, приказ пришел поздно. Все пути из города были отрезаны пламенем, и нам оставалось одно: спешно идти на базарную площадь. Если случится худшее, мы по крайней мере сможем броситься в реку и переждать, пока пожар иссякнет сам собой. Что и говорить, эта мысль пришла в Сардах не одним нам. Когда мы подошли к ограде, на площади уже было не протолкнуться — горожане вперемешку с персидскими и лидийскими воинами давно заполнили ее.

Думаю, последний день мироздания будет похож на пылающие Сарды. Оглушительные крики людей, рев скота, грохот рушащихся зданий, когда огонь по воле переменчивого ветра бросался то туда, то сюда.

Но уничтоживший Сарды ветер спас нам жизнь. Не будь он так порывист, мы бы задохнулись в огне, а так тяжелый воздух все же позволял дышать. К тому же окружавшая базар высокая стена служила защитой от огня. На самом базаре не загорелось ничего, кроме ряда пальм вдоль отражающей пламя глубокой реки.

Я молился Мудрому Господу, дрожа от мысли о расплавленном металле, который ожидает в конце земной юдоли. Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным.

— Можно сделать плот и уплыть по течению, — сказал Милон.

— Прямо к твоим афинянам. Они перебьют нас, когда мы будем проплывать мимо.

— Ну у нас же будет плот… Можно поднырнуть под него, как эти люди.

Многие горожане барахтались в воде, держась за деревянные обломки или надутые бурдюки.

— Нужно сбросить доспехи. — Я предпочитал утонуть, чем сгореть, но в тот момент не хотелось спешить с окончательным выбором.

Милон покачал головой:

— Я не могу бросить оружие.

Профессиональный воин и наследник тирана, он должен был погибнуть с оружием в руках. Но вокруг не с кем было сражаться, кроме двух из четырех первоэлементов.

Внезапно на площадь вылетела лидийская конница, у одной из лошадей горела грива, так же горели косы ее всадника. Словно сговорившись, конь и всадник нырнули в реку.

К счастью, тут появился начальник штаба Артафрена. Не помню его имени, что с моей стороны черная неблагодарность — ведь он спас нам жизнь. Это был крупный мужчина, в руке он держал короткий хлыст и вовсю орудовал им, не делая различий между горожанами и воинами.

— Собраться! Построиться! Конница — налево, к стене! Пехота — поротно вдоль берега! К горящим деревьям не подходить! Горожанам — на другой берег.

К моему изумлению, мы снова превратились в дисциплинированное войско. Помнится, я подумал: теперь мы сгорим заживо в четком строю. Но огонь остался за ограждающей рынок стеной. Для греков, однако, это была не преграда. С громкой победной песней они беглым шагом приближались к базарной площади, но, увидев персидское войско в боевом порядке и лидийскую конницу, остановились как вкопанные.

Пока жители Сард бежали в укрытие, командир персов дал сигнал к атаке, и греки без звука ушли туда, откуда пришли. Конница пыталась преследовать их в объятых пламенем извилистых переулках, но греки оказались слишком проворными, а пожар слишком лютым.

К полудню две трети Сард сгорели дотла, а угли тлели еще не одну неделю. Но построенный кое-как город был с удивительной быстротой отстроен заново, и через шесть месяцев Сарды стали прежними, и даже лучше, если не считать храма Кибелы, который так и остался лежать в руинах. Для нас все обернулось к лучшему. Если раньше лидийцы склонялись к грекам, теперь они так разозлились за оскорбление своей богини, что на пути к Эфесу лидийская конница уничтожила половину греческого войска.

Тем не менее стратегия греков дала свои плоды: они бросили вызов Великому Царю в самом сердце его империи. Они сожгли лидийскую столицу и вынудили Артафрена для защиты Лидии снять осаду Милета. Тем временем объединенный флот Аристагора и Афин оказался вне нашей досягаемости, а это значит и непобежденным.

Потом, в ту же зиму, восставшие ионийские города сплотились вокруг Кипра, и Персии пришлось вести войну с новым грозным противником, известным под именем Ионийское Содружество.

Два года я пробыл штабным офицером в Сардах. Меня посылали во многие экспедиции на север страны. Однажды мы попытались (неудачно) вернуть город Византии. В Сардах же меня застала весть о смерти Гистаспа. Он умер, надзирая за постройкой гробницы для Дария. Я горевал о нем. Это был лучший из людей.

В Сардах я помог Мардонию отпраздновать его первую победу на Кипре во славу Персии, потом — его женитьбу на Артазостре, дочери Великого Царя. Если верить Лаис, это была милая девушка, но от рождения совершенно глухая. У Мардония родилось от нее четверо сыновей.

Незадолго до моего возвращения в Сузы Гистиэй поднял мятеж против Великого Царя, и Лаис решила, что пора навестить свою семью в Абдере. Она всегда знала, когда исчезнуть, а когда появиться вновь. В свой срок Артафрен захватил Гистиэя в плен и казнил его. К тому времени Лаис с трудом вспоминала его имя.

