Глава 4. Построй свой дом

Среди "объяснений" внезапной утраты жизнеспособности РАСЦВЕТАВШЕГО(!) русского села есть одно, подкупающее своей простотой. Речь идет о том мнении, будто село попросту говоря "спилось". "Зонами алкогольной разрухи" назвал русское село известный академик Углов в статье, которая уже в восьмидесятые годы перепечатывалась и передавалась из рук в руки так называемым "самиздатовским способом". После апреля 1985 года в Политбюро ЦК КПСС к мнениям известных интеллигентов стали прислушиваться весьма внимательно. Академик Углов — один из того круга интеллигентов, который стал оказывать очень значительное влияние на высшее военно-политическое руководство СССР. Известная "горбачевская антиалкогольная кампания" — результат такого влияния. Я с академиком Угловым встречался в начале девяностых, когда этому все еще плодотворно работавшему врачу было уже около девяноста лет. Мне удалось привлечь его к сотрудничеству с нашей оппозиционной (даже с нашей революционной!) газетой "Контраргументы и факты". Одну его статью, специально написанную для "Киф", мы публиковали за его подписью. Академик Углов — патриот своей страны, блестящий пример человеческих способностей к продуктивному и творческому долголетию. Последний раз видел его по телевизору, когда он в день своего столетия стрелял из сигнальной пушки в Петропавловской крепости. Что же касается объявления русских сел "зонами алкогольной разрухи", то по отношению к русскому селу пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов таковая оценка — свидетельство уже новой "интеллигентности", когда начитавшиеся всякой всячины люди начинают видеть не то, что есть, а то, что они "видят".

Пили в селе много. Но не так, как в городе. При внимательном взгляде можно было заметить три очень важных момента:

Во-первых, пьянство в селе очень редко доходило до алкоголизма. Под алкоголизмом я понимаю патологическую зависимость от алкоголя, муки не просто похмелья, но абстиненции при отсутствии алкоголя в крови, неодолимую или трудно преодолимую потребность в алкоголе. У нас в селе и километров на пять окрест лиц алкогольно-зависимых вообще не было. Хотя чуть ли не каждый из взрослых мужчин был "выпить не дурак".

Во-вторых, в селе тех лет практически не было не то что пьянок на работе, а практически не было пьянок вместо работы. Если надо было работать, то никто не пил. Ни у кого не было периодов "запоя". На страде ли, на сенокосе, при пахоте или при уборке о "бутылке" никто не думал. Даже просто воду следовало пить с соблюдением одного старинного правила, которое, как я вижу, сейчас для многих является "новостью". Правило в том, что при работе на жаре нельзя поддаваться первому позыву жажды. Этот первый позыв нужно обязательно перетерпеть. И только когда желание попить воды придет второй волной, — только тогда можно и нужно этому желанию уступить. В противном случае организм превратится в бездонную бочку, работник станет водохлебом, и в процессе и после работы будет колоть в боку.

В-третьих, при сопоставлении села и города наблюдатель мог прийти к ложным выводам по причине того, что в селе пили намного более открыто и свободно, нежели в городе. И это понятно. Ведь в городе человек в алкогольном беспамятстве становился совершенно беззащитным перед чужими людьми, перед транспортом, перед обстоятельствами. А в селе можно было где угодно упасть без сознания в полной уверенности, что тебя приподнимут, отнесут куда надо и ничего у тебя не возьмут. Причем "надраться в стельку" не считалось чем-то совсем уж зазорным. О своих приключениях в таком состоянии многие довольно часто и с удовольствием рассказывали. Так, один механизатор делился тем, как он после "получки", будучи уже принесенным вместе с этой "получкой" домой, свалился на пол с дощатого настила между двумя деревянными сундуками и потом закатился под настил. Очнулся ночью, в полной темноте. Лбом стукнулся о доски сверху. Спиной почувствовал доски пола. Руками и ногами уперся опять же в дерево в головах и в ногах. Сбоку ткнулся в деревянную стену. И решил, что он в гробу, что его уже похоронили… История эта по просьбам трудящихся рассказывалась им много раз, вызывая все новые и новые приступы смеха.

Еще об одной тонкости не могу не сказать. Наверно, она важна для тех, кто захочет добросовестно понять сам дух, саму атмосферу того такого наивного, такого серьезного, такого милого, такого сурового, такого близкого мне, такого далекого от меня мира. Вспомнил об этом почему-то именно в связи с разговором о пьянках. Дело в том, что у выпившего развязывается язык, и он начинает произносить фразы самые неожиданные. Так родилось огромное количество местных фразеологизмов. Они понятны только мне и моим односельчанам. Вот выражение: "Более-менее говорю, что двадцать второй съезд КПСС!" Кто сможет догадаться о том, что сие означает? А означает оно, что пора заканчивать какую-нибудь работу либо собрание, что пора идти по домам. Фраза эта имеет своего автора, он как-то объяснил таким образом, что еще одну бутылку пить не надо. Еще один сельчанин по просьбе вдовы как-то зарезал и разделал поросенка, после чего по традиции выпил под свежую поджаренную печенку. Но вдова еще и яблоки моченые предложила. И тут он, заподозрив момент обольщения и желая напомнить вдове о своем женатом положении, сказал: "Мы с Машкой мучное любим!"

И поныне, при виде, например, навязчивой рекламы какого-нибудь суперавтомобиля, меня подмывает сказать: "А мы с Машкой…"

Итак, тезис о якобы "спившемся" русском селе — такой же вздор, как болтовня об "ужасах" коллективизации, о том, будто русский крестьянин-общинник тяготился колхозным строем (отяготили кобеля краюхой!). И такой же вздор, как и разговоры о "выкачивании" из села чего-то там. С производственной точки зрения русское село в этот период интенсивно накачивалось средствами, техникой, специалистами. С точки зрения бытовой очень быстро происходили весьма заметные улучшения. Несколько недель — и во всех домах газовые плиты от баллонного газа, причем баллоны для обмена привозились постоянно прямо к дому, и газ был дешевым. Еще несколько недель — и во всех домах новенькая электропроводка, и круглосуточный свет уже не от колхозного движка, а от единой энергосистемы. Несколько лет — и во всех домах радиоприемники и радиолы, и половина мальчиков уже такие радиолюбители, что сами выходят в эфир для переговоров с девочками из соседней деревни (в принципе это запрещалось и называлось "радиохулиганством", но в нашей глуши сходило с рук). Бревенчатые дома "ошелевывались", красились, их крыши становились все добротнее, во дворах появлялись все новые постройки. В нашем дворе я с отцом построил баню, получив при этом весь комплекс познаний, чтобы когда-нибудь самому построить от фундамента до конька крыши собственный дом, привести в него молодую жену и…

Но тут я уже начинаю привирать. То есть баню-то мы построили, и все перечисленные навыки я получил. А вот про строительство собственного дома и про молодую жену — даже и не подумал! Более того, я эту баню с этой стройкой уже воспринимал как досадное препятствие моим настоящим жизненным планам. А о моих настоящих жизненных планах я уже сказал. О тех двух пунктах.

Если к ним приглядеться, то они уже означали полный разрыв с милой и суровой, родной и чужой общиной, с уже известной жизнью. То наступившее на душу гигантское пространство, о котором я рассказал в предыдущей части, не отпускало. Оно, с одной стороны, влекло к себе и манило. А с другой стороны, оно не давало дышать. Я хотел быть равным тем, кто живет там! И для меня, подростка и юноши, равенство было не в каких-то материальных благах или удобствах. Я плевать хотел на блага и на удобства! Но я хотел ходить по улицам большого города с такой же небрежностью, с таким же высокомерием, как это делали городские жители. А. они даже ходили по-другому! Они разговаривали по-другому! И выглядели по-другому! И им было бы смешно узнать о моем унижении, когда я, получив телефон и даже просьбу позвонить одной горожанке, не мог позвонить по той причине, что не знал о необходимости сунуть в телефон-автомат две копейки. И они бы хохотали над моим позором, когда я поехал, как мне было сказано, "по седьмому маршруту", но не учел того, что у автобусов и у троллейбусов маршруты разные даже при одинаковых их номерах. Да, в том большом, "настоящем" мире я был "телком нелизанным" — и это давило, это принижало, это требовало действия. "Там" был, например, театр. И хотя "они там" в этот театр как правило не ходили, хотя я в нашем клубе видел больше поставленных профессиональными труппами пьес и концертов, чем потом в городе, хотя я в нашем селе мог и сам "резануть" на сцене с баяном и делал это, а "они там" о таком и мечтать не смели, — но "они там" считались культурными просто потому, что они — там!