Когда я вернулся домой, в Сузы, меня удивило — в те дни я еще был чрезвычайно наивен, — что никто не хочет и слышать про Ионийский мятеж. Хотя сожжение Сард вызвало шок, двор не сомневался, что греки скоро понесут наказание, и теперь у всех на уме был только последний претендент на вавилонский трон. Не знаю времени, когда бы на этот древний трон никто не претендовал. И сейчас время от времени с вавилонских окраин появляется какой-нибудь чудак, чтобы объявить себя наследником Навуходоносора. У остатков старой царской фамилии это всегда вызывает переполох и раздражает Великого Царя. Несмотря на природную лень, вавилоняне склонны к беспорядкам, особенно сельские жители, когда перепьют пальмового вина.

— Меня посылают подавить мятеж, — сказал мне Ксеркс.

Мы находились на тренировочной площадке, где так много времени проводили в детстве. Рядом упражнялось в стрельбе из лука новое поколение персидской знати. Помню, я подумал, какие мы уже старые и как хорошо, что больше не зависим от своих учителей-магов.

— Многие поддерживают мятежников?

— Нет. «Царево око» говорит, это займет всего несколько дней… — Ксеркс нахмурился. Я еще не видел его таким расстроенным. Причина скоро выяснилась. — Мардоний одержал настоящую победу, правда?

— Кипр снова наш. — Я не зря провел жизнь при дворе и знал, как обращаться с ревнивым царевичем. — Но Мардоний был не один. План вторжения разработал Артафрен. И потом, флотом командовал…

— Мардоний заслужил доверие. Остальное не важно. А я сижу здесь без дела.

— Ты женился. Это кое-что.

Ксеркс незадолго до того женился на Аместрис, дочери Отана.

— Ерунда.

— Твой тесть — первый богач в мире. Это кое-что да значит.

В другое время Ксеркса бы это позабавило. Но не сейчас. Он был серьезно озабочен.

— Вы все стали настоящими воинами.

— Одни больше, другие меньше, — сказал я, желая его развеселить, но он не слушал.

— Я, как евнух, — сижу в гареме.

— Ты идешь на Вавилон.

— Только потому, что это безопасно.

— Ты наследник Великого Царя.

— Нет, — сказал Ксеркс. — Я не наследник.

Я только разинул рот.

— Кое-что изменилось, — сказал он.

— Артобазан?

Ксеркс кивнул:

— Он хорошо справляется в Карии. Во всяком случае, так говорят. Отец постоянно разговаривает с ним.

— Это ничего не значит.

— Великий Царь объявил с трона со львом, что наследник не будет назначен, пока Афины не будут разгромлены.

— А если он умрет раньше?

— Великий Царь всемогущ. Он умрет тогда, когда сочтет нужным.

Только при мне Ксеркс мог не скрывать своей обиды. Но в некотором смысле я был ему ближе, чем любой из братьев. В конце концов, я не принадлежал к царской фамилии и угрозы не представлял.

— А что говорит царица Атосса?

— Чего она только не говорит! — Ксеркс изобразил улыбку. — Ты не видел такого парада магов, жрецов и всяческих ведьм, что она устроила у себя в покоях. Так и лезут к ней!

— А Дарий… Он приходит к ней в покои?

— Нет.

Ответ был кратким, но вряд ли убедительным. Атосса в значительной степени контролировала имперскую администрацию через евнухов гарема и могла влиять на Дария исподволь.

— Я пойду к ней, — сказал я.

— Пока ты поговоришь с ней, меня уже здесь не будет. Я буду покорять Вавилон. — Ксеркс попытался пошутить, но не вышло. Неожиданно он проговорил: — Перед смертью Кир сделал царем Вавилона своего сына.

Я ничего не сказал, не посмел.

Пока мы упражнялись в метании дротиков, я рассказал Ксерксу об осаде Милета и сожжении Сард. Но его больше заинтересовал роман Мардония с Артемизией.

— Завидую ему, — сказал Ксеркс, но в голосе его слышалась не зависть, а печаль.

У Лаис нашлось немало жалоб на Абдеру, свою поездку по морю и недавние события при дворе. Она немного располнела.

— Фракийская кухня! Все пропитано свиным жиром. Он снова здоров — мой отец, твой дед. Жаль, что ты его не знаешь. Наши дела процветают. Я лечила его, ты знаешь. Но что за место! Наши родственники теперь уже больше фракийцы, чем греки. Я видела своих двоюродных братьев в лисьих шапках!

Мало того что мне пришлось выслушать подробное описание хозяйства деда в Абдере, теперь еще предстояло ознакомиться с красочными портретами всех родственников.

Характерно, что, несмотря на трехлетнюю разлуку, Лаис ни слова не спросила о моих делах. По сути дела, к моим делам она не питала ни малейшего интереса, когда мы оставались вдвоем, но, когда в доме был кто-нибудь чужой — или когда меня не было, — она не уставала хвастать моим мистическим могуществом и религиозным рвением. Ведь без меня Лаис не получила бы места при дворе. Должен сказать, меня никогда не задевало, что Лаис мной не интересуется. Я слишком хорошо знал ее характер. И я рано понял, что, когда она продвигает себя, я тоже выигрываю от этого. Мы напоминали пару случайных попутчиков, действующих заодно среди дорожных опасностей.

Со своей стороны, я всегда считал Лаис обманщицей. Я не встречал человека, лгавшего с такой легкостью и так правдоподобно, а в