На рубеже пятидесятых-шестидесятых годов наше советское социалистическое общество достигло заветного рубежа, который был одновременно и барьером. Мы сняли вопрос об удовлетворении человеческих потребностей с чисто физического уровня! Если под "потребностями" понимать просто первичную потребность в пище, в тепле, в одежде и обуви, то мы сумели реализовать формулу "каждому — по потребностям!". В этом смысле мы построили коммунизм! Мы сделали это в стране хронических "голодовок"!

И со всей силой встал вопрос о потребностях второго, третьего, четвертого, пятого и так далее уровней. Например, потребности не просто в одежде, а еще и в модной одежде. Нам надо было научиться планировать эти потребности. Надо было научиться новому планированию и новому производству — производству … потребностей!

Мы не смогли это сделать! Мы могли — но не смогли. Мы говорили о "воспитании", подразумевая под этим черт знает что. А всего-то и надо было "воспитать", например, такого юношу, который бы хотел и мог сам построить свой дом и гордо привести в него молодую жену, а не торчать с ней десятилетиями в очередях на жилье в этажерочном доме, где над тобой и под тобой тоже кто-то живет!

Так что же произошло с русским советским селом? Почему оно прямо на взлете вдруг обессилело и стало уже не лететь, а трепыхаться в воздухе? В чем здесь тайна?

Да никакой тайны здесь нет! С селом тогда произошло ровно то же самое, что немного позднее случилось со страной СССР, что сейчас происходит со страной Россией. Посмотрите на москвичей! Посмотрите еще раз!

И вы увидите все тех же русских сельчан с комплексом собственной "окраинности"!

У одних социальных групп и наций это выражено больше, у других меньше, но если "поскоблить" среднего москвича, то сразу увидишь, что в его представлениях живет он хоть и в большой, но "в деревне". А где же "город"? А "город" — в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, в Швейцарии, в Канаде, на худой конец в Израиле! Вот "там" — культура! "Там" — демократия! "Там" — жизнь! И хотя у нас той же культуры и той же демократии и всего что есть "жизнь" никак не меньше, а по части демократии так и больше, но "они там" демократичнее просто потому, что они — там!

Мы погубим Россию, если по-прежнему станем не замечать психического недуга, поразившего прежде всего жителей нашей столицы. И тут нужно не заклинать и не заниматься дурацким и бесплодным "воспитанием". Московский комплекс "окраинности" мы не одолеем. Нужно просто направить его как следует. России нужна новая столица! Намного восточнее Москвы. И хорошо бы на два-три градуса севернее по географической широте. Москвичи чувствуют себя "окраинными"? — Надо этому чувству уступить! Центр действительно должен быть в другом месте!

России нужна новая политика градостроительства. Такая, которую можно назвать и "возвратом к селу". У нас, россиян, гигантские преимущества в территории. Мы можем и должны строить города из домов-коттеджей с очень широкими улицами и площадями, с большими садами и огородами вокруг каждого дома. Современные средства коммуникации и транспорта по сути ликвидировали необходимость кучного проживания вокруг "заводской трубы". Сейчас стало можно проживать за много километров от места работы. Мы можем и должны все это использовать и создать новые потребности, новый быт, новую жизнь.

Да, "они там" во франциях и в швейцариях, они — там! И это хорошо, что они — там! Так же хорошо, что мы — здесь! Это так же здорово, как то, что человечество разделено на мужчин и женщин. В гробу я хотел бы видать сей мир, будь он однополым! И точно так же не хочу, чтобы мир стал однонациональным. Я люблю Германию, мне очень нравится Италия, я в восторге от точности и логичности немецкого языка, я очень часто просто млею от ситуативной функциональности английского языка, от его поразительной способности фиксировать тончайшие нюансы времени, процессов, состояний. Жизнь дала мне счастье восхититься многим у немцев, англичан, итальянцев. И я гордо и уверенно заявляю: чем-то я восхитил их тоже!

Но если бы жизнь была многовариантна, если бы я с нынешним моим опытом стал бы вдруг тем юношей в те шестидесятые, то я запланировал бы построить сам свой дом, гордо привести в него молодую жену и